Смоковница: чудо и суд

Вступление

Публикуемая ниже статья “Смоковница: чудо и суд” является главой из книги известного англиканского священника, проповедника и богослова доктора Джона Арнолда, обладателя многих богословских и государственных наград, долгие годы служившего настоятелем собора в Дареме, одной из самых величественных и древних церквей Англии, построенной ещё в духе романской архитектуры. Книга названа “Жизнь побеждает смерть: размышления о Саде, Кресте и Древе Жизни”¹. Она специально приурочена к Великому посту и представляет собой цикл бесед, сосредоточенных вокруг главнейшей в христианстве темы искупления, смысл которого открывается нам благодаря вере и надежде. Здесь собраны мысли, которые занимали её автора в течение долгих лет и которые он вновь продумал и объединил между собой во время работы над книгой. Размышляя о творении и грехопадении, воплощении и служении Христа, Его кресте и Его страстях и о славе Его воскресения, доктор Арнолд опирается на богатейшую традицию классического богословия восточных и западных Отцов Церкви, в которой он блестяще ориентируется. Однако особый интерес для наших читателей представляет самая тесная связь этой книги с русской культурой и русской литературой. С ними доктор Арнолд познакомился ещё в ранней юности во время службы в армии в период недавно начавшейся тогда холодной войны, когда английские призывники в обязательном порядке изучали язык и культуру потенциального противника, каким в ту пору для Англии был Советский Союз. Но сами эти занятия дали совершенно неожиданный результат, по всей видимости, противоположный тому, который изначально предполагался, — они внушили глубокую любовь и уважение к русской культуре и литературе; их доктор Арнолд сохранил и пронёс сквозь всю свою жизнь. В круг его пристального внимания в данной книге постоянно попадают великие русские писатели XIX века — Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Тургенев, Толстой и Чехов, но также и писатели середины прошлого столетия — Солженицын и Пастернак. Их произведения, которые, как он признался, “обогатили и преобразили его жизнь”, помогают, выражаясь его собственными словами, заново “открыть наши глаза” и увидеть то, что в силу привычки превратилось для западных читателей в штампы и потому утратило насущный смысл, потеряв связь с жизнью обычных людей. Характерно, что и само название книги “Жизнь побеждает смерть” доктор Арнолд взял у Солженицына. С творчеством Пастернака и Солженицына автор книги связывает возрождение в середине прошлого века великой традиции русского романа, вернувшего читателей к темам жизни и любви, веры и надежды. В начале главы “Смоковница: чудо и суд” в разделе “Поэт” доктор Арнолд представляет Пастернака английским читателям, которые могут и не знать его творчества. Вторая же часть главы “Чудо” целиком посвящена замечательному стихотворению Пастернака с тем же названием, которое поэт включил в цикл “Стихотворений Юрия Живаго”.

диакон Андрей Горбунов

Поэт

В юные годы на Пастернака оказало большое влияние страстное и ни на что не похожее христианство Толстого, который был другом семьи и часто посещал дом поэта. Хотя поначалу Пастернак собирался посвятить себя музыке, в конечном счёте он стал поэтом и профессиональным литератором, большую часть жизни зарабатывая переводами западноевропейских классиков, которые печатались в России огромными тиражами. Нельзя заниматься переводом какого-либо литературного произведения, не живя вместе с ним, не борясь с ним, не заставляя его поделиться своими секретами, раскрыв свою глубинную сущность и обогатив переводчика своим благословением, даже если оно и повредит состав бедра его (см. Быт 32:24–32). Знакомство с пьесами Шекспира наложило очень глубокий отпечаток на творчество Пастернака. Его версия “Гамлета” (1941) стала первой в цикле блестящих переводов, куда вошли все главные трагедии Шекспира.

События 1917 года и последовавшей за ним эпохи обозначили для Пастернака, как и для многих других, уничтожение права на частную, неполитическую жизнь, мысли и чувства и принятие обязательного социального оптимизма. К 1934 году все русские писатели строго контролировались коммунистической партией при помощи Союза писателей, который объявил социалистический реализм единственно разрешённым методом творчества. Термин “социалистический реализм” подразумевал отличие от критического и поэтического реализма русской литературы, существовавшего где-то между 1830 и 1880 годами, от века Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Гончарова, Тургенева, Толстого и Достоевского. Социалистический реализм, однако, произвёл на свет сравнительно мало книг, которые кто-либо, имеющий доступ к другой литературе, стал бы читать ради удовольствия. Написав “Доктора Живаго”, Пастернак вернулся назад на более глубокую и богатую почву великой традиции.

В послереволюционный период Пастернак обратился к лирической поэзии и неполитический драматургии, пытаясь уйти в себя и оправдать чисто частный и сугубо личный мир. Все его попытки приспособиться к обстоятельствам и писать эпическую поэзию оказались малоудачными. В конечном счёте он понял, что не может отделить свою личную жизнь от истории своей страны, и перед смертью отказался от всего написанного в двадцатые и тридцатые годы. Лирическая поэзия казалась ему теперь слишком ограниченной и субъективной для того, чтобы воплотить его видение мира, которое уже не было сугубо частным, хотя и основывалось на личном опыте и честности по отношению к самому себе.

Ему хотелось создать произведение, исполненное высокого порыва, написать траурную элегию о своём поколении интеллигенции, которое иначе осталось бы без памятника. И ему также хотелось обрести более широкую аудиторию, не ограниченную лишь немногочисленным кругом любителей поэзии; “фрагментарные, личные стихи, — говорил он, — мало подходят для размышления о таких слабо освещённых, новых и важных событиях. Только проза и философия могут попытаться осмыслить их”². Точно так же и Юрий Живаго “мечтал написать книгу в прозе, книгу впечатлений о жизни <…> Он был слишком молод, чтобы создать такую книгу; вместо этого он писал поэзию. Он был подобен художнику, который провёл жизнь, рисуя эскизы для большого полотна, задуманного им”³.

Одной из отличительных черт “Доктора Живаго” является отсутствие не только сюжета в привычном для западного читателя смысле, но также и сильного, положительного, активного героя. Юрий Живаго в соответствии с лучшей русской, но не советской литературной традицией — пассивный антигерой. Вещи, события, мир, даже женщины просто случаются с ним. Пастернак опирается здесь на одну из сторон христианского понимания человека. Иисус страданиями навык послушанию (Евр 5:8), и Пастернак постоянно держит в памяти Его послушание и Его необычайную пассивность перед лицом страстей, страданий и смерти, сохранённую в ранней Церкви в словах ветхозаветного Писания: Он истязуем был, но страдал добровольно и не открывал уст Своих; как овца, веден был Он на заклание, и как агнец пред стригущим его безгласен, так Он не отверзал уст Своих (Ис 53:7). Я предал хребет Мой биющим и ланиты Мои поражающим (Ис 50:6). Это не вся традиция, но тот её пласт, который наиболее сильно выражен в русском фольклоре и в русском характере со времён святых Бориса и Глеба (пострадавших в 1015 году) — кротость и необыкновенная способность просто принимать страдания.

Конечно, очень трудно написать пикареску⁴ и бессюжетный роман, в котором встречи нанизаны на жизнь героя, подобно бусинкам на нитке, когда герой исключительно пассивен. Ключ к пониманию замысла состоит в том, что этот герой является поэтом, который видит свою цель в основном как “преображе­ние”, как христологическую задачу творчески осмыслить страдания и превратить их в материл для славы. По мере движения сюжета герой преображает каждую важную встречу, за которой обычно скрывается рана, потеря или жертва, в искусство. Он превращает смерти и поражения в победы созидательного, дающего жизнь духа. Так, в кульминационный момент книги герой даёт Ларе ускользнуть от него, чтобы сохранить её навсегда в виде стихов, которые она вдохновила и которые под названием “Стихотворения Юрия Живаго” помещены в конце романа.

Подобно тому как Пастернак из музыканта превратился в поэта, а затем в романиста, Живаго превращается из врача в поэта, а затем тоже в романиста. Он хотел служить миру и лечить его болезни. Но потом ему уже хочется изменить мир, преобразить вселенную созидательным ритуалом слова. Всякое большое искусство, вся творческая деятельность в падшем мире возникает вместе со страданием и через страдание. Этот общеизвестный в жизни художников факт ярко виден на примере Иисуса, Который творчески меняет человеческую жизнь в Палестине, беря саму материю жизни и страдания и преображая их с помощью Своего живого слова: Сие творите в Мое воспоминание (1 Кор 11:24). Poie‹te, это греческое слово, которое в Новом Завете переводят как ‘творите’, можно также перевести как ‘будьте творцами’ или даже ‘станьте поэтами’ и таким образом подражайте Христу.

Пастернак, изолированный, одинокий в своём окружении, но уверенный в правоте своего видения и своих мыслей, поддерживаемый в моменты сомнений и отчаяния стойкой надеждой на божественный Промысел, нуждался в опоре. Он нашёл её в самоотождествлении с Христом в Его страданиях. В определённый момент жизни при неизвестных для нас обстоятельствах он обратился к Христу. Намёк на это можно найти в стихотворении “Рассвет”, первые две строфы которого звучат так:

Ты значил всё в моей судьбе.

Затем пришла война, разруха,

И долго-долго о Тебе

Ни слуха не было, ни духу.

И через много-много лет

Твой голос вновь меня встревожил.

Всю ночь читал я Твой Завет

И как от обморока ожил.

Эти строки передают реальный опыт человека, который в ответ на дерзкие вопросы журналиста о том, как он пришёл к вере, сказал: “Я потерявший веру атеист” и “В поисках общения с Творцом я обратился к Русской Православной Церкви. Но как я ни старался, я не смог обрести полноту духовного опыта. Потому я всё ещё продолжаю искать”. Не став жёстким догматиком и не восприняв христианство как альтернативу марксизму, он остался в поиске до конца дней — подобно Толстому до него и Светлане Аллилуевой (дочери Сталина) после него — русский православный правдоискатель. Вера для него означала возможность быть свободным человеком вопреки всем сомкнутым против него рядам, возможность стать абсолютно самим собой, как Иисус.

Дело было вовсе не в переходе на другую сторону в идеологической борьбе. Пастернака смущали попытки записать его в число воинов Христа в холодной войне, как тридцать лет тому назад его приводили в ярость распоряжения Союза писателей. “Не орите! — говорил он. — А если орёте, то хотя бы на разные голоса!”. В последний год жизни он сказал одному из своих посетителей: “Учёные интерпретируют мой роман в богословском ключе. Нет ничего дальше от моего замысла. Нужно жить и неутомимо трудиться, опираясь на опыт, который предлагает жизнь. Мне надоела идея верности каким-либо взглядам любой ценой. Жизнь вокруг нас постоянно меняется, и я думаю, что нужно попробовать меняться вместе с ней — по крайней мере каждые десять лет”⁵.

За шутливой формой этого ответа стоит твёрдое убеждение Пастернака, выражаясь словами Алёши Карамазова, “любить жизнь, а не её смысл”, и его яростный протест против всякого рода систем, навязанных фарисеями, будь то христиане или коммунисты. Ему достаточно того, что в романе Евангельское осмысление “свободной личности и жизни, понятой как жертвы” предложены читателям как убедительная альтернатива положительным героям и обязательному оптимизму советской литературы.

Только в последнем абзаце эпилога темы одиночества, пассивности и страдания обретают новые оттенки мудрости, оправдания и надежды — как и в Евангелиях:

“Состарившимся друзьям [Гордону и Дудорову] у окна казалось, что эта свобода души пришла, что именно в этот вечер будущее расположилось ощутимо внизу на улицах, что сами они вступили в это будущее и отныне в нём находятся. Счастливое, умилённое спокойствие за этот святой город и за всю землю, за доживших до этого вечера участников этой истории и их детей проникало их и охватывало неслышною музыкой счастья, разлившейся далеко кругом. И книжка в их руках как бы знала всё это и давала их чувствам поддержку и подтверждение”.

Книжка в их руках — это “Стихотворения Юрия Живаго”. Пастернак проявил огромную дерзость и уверенность в себе, подчинив смысл романа качеству приложенных к нему стихотворений, истинным автором которых на самом деле был он и за которые он в конечном счёте несёт ответственность. Одно из этих стихотворений — “Чудо”.

Чудо

В Русской Православной Церкви понедельник Страстной недели называют “Понедельником Смоковницы” в память о необыкновенном чуде, с которого Иисус начал этот день (Мк 11:12–25; ср. Мф 21:18–22 и Лк 13:6–9). Пастернак рассказал эту историю своим современникам в Советском Союзе в двадцатом стихотворении из цикла, посвящённого Ларе, назвав его просто “Чудо”:

Он шёл из Вифании в Иерусалим,

Заранее грустью предчувствий томим.

Колючий кустарник на круче был выжжен,

Над хижиной ближней не двигался дым,

Был воздух горяч и камыш неподвижен,

И Мёртвого моря покой недвижим.

И в горечи, спорившей с горечью моря,

Он шёл с небольшою толпой облаков

По пыльной дороге на чьё-то подворье,

Шёл в город на сборище учеников.

И так углубился Он в мысли свои,

Что поле в унынье запахло полынью.

Всё стихло. Один Он стоял посредине,

А местность лежала пластом в забытьи.

Всё перемешалось: теплынь и пустыня,

И ящерицы, и ключи, и ручьи.

Смоковница высилась невдалеке,

Совсем без плодов, только ветки да листья.

И Он ей сказал: “Для какой ты корысти?

Какая Мне радость в твоём столбняке?

Я жажду и алчу, а ты — пустоцвет,

И встреча с тобой безотрадней гранита.

О, как ты обидна и недаровита!

Останься такой до скончания лет”.

По дереву дрожь осужденья прошла,

Как молнии искра по громоотводу.

Смоковницу испепелило до тла.

Найдись в это время минута свободы

У листьев, ветвей, и корней, и ствола,

Успели б вмешаться законы природы.

Но чудо есть чудо, и чудо есть Бог.

Когда мы в смятеньи, тогда средь разброда

Оно настигает мгновенно, врасплох.

Первые четыре строфы вводят читателей в атмосферу печали и одиночества, испепеляющей и обжигающей жары, человеческой бедности и стремления утолить жажду. Сцена действия изображена подробно со многими важными деталями и с некоторыми поэтическими вольностями. Например, Мёртвое море находится довольно далеко и совсем не видно с дороги между Вифанией и Иерусалимом. Однако следующие три строфы, с пятой по седьмую, рисуют встречу, которая в то же время является и судом. Темп убыстряется. После неспешного описания, которое соответствует скорости шага, следует резкий взрыв действия, очень краткий, острый и меткий, почти жестокий и шокирующий — каким и предстаёт описанный здесь Иисус. Герой “Чуда” является полной противоположностью антигероя “Гам­ле­та”. Он активен, решителен, трезв, “наш герой сильный и нежный”, Тот, о Ком спрашивали кто же Сей, что и ветер и море повинуются Ему? (Мк 4:41). Поистине перед нами внушающее трепет стихотворение, ни на что не похожее в цикле. Другие комментаторы, за важным исключением Элизабет Дженнигс, просто обходят его стороной.

Каковы источники, на которые опирался Пастернак? Во-пер­вых, это его собственный опыт, обусловленный талантом, творчеством и полнотой плодоношения, человеческого тепла и любви, с одной стороны, а с другой — бесплодием и окостеневшей бесчеловечностью советской бюрократии. Во-вторых, Библия. Здесь, как и в описании Гефсиманского сада, он в основном следует рассказу евангелиста Матфея, который он мог услышать на литургии в понедельник Страстной недели — Понедельник смоковницы: Поутру же, возвращаясь в город, взалкал; и увидев при дороге одну смоковницу, подошел к ней и, ничего не найдя на ней, кроме одних листьев, говорит ей: да не будет же впредь от тебя плода вовек. И смоковница тотчас засохла (Мф 21:18–19). Но если мы спросим, откуда Матфей взял этот рассказ, ответ будет — почти наверняка у Марка: На другой день, когда они вышли из Вифании, Он взалкал; и, увидев издалека смоковницу, покрытую листьями, пошел, не найдет ли чего на ней; но, придя к ней, ничего не нашел, кроме листьев, ибо еще не время было собирания смокв. И сказал ей Иисус: отныне да не вкушает никто от тебя плода вовек! И слышали то ученики Его <…> Поутру, проходя мимо, увидели, что смоковница засохла до корня. И, вспомнив, Петр говорит Ему: Равви! посмотри, смоковница, которую Ты проклял, засохла. Иисус, отвечая, говорит им: имейте веру Божию, ибо истинно говорю вам, если кто скажет горе сей: поднимись и ввергнись в море, и не усомнится в сердце своем, но поверит, что сбудется по словам его, — будет ему, что ни скажет. Потому говорю вам: все, чего ни будете просить в молитве, верьте, что получите, — и будет вам. И когда стоите на молитве, прощайте, если что имеете на кого, дабы и Отец ваш Небесный простил вам согрешения ваши (Мк 11:12–14,20–25).

Различия бросаются в глаза. У Марка смоковница растёт вдалеке; у Матфея она расположена при дороге. У Марка смоковница засыхает как бы за сценой, в промежутке между двух суток; у Матфея это происходит мгновенно, на глазах у учеников. И Матфей опускает два трудных для толкования, но важных момента, приведённых Марком; это, во-первых, приводящая в смущение, но достоверная ремарка о том, что ещё было не время собирания смокв, и во-вторых, заключающие эпизод поучения о молитве и прощении. Таким образом, Матфей убрал два момента, которые могли бы вызвать затруднение у живших в первом веке читателей; но он ужимает и усиливает стихию чудесного и степень связи с тем, что мы знаем и ждём от Иисуса, так что его версия стала более трудной для слушателей двадцатого века, по крайней мере, на прошедшем через Просвещение Западе.

Что касается чуда, то Пастернак, следуя Матфею, идёт ещё дальше. Поэт не только сделал предпоследнюю строфу намеренно жёсткой, но и добавил содержащее поучение заключительное двустишие, но не о вере и молитве, как в Евангелии, а о чудесах с удивительно певучей афористической строкой “Но чудо есть чудо, и чудо есть Бог”. И он не смог удержаться от иронической ссылки на не сработавшие законы природы. Какой уж тут научный рационализм и даже научный социализм! Кстати, Матфей также опустил драматическую и живописную деталь о том, что смоковница “засохла до корня”, которую Пастернак вернул в своё стихотворение. Здесь возникает любопытная параллель с “Гамлетом”, где при описании Гефсиманского сада он также в основном следовал Матфею, но добавил одну необычайно важную поэтическую деталь, взятую у Марка, а именно слово Авва — “Отец”.

А теперь зададим себе вопрос, откуда Марк взял свой рассказ. Я думаю, что возможны два ответа. Первый состоит в том, что он вспомнил слова Петра, у которого в этом рассказе есть реплика — Равви! посмотри, смоковница, которую Ты проклял, засохла. Это вполне возможный вариант, хотя мне кажется, что, как обычно бывает при устной передаче подобных инцидентов, что-то подверглось сокращению, а что-то для наглядности урока выдвинулось на передний план. Возможно, что накануне последней Пасхи Иисус увидел поражённое болезнью и умирающее дерево и использовал его в духе великих еврейских пророков как символ Божьего суда над Своим народом за окаменение сердца и неспособность принести плоды праведности — милосердие, суд и истину. Нужно помнить, что у Марка в промежутке между двумя встречами с деревом Иисус очистил храм в Иерусалиме. Пришло время начаться суду, и он начинается с Дома Божьего.

Вторая возможность, которую мы не можем исключить, состоит в том, что перед нами притча Иисуса, которая в процессе пересказа превратилась в рассказ об Иисусе. Это объяснило бы слова о том, что еще не время было собирания смокв. С другой стороны, в Евангелиях есть притчи, смысл которых состоит именно в том, что суд наступает в неподходящее время — например, о воре в ночи (Мф 24:43–44) и о неразумных девах (Мф 25:1–13).

Согласно Луке, Иисус рассказал притчу о смоковнице в подобных обстоятельствах, хотя и в более ранний период Своего служения: И сказал сию притчу: некто имел в винограднике своем посаженную смоковницу, и пришел искать плода на ней, и не нашел; и сказал виноградарю: вот, я третий год прихожу искать плода на этой смоковнице и не нахожу; сруби ее: на что она и землю занимает? Но он сказал ему в ответ: господин! оставь ее и на этот год, пока я окопаю ее и обложу навозом, — не принесет ли плода; если же нет, то в следующий год срубишь ее (Лк 13:6–9).

Суть притчи в том, что суду дана отсрочка; здесь нет промежутка времени между событиями и поучением о прощении.

Лучшее, что можно сказать, состоит в том, что Церковь первого века сохранила предание о том, как Иисус использовал смоковницу в целях назидания, будь то в виде обычной притчи (Лк) или притчи в действии (Мф), или назидательного примера (Мк). И если мы спросим, зачем Он сделал это, где Он заимствовал саму идею, ответ будет тот же, что и в случае с Пастернаком — а именно из Своего собственного опыта свободного, любящего и творческого начала человеческого естества, противостоящего жестоким, холодным и бесплодным силам, которые в ответ на просьбу о хлебе подают камень (Мф 7:9), и, во-вторых, разумеется, из Библии — в данном случае из еврейского Писания, которое христиане называют Ветхим Заветом.

Иисус наверняка знал о двух корзинах со смоквами [кото­рые] поставлены пред храмом Господним, после того, как Навуходоносор, царь Вавилонский, вывел из Иерусалима пленными Иехонию, сына Иоакимова, царя Иудейского, и князей Иудейских с плотниками и кузнецами и привел их в Вавилон; одна корзина была со смоквами весьма хорошими, каковы бывают смоквы ранние, а другая корзина — со смоквами весьма худыми, которых по негодности их нельзя есть. Хорошие были подобны переселенцам в Вавилон: И обращу на них очи Мои во благо им и возвращу их в землю сию. А худые смоквы — царь Седекия и оставшиеся в Иудее и в Египте — весьма худые, которых по негодности их нельзя есть (Иер 24:1–6).

В культурно-историческом сознании иудея, каким и был Иисус, смоквы олицетворяли народ; они означали нацию, Израиль перед Божьим судом. Для Пастернака в двадцатом веке они также означали народ, хотя и советский народ, перед Божьим судом.

В стихотворении Пастернака “Чудо” мы сталкиваемся с чрезвычайной силой и преемственностью символизма, который зиждется на образе, восходящем к шестому веку до Р. Х., сохранённом в еврейской литературе народом Книги, драматически переосмысленном творческим гением Иисуса, переведённом с арамейского на греческий, а затем на церковнославянский языки и воспринятом современным поэтом; на образ дерева, которое по-прежнему покрыто листьями, предназначенными для исцеления народов и плодами, которые утоляют наш голод и посылают нас в путь, принося нам радость, но и напоминая о суде и милосердии.

Перевод с английского
диакона Андрея Горбунова