Люди подходили и говорили «Спасибо»
В воскресенье на Никольской особенно многолюдно. На расстоянии 500 метров друг от друга музыканты исполняют «Катюшу» и Pink Floyd. Недалеко от них, надев кучерявый парик, артист декламирует стихи Пушкина. Отовсюду тянется терпкий аромат кофеен. Прохожие едят мороженое из ГУМа, прячутся в цветнике, установленном на время фестиваля городского ландшафтного дизайна, и делают селфи. Группы следуют за экскурсоводом — от Заиконоспасского монастыря к Печатному двору. На Никольской каждый дом — история.
Один из таких домов накрыт ремонтной драпировкой. Напротив пестрит петуниями веранда ресторана, а между ними, разделяя улицу на две части, скромно стоят два небольших черно-белых стенда с надписью «Жертвы Расстрельного дома». Это — выставка Международного правозащитного общества «Мемориал».
Именно здесь, в доме №23, где когда-то находились палаты князей Хованских, жил граф Шереметьев, собирался кружок философа Станкевича, а мимо него прорывались в Кремль большевики, в 1930-х годах располагалась Военная коллегия Верховного суда СССР.
С 1 октября 1936 по 30 ноября 1938 года здесь приговорили к расстрелу 31 тысячу 456 человек. Среди них — писатели Исаак Бабель и Борис Пильняк, режиссер Всеволод Мейерхольд, маршал Михаил Тухачевский, отцы Майи Плисецкой, Ольги Аросевой, Александра Збруева, ученые Кондратьев и Поливанов, а также Бухарин, Зиновьев, Каменев, 25 союзных наркомов и 19 республиканских, свыше 100 профессоров, более 300 директоров ведущих предприятий.
Черно-белые траурные стенды с фотографиями расстрелянных людей выбиваются из общей тональности улицы-праздника с ее цветными вывесками, шумом и аниматорами, танцующими под песню «Я шоколадный заяц».
Кто-то не замечает их и бежит в сторону Красной площади или Лубянки, кто-то цепляется взглядом, пару секунд пытается разглядеть название, но продолжает путь. А кого-то надолго притягивают глаза Тамары Лицинской — 28-летней студентки второго курса вечернего отделения Рабфака им. Ленина. Ее обвинили в «участии в антисоветской террористической организации», арестовали и расстреляли через полгода. У Лицинской остались двое малолетних детей — сын и дочка.
«Мемориал» и единомышленники больше десяти лет бьются над тем, чтобы в Расстрельном доме появилось хоть какое-то упоминание о Военной коллегии и ее делах: если не музей, то табличка или небольшая экспозиция. В 2014-м мэрия Москвы даже пообещала выкупить дом в собственность города и открыть там филиал музея истории ГУЛАГа, но тогда сделка не удалась — из-за кризиса владелец поднял цену. По последним данным, новый владелец планирует открыть здесь магазин элитной парфюмерии, с ним ведут переговоры о создании мемориальной экспозиции.
Периодически в эти годы возле дома появлялись выставки-свидетельства о репрессиях. Например, в том же 2014 году портреты жертв «расстрельных списков» благодаря музею истории ГУЛАГа простояли на Никольской две недели. В этот раз стенды будут здесь до ноября.
— Мы хотели установить их до начала чемпионата, специально перевели все тексты на английский язык для туристов и внесли туда несколько имен расстрелянных советских футболистов, — рассказывает куратор культурных программ «Мемориала» Александра Поливанова. — Мы вовсе не хотели людям «портить праздник», просто Никольская вполне заслуживает того, чтобы на ней и праздновались победы в чемпионате, и оплакивались футбольные поражения, и осмыслялась история. Нам казалось, что это бы давало людям более полную картину Москвы, не фальшивую, а более настоящую. И болельщики вполне могли бы прочесть и просто узнать, что здесь происходило. Но нам, к сожалению, не разрешили это сделать в мае-июне. А когда коллеги монтировали стенды уже в августе, люди подходили и говорили спасибо.
Прекрасное и страшное неотделимы
— Смотри, котенок, это страшная страница нашей истории, — так москвичка Екатерина пытается заинтересовать своего четырехлетнего сына, который то и дело тянет в разные стороны руки своих родителей. В итоге муж подхватывает его на плечо и вместе они обходят стенд, чтобы посмотреть карту.
Екатерине 35 лет. Репрессии коснулись ее семьи с двух сторон. Один дедушка, ветеран Великой Отечественной, в 50-е работал в исправительной колонии, но, по словам Ольги, не участвовал в расстрелах и, вероятно, как и многие, даже не знал, кто эти люди и за что сидят — они были просто под номерами. Родители другого дедушки были репрессированы — оказались «кулаками».
— Сейчас уже все знают, что такой момент был в нашей истории, просто геноцид нации… И, конечно, об этом надо рассказывать как можно больше, чтобы такого не повторилось, чтобы народ не был глухим к этому, — рассуждает Екатерина. — Сыну буду показывать и рассказывать, когда станет чуть постарше и начнет понимать ценность жизни.
— Ну, все же нормальные люди интересуются историей своей страны, — удивляется вопросу о важности такой выставки физик из Зеленограда Ольга. В воскресенье она приехала прогуляться по центру Москвы и так оказалась на Никольской.
Ольге 53 года. После перестройки устроилась бухгалтером — инженерной работы не нашла. В 2000-х, когда стала печататься литература о репрессиях и открываться архивы, начала изучать подробности.
— Любой более-менее образованный человек хочет знать, что было до него, — продолжает Ольга. — И это страница истории нашей родины, а не какой-то другой. Да, страшная. А что, только любоваться красивым? Прекрасное и страшное неотделимы.
Главное в деле популяризации таких знаний, по мнению Ольги, — давать факты, а не чьи-то мнения, а человек сам сделает вывод. На стендах ей не хватило более подробной информации о людях, а не только их фотографий.
Супруги-москвичи Владимир и Наталья, инженер и филолог, за историей Расстрельного дома следят по публикациям в СМИ. Раньше проходили мимо, как, в общем-то, большинство гостей на Никольской, замечали лишь фасады, особенно красивые при подсветке. Да и саму выставку увидели не сразу: сначала торопились в сторону Охотного ряда и лишь на обратном пути, снизив темп ходьбы, увидели все те же глаза Тамары Лицинской. Владимир и Наталья убеждены: знать, что было здесь — важно, особенно молодежи. Их 20-летний сын с подачи родителей тоже увлекся неглянцевой историей страны.
Иногда у стенда собирается толпа. Две бабушки почти шепотом обсуждают увиденное, девушка с дредами недолго стоит перед стендом, делает фотографию и убегает — возможно, рассмотрит снимок после. Молодой человек в спортивном костюме сосредоточенно читает об истории коллегии, на секунду поднимает брови, оглядывается, пытаясь понять, тот ли дом, и вновь возвращается к стендам. А вот подошли двое — и послышалась итальянская речь. Но бывают и курьезы: молодая пара в спешке подбежала к карте тюрем, приняв ее за карту-навигатор, и с ее помощью попыталась определить свое местоположение. Название стенда ребята увидели не сразу.
Никто из собеседников не против, чтобы в доме №23 был музей или хотя бы мемориальная экспозиция. Возможно, те, кому эта идея явно не по душе, у стендов не задерживались. Лишь 82-летний Владимир Николаевич, который еще подростком бегал на похороны Сталина, но не попал, удивился докладу Хрущева и только тогда узнал о репрессиях, смутился и тихо произнес: «Хорошо, если люди интересуются историей по-настоящему и знают о тех событиях, но вот так рассказывать о плохом, афишировать… мне кажется, не обязательно». Но вопрос, почему и зачем тогда он, узнав о выставке, целенаправленно пришел на Никольскую и дольше других рассматривал каждую фотографию и цифру на стенде, остался без ответа.
«Вот здесь тысячи людей получали путевку в ров…»
Каждую среду уже восемь лет подряд на одиночный пикет возле Расстрельного дома выходит восьмидесятилетний Алексей Георгиевич Нестеренко — его отца, начальника планового отдела НИИ гражданского воздушного флота, приговорили здесь к расстрелу в 1937 году. В день ареста Алексею было 25 дней.
Родственники сразу разбежались, некоторые сменили даже фамилии. Общаться с семьей «врага народа» они начали только спустя пару десятилетий, эпизодически, приезжая в Москву в гости. Троих детей мама поднимала в одиночестве и ничего никому не рассказывала. Алексей думал, что отец не вернулся с войны, как и у большинства ребят в школе. И только при поступлении в университет узнал всю историю от мамы и в анкете в графе «отец» написал «арестован органами НКВД, осужден Военной коллегией Верховного суда СССР на 10 лет без права переписки».
Хотя шел 1954 год, документы в университет не приняли. Мама написала записку Ворошилову с просьбой реабилитировать мужа, а 17-летний Алексей Георгиевич два года числился «сыном врага народа», пока отца не реабилитировали. Потом наряду со студенческой стипендией он получал пенсию за невинно осужденного отца.
— Я учился в химико-технологическом институте имени Менделеева и потом почти всю жизнь работал в электронной промышленности, на Королева и Курчатова. А в 1995 году, когда все рухнуло, устроился сторожем в клуб «Полет». А так как еще много лет переводил техническую литературу с английского на русский для издательств «Энергия» и «Мир», то устроился в родную Менделеевку, до 2015 года преподавал там технический перевод.
О своей семье Алексей Георгиевич рассказывает с горькой улыбкой: «У нас типичная советская семья была — мой отец был расстрелян, а у жены — в НКВД работал». Но пообщаться они не успели — тесть умер незадолго до знакомства будущей пары. Лидия Сергеевна скончалась в 2008-м. В тот момент Алексею Георгиевичу казалось — ну, все, впереди — сплошное одиночество. Вскоре 15-летний внук для урока в школе решил сделать генеалогическое дерево. Вместе с дедом стал рисовать линии-связи. И тут у Алексея Георгиевича что-то щелкнуло.
Начал ходить по библиотекам и архивам, читать Солженицына, Шаламова, Рыбакова. После он будет признаваться, что «в каждой книге узнавал свою жизнь и было стыдно, что жил беспечно».
Познакомился с «Мемориалом», стал читать списки репрессированных у Соловецкого камня. На картоне синего цвета приклеил фотографию отца, заламинировал, привязал ленточку, повесил на грудь и вышел на Никольскую. Портрет Георгия Нестеренко есть и среди других портретов на стендах.
Со стороны Лубянки он идет мелкими шагами, немного переваливаясь с ноги на ногу, в правой руке несет рюкзак, в левой — синий полиэтиленовый пакет, достает оттуда распечатанные на листе А4 цитаты Владимира Путина и Патриарха Алексия о необходимости помнить трагедию репрессий, копии газет, которые когда-то писали об осужденных, и раскладывает на ближайшую лавочку. Какое-то время стоит молча, потом, когда к этим экспонатам уже подходят люди, начинает рассказывать о доме со словами «Вот здесь тысячи людей получали путевку в ров…».
— Равнодушие преобладает, конечно, люди идут мимо. Те, кто подходит, в основном слушают внимательно, но есть те, кто реагирует агрессивно: «Все это фальшивка». Не принимает сознание некоторых, что тот, кого многие годы прославляли, оказался преступником, — говорит Нестеренко о Сталине. И с каждой новой фразой и подошедшим человеком его речь становится все более эмоциональной.
Алексей Георгиевич критикует телевидение, которое не рассказывает почти ничего о репрессиях. Годы террора он называет «окончательным грехопадением правоохранительной системы, которая приговаривала невинных», а создание здесь музея — «вопросом будущей жизни страны». Очень точным кажется ему сравнение Бутовского полигона с Бухенвальдом.
Дети и внуки к такой активности относились с настороженностью, теперь поддерживают.
Периодически к «городскому сумасшедшему», как некоторые называют Алексея Георгиевича, подходят полицейские, проверяют документы и спрашивают, что он здесь делает. Иногда даже отводили в ОВД. И во время нашего разговора подошли полицейские — посмотрев документы, отошли, а потом один из них шепнул фотографу «Правмира»: «Знаете, у меня оба деда были расстреляны в Бутово».
— Непросто понять, где правда и где ложь, особенно молодым. Но моральное оздоровление общества наступит тогда, когда мы поймем, что никаких «врагов народа» не было, понимаете! — продолжает Алексей Георгиевич. — Мы же относимся к этим трагедиям так: «Ну было и было, как и у всех, надо же вперед идти». А оказывается, идем вперед и спотыкаемся о то, что было раньше… Помните Обломова и Штольца? Все-таки нам надо учиться у немцев преодолению… Хорошее слово «преодоление». Сейчас нам нужно именно преодоление последствий безбожной советской власти.
Так на девятом десятке лет жизнь Алексея Нестеренко обрела новый смысл, теперь он мечтает, чтобы появился закон о запрете прославления Сталина, а в Расстрельном доме — музей. Его коммунистическое прошлое никуда не пропало, и своей веры в построение идеального общества Алексей Георгиевич не скрывает, но оценивает теперь это прошлое по-другому и призывает так относиться и к истории своей страны, хотя некоторые ее эпизоды так и хочется стереть.
Спустя две недели после установки стендов на столбик кто-то привязал небольшой букет искусственных цветов.
