Евгения Самойловна Ласкина происходила из оршанских евреев, то есть из черты оседлости. В кабинете Алексея Кирилловича висят фотографии его деда и бабки по материнской линии, снятые вскоре после их свадьбы.
— Дед был приказчиком в отцовской рыбной лавке и считался одним из видных оршанских женихов. Такие обычно брали в жены девушек из соседнего Шклова, и он женился на Берте Аншиной, моей бабке. У деда было пять братьев и сестер. Его старший брат Саул (в русской транскрипции Савелий) был отцом Бориса Савельевича и Марка Савельевича Ласкиных. Марк потом написал историю нашей семьи, ну а Борис — его и представлять не нужно.
На самом деле нужно. Сегодня мало кому что-то говорит имя Бориса Ласкина, но в СССР его песни «Спят курганы темные», «Три танкиста, три веселых друга», «Броня крепка, и танки наши быстры» знал абсолютно каждый. А еще Ласкин был соавтором сценария ко всенародно любимому фильму Эльдара Рязанова «Карнавальная ночь». Борис Савельевич был смешным, артистичным, остроумным человеком, блестяще вел капустники и концерты. Однако, как нередко бывает с разносторонне одаренными людьми, больше всего он любил делать то, что у него хуже получалось: писать рассказы.
— Это был заплутавшийся соцреализм, где лучшее боролось с еще лучшим, — говорит Симонов. — Мы дома старались не говорить о его прозе.
В писательстве здесь кое-что понимали. В архиве Евгении Самойловны, который как раз сейчас разбирает Алексей Кириллович, чтобы передать Литературному музею, есть книги с дарственными надписями всех знаменитых советских поэтов — Вознесенского, Евтушенко, Слуцкого, Самойлова, Светлова, Луговского, Смелякова, Мартынова. Многие из них посвящали ей стихи.
По профессии Евгения Ласкина была литредактором. Диплом Литературного института она получила 22 июня 1941 года, так что по специальности ей поработать не удалось. Всю войну она прослужила в Наркомтяжпроме и дослужилась до должности начальника отдела снабжения Министерства среднего машиностроения трубами и прокатом. Казалось бы, где поэзия, а где трубы и прокат?
Евгения Ласкина с сыном Алексеем
— В том-то все и дело. Она была женщиной редкостного аналитического ума и дисциплины мышления, — с гордостью говорит Алексей Симонов. — В 1948 году она получила отпускную. В ней было написано: «Евгения Самойловна Ласкина, еврейка, уходит из наркомата по собственному желанию с целью заниматься профильной специальностью: литературой».
«Второе обрезание»
Но не тут-то было. Грянула кампания против космополитов, и устроиться на работу стало невозможно. С 1949 по 1956 год Ласкина брала внештатную редактуру, писала в разные ведомственные журналы и даже подружилась с главным лоцманом Суэцкого канала, про которого делала очерк. В какой-то момент ей — о чудо — удалось устроиться в Радиокомитет, но Сергей Георгиевич Лапин, возглавлявший в ту пору литературно-драматическое вещание, а в дальнейшем — бессменный председатель Гостелерадио СССР и один из самых жестких советских партийных руководителей, быстро ее раскусил и уволил.
С Лапиным у Алексея Кирилловича был связан и собственный сюжет.
— Этот человек всю жизнь очень не любил евреев, но любил старых актеров. Он прощал Утесову, Раневской то, что не простил бы другим. В 1971 году выходил мой фильм про Утесова «С песней по жизни», из которого цензоры хотели выкинуть эпизод, где Леонид Осипович рассказывает, как он уезжал из Одессы после гастрольного концерта, а к нему на капот машины бросилась зрительница с криком: «Ви Утесов? Яшка, Яшка, иди сюда! Смотри, это Утесов, он умрет, и ты его больше не увидишь! Смотри сейчас!» Вот эту байку они хотели вырезать. Утесов при мне позвонил Лапину: «Здравствуйте. Это народный артист Утесов. Я могу поговорить с Сергеем Георгиевичем? Сергей Георгиевич, это Утесов, здравствуйте. У вас тут сняли фильм про меня. Я видел, мне нравится. Скажите, пожалуйста, зачем мне второй раз делают обрезание?» Эпизод был оставлен.
Когда Алексей Симонов впервые оказался в кабинете Лапина, тот его спросил между прочим: «А вы часом не сын Жени Ласкиной?»
— Представляете, он помнил, что 30 лет назад по еврейской линии вычистил мать со службы! — смеется Симонов.
Он возвращается к разговору про Евгению Самойловну:
— Вы знаете, она фантастически умела дружить. У нее была подруга, сын которой еще пацаном болтался по лагерям, потому что бежал с трудового фронта. В конце 1944 года моя мама по почтовым штемпелям разыскала его где-то на Урале, извлекла из колонии и выхлопотала ему разрешение прилететь в Москву на ведомственном наркомтяжпромовском самолете. Этот человек, на 12 лет старше меня, стал мне фактически братом. Думая о его судьбе, я понимаю, что для этих промежуточных поколений, на 10–12 лет младше матери и на 10–12 лет старше меня, она была старшим товарищем, советчиком и в личных проблемах, и в литературных делах. Потом она дружила с моими друзьями, а еще позже, как утверждает мой сын Женька, с его друзьями. У нее был какой-то поразительный человеческий талант.
«В биографических фильмах есть что-то нехорошее»
Родители Алексея Кирилловича познакомились в Литературном институте — Женя Ласкина училась на два курса младше Симонова. 8 августа 1939 года у них родился сын, в сентябре 1939-го Константин Симонов уехал на Халхин-Гол, и с этого момента началась его большая писательская карьера — или, как иронически говорит Алексей Симонов, «папаша пошел по рукам». («Там, в далекой пустыне, бок о бок с монголами сражаясь против вторгшихся в Народную Монголию японцев, армия первой в мире страны социализма с оружием в руках выполнила свой интернациональный долг», — писал Константин Симонов.) Вернувшись, он встретил актрису Валентину Серову, влюбился и объявил жене, что уходит.
— Как вы с матерью приняли это?
— Она переживала, наверное, а я не очень. Как ни странно, тетя Валя (Валентина Серова) переживала тоже, ей потом было важно меня убедить, что она не уводила отца из семьи. Она была хорошим человеком, у нас были добрые отношения, и я уж точно не держал на нее обиды за уход отца. Мне вообще это было совершенно неважно, ведь с самого начала мать была мне и мамой, и папой.
Конечно, можно было бы сейчас присочинить, что «мать любила отца всю жизнь», но лично у меня такого ощущения не было. Скорее, она им гордилась.
Хотя сохранилось мамино письмо 1949 года, в котором она пишет сестре: «Того Кости, которого мы с тобой знали, давно нет, он превратился в чинушу». И это при том, что отец очень внимательно относился к просьбам матери, тем более что она редко просила. Вообще, отец уважал маму и однажды признался, что чрезвычайно благодарен ей за то, что она сохранила его для меня. Ведь я мог совершенно иначе воспринимать его редкие появления в моей жизни.
— Несколько лет назад режиссер Юрий Кара снял телевизионный сериал про Валентину Серову и про ее отношения с Константином Симоновым. Вы были им очень недовольны.
— Этот фильм был возмутительным безобразием, но вмешаться я не мог, потому что у нас, у наследников, оказывается, нет права на имена, только на произведения. Однако снять симоновские стихи из этого сериала мне удалось, а фамилию Симонов потом все-таки заменили на Семенов. И это правильно. Если это художественный персонаж, то почему он должен носить фамилию Симонов?
— Потому что так решил режиссер.
— Но это должно быть каким-то образом регулируемо, по крайней мере, или охраняемо. А как иначе? Все эти биографические фильмы, в них всегда есть что-то сильно нехорошее. Я очень доволен тем, что эта лента совершенно не пользовалась успехом, там не было ни малейшего художественного открытия.
— Если бы у вас была власть, как у Лапина, вы запретили бы этот сериал?
— Да, запретил бы.
— Вы же против цензуры.
— Послушайте, ну сколько можно зарабатывать на одном историческом пятачке? Количество гадких книжек, которое написано про любовь Валентины Васильевны и Константина Михайловича, уже зашкаливает. Только у меня на полке их стоит три.
Шоферу не наливать
— В какой момент вы поняли, что отец для вас все-таки важен?
— Это случилось в полярной экспедиции, куда я отправился в 16 лет, отчасти благодаря его протекции. И спустя 10 месяцев, в июне 1957 года, он приехал навестить меня на хребет Сунтар-Хаята. И вот за эти три дня в июне я в отца влюбился — он был блестящий! Это была фантастика!
— Красивый, знаменитый, могущественный и при этом при всем — ваш батя?
— Он, конечно, был величина: только что приехавший с пленума ЦК партии писатель, поэт — короче говоря, 40 бочек блеска! Но при этом он был прост, доступен, понятен, не надменен и очень хорошо думал. С ним прилетели опытные полярники, но единственным человеком, который догадался привезти нам в июне два кило молодой картошки, был папаша. Мы жили на сухих овощах, для нас эта картошка была как лакомство.
Я ему тоже понравился. Мы гуляли по горе, и он рассказывал про только что закончившийся пленум ЦК партии, на котором исключили Молотова, Маленкова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова — так называемую «антипартийную группу», которая пыталась сместить Хрущева. Отец был полон впечатлений, и я был первым человеком, с которым он мог этим поделиться.
Ну а в марте следующего, 1958 года отец пригласил меня поехать с ним на месяц «на разведку», как он это называл, в Среднюю Азию. Это было самое длинное время, проведенное мною с отцом. Кстати, тогда, в этой поездке, я в первый и в последний раз в жизни слышал, как отец ругается матом.
Мы ездили по колхозам-миллионерам, и повсюду нам устраивали дастархан, то есть накрывали праздничный стол. Сначала выносили пыльные бутылки шампанского и все виды конфет, орехов, фруктов из местного сельпо. Потом это убиралось, приносились шурпа, самса, плов, водка, коньяк — и начинался разговор. Отец обычно беседовал с председателем колхоза, а мне доставались собеседники рангом пониже. И, поскольку сельское хозяйство не вызывало у меня ни малейшего интереса, я с ними потихоньку выпивал.
В один прекрасный день лицо человека, которого посадили напротив меня, показалось мне знакомым, но спросить я не решился. Я стал ему наливать, он пил вместе со мной и явно конфузился. Потом выяснилось, что это наш шофер, а лицо его я не помнил, потому что все время ехал сзади. Набрался он основательно, за руль в таком состоянии его пускать было нельзя, но это означало бы, что его карьере пришел конец. Однако отец мой оказался гуманистом, он сказал водителю: «Поехали, только не торопясь».
Нам предстояло проехать 160 километров, и шофер к концу поездки так взмок от ужаса, что почти протрезвел. Когда мы вошли в гостиницу, папаша разразился чудовищным матом. Я оправдывался как мог: «Батя, я же не знал, что он наш шофер, иначе не стал бы ему наливать». Под конец отец смягчился и сказал: «Ты пьешь и не пьянеешь, у тебя хорошая выправка. Но всегда думай о других».
Константин Симонов
— Константин Симонов во многом был человеком военной сталинской закалки, а вы — дитя ХХ съезда. Были ли на этой почве конфликты?
— Он всегда старался помочь, поддерживал Алексея Германа с его фильмами «Проверка на дорогах» и «20 дней без войны», и еще очень многих. Его идейность была смягчена любовью к нам.
А если уж ты пользуешься человеком, как броневым листом, то не лезь к нему с разоблачительными разговорами. Это подло.
Конечно, папаша был человеком советского воспитания, с советскими убеждениями, но он был умный, совестливый, поэтому внутри себя он медленно дозревал до анти-сталинщины.
По пятницам и понедельникам
На черных «Волгах» мчат начальники.
И вольнодумцы, и бездельники,
Но все народные печальники.
Это же папашины стихи, он написал их году в 1973-м.
В общем, я вам так скажу: у него было несколько любимых женщин, и постепенно он к ним охладевал. Одна из них была советская власть. Мы почти не ссорились. В последние годы он жил на улице Черняховского и часто заходил ко мне по соседству, на Красноармейскую. Тогда еще не было всех этих чудовищных заборов и калиток, можно было ходить насквозь.
Папаша умер 28 августа 1979 года, а за 20 дней до смерти сказал мне по телефону из больницы: «Я благодарю судьбу за то, что она подарила мне такого сорокалетнего друга, как ты». Считайте, что мы расстались, сказав друг другу самые главные слова.
«Он генерал, а я рядовой»
Я признаюсь Алексею Кирилловичу, что мне трудно говорить с моими детьми о войне — слишком много вокруг этой темы ложного пафоса. Вместо этого я просто дала им почитать стихотворение «Жди меня», которое, как говорят, хранилось в кармашке каждой солдатской гимнастерки. Три строфы — и в них вся правда о войне, о любви, о смерти, о встрече. Интересно, как сам Константин Симонов относился к тому, что живая, трагическая военная память подменяется официозом? И менялось ли его собственное отношение к Великой Отечественной?
— Оно не менялось. Оно расширялось. Он собрал три тысячи страниц солдатских мемуаров и мечтал в конце жизни издать воспоминания о войне от первого до последнего ее дня по рассказам простых солдат. Он очень любил этих людей, понимал их войну, разговаривал с ними на одном языке. Но при этом с маршалом он умел разговаривать на его языке. Как военный историк, Константин Симонов понимал, что не существует войны в представлении одного человека. Война — это сумма всех представлений о ней, у каждого оно свое.
— Но у нас-то вместо разных взглядов и разных «правд» были только мраморные и гранитные монументы.
— Открывать знаменитый памятник на Мамаевом кургане отец ездил в начальственном поезде, где они ночью выпивали и беседовали с Брежневым. Памятник отцу не нравился. Я его спросил: «Ты Брежневу об этом сказал?» — «А он меня об этом не спрашивал. Он генерал, а я рядовой. Инициатива таких бесед должна исходить от генерала».
— Как лично вы относитесь к нынешнему культу войны и победы?
— Чудовищно отношусь. Все омертвляется и превращается в бюрократию. Мои знакомые ребята из Томска придумали дивную идею с Бессмертным полком, в этом было ощущение какой-то истинности народной. Я им давал первую лицензию в качестве сопредседателя лицензионной комиссии Комитета по печати и Комитета по радиочастотам. А потом все это взяли и зарегулировали. Бессмертный полк превратился в бутафорию.
«Я как ладья, снятая с доски»
Я знаю несколько человек, которые отказались от своих фамилий, чтобы их перестали сравнивать со знаменитыми отцами. А Симонову-младшему она не мешала? На это Алексей Кириллович отвечает стишком Михалкова: «Плевков фамилию сменил, Алмазовым назвался, но в основном ослом он был — ослом он и остался!»
Меня больше всего поражает в Алексее Кирилловиче активная, деятельная память об отце в сочетании с самоиронией и абсолютной интеллектуальной независимостью. Удивительно, что сын одного из самых титулованных советских поэтов стал правозащитником, членом Московской Хельсинкской группы, президентом Фонда защиты гласности. Каким образом произошло это внутреннее самоопределение?
— Для моей матери семейные ценности были намного выше, чем государственные или какие-то там еще, а в семье Ласкиных было много репрессированных. Это стало основой моего понимания. В этом смысле я — сын своей матери, а не отца. Ну а после ХХ съезда пришло окончательное осознание, что советская власть — это подлость.
— Почему вы не любите, когда вас называют правозащитником?
— Если сегодня, когда есть минимум четыре резонансных журналистских скандала, ко мне практически никто не обращается за комментариями, — это значит, что я уже сошел с боевых рельсов. Я как ладья, снятая с доски.
Фонд защиты гласности, президентом которого я все еще являюсь, работает теперь главным образом на составление базы данных о нарушениях прав журналистов и свободы слова в России. До прошлого года мы еще вели школы расследовательской журналистики, их прошло более 30 по стране, но сейчас это все уже невозможно. Теперь мы — архивариусы.
Не надо надувать щеки, если ты уже не можешь ничего сделать.
Наша правозащитная Московская Хельсинская группа утратила былой авторитет со смертью ее основательницы, Людмилы Михайловны Алексеевой два года назад. Люда была ее мозгом и сердцем. Не стало ее — и жизнь ушла. Поэтому вся задача моя заключается в том, чтобы вести себя прилично, не более.
— Вы верите в Бога?
— Жена моя — человек верующий в значительно большей степени, чем я. Под ее влиянием я стал ходить в церковь, хотя не так часто, как ей бы хотелось.
— Когда это началось?
— Семнадцать лет назад, когда у нас погиб сын. Ему было 18, он упал с 11-го этажа соседнего дома, никто не знает почему. После этого жену мотнуло в религию, а я не мог оставить ее одну. В результате я крестился, а потом мы с ней обвенчались. Все было, в основном, для семьи.
Теперь несу этот крест, никуда не денешься от этого, да и желания нет. Мой духовный отец — замечательный священник Георгий Эдельштейн. Я его очень люблю, но все время подвожу. Он за меня молится, а сам я почти не молюсь и не исполняю уроков. Виноват! Не исполняю.
Беседовала Мария Божович
Фото: Сергей Петров