Слишком длинный язык
Наташа – тонкая шатенка подросткового вида, хотя ей уже 27. С рожденья она одна. У нее нет друзей, родных, близких. Недавно она, благодаря волонтерам, стала выходить из интерната в трудовую мастерскую при маленькой НКО. Наташа просит не упоминать название НКО и даже город: «Я такая зашуганная. Вдруг они будут уколы мне делать? Таблетки можно выплюнуть. Можно даже проглотить, а потом пальцы в рот – и в унитаз. А укол – это уже все. Конец. А я все-таки верю еще, что у меня будет другая жизнь».
Несколько лет назад ее перевели из детского дома-интерната для детей с умственной отсталостью в психоневрологический интернат. О жизни в ПНИ она рассказывает спокойно, даже отстраненно. Как будто все это происходит не с ней, а с кем-то другим.
– Медсестра в детском доме сказала, что у меня язык длинный и в ПНИ мне его подрежут. В первый же вечер в ПНИ мне дали вечером таблетку. Сказали, что успокаивающая. А там лежали в палате со мной девочки, они сказали: «Не пей, будет плохо». Но я им не поверила. Я никому не верю. Я ее выпила, розовая такая таблетка. Утром меня трясет, мне плохо, я с кровати упала. Девушка была со мной в палате, она мне помогла подняться.
На второй день мне дали эту таблетку, на третий – я все выпила, но мне все хуже становилось, я утром падала, голова кружилась. Один раз медсестра пришла, а я на полу лежу, она говорит: «Не подходите к ней, она придуряется». Потом я стала спрашивать у ребят про эти таблетки, и мне сказали: «Тебя же предупреждали, дура». И что нормальные их не пьют. Мне показали тех, кто лежит весь день в кровати, ходит под себя. И сказали, что им тоже давали эти таблетки и они на голову больные стали. Я поняла, что тоже стану дурочкой, буду под себя в туалет ходить. И перестала их пить. Медсестра иногда заставляла рот открыть, но я научилась прятать их за щеку.
Эти таблетки я просто тупо накопила, чтобы потом разом все выпить. И когда много их собрала, перед сном молитву прочитала – если вдруг помру, чтобы Бог меня простил. А если Он не хочет, чтобы я умерла, если хочет, чтобы я выжила, то пусть даст мне другую жизнь, но не здесь.
Я их выпила. Утром мне было очень плохо, я ничего не помню, вызвали скорую. Мне делали уколы, капельницы, но никто не знал, почему мне так плохо. Я никому не сказала, что выпила много таблеток. Пришел какой-то мужик, с тетрадкой. Вопросы задавал. Я сказала, что каждый день мне дают таблетки, я их пью и мне от них плохо. И тут же эти таблетки мне отменили. Больше таблетки не давали. Я сейчас не падаю в обмороки. И волонтеры ко мне приходят.
Наташа вспоминает свою соседку Лиду, у которой однажды разболелся зуб.
– Она на стенку лезла от боли. А ей давали эту розовую таблетку, чтобы она успокоилась. Не зубы лечили, а успокаивали Лидку. А она не могла спать, сонная ходила по коридору, мычала. Когда температура под 40 поднялась, ее к врачу отвезли. А я сама себе выдрала зуб. Расшатала и выдрала. Он болел. Но если бы я пошла с такой проблемой к медсестре, мне бы тоже таблетку эту дали. А я себе слово дала, что больше ни одной таблетки этой не выпью. Еще я уколов сонных боюсь. От них мне совсем плохо.
Мы сидим с ней в маленькой мастерской во время обеденного перерыва. В комнате никого нет, кроме психолога, который работает в этой НКО. Психолог знает историю Наташи очень хорошо – она общается с девушкой уже два месяца. С тех пор, как волонтеры познакомились с Наташей, ее жизнь сильно изменилась. Она сама считает главным своим достижением то, что научилась говорить про свои чувства. В детском доме ребенку кажется, что он сам, его мысли и чувства – ненужные, мелкие, неинтересные. И всю жизнь он скрывает себя настоящего, хочет казаться кем угодно, но не собой. Он себя не любит, а часто и ненавидит – ведь в том, что его бросили родители, он винит в первую очередь себя.
– Когда я была маленькой, я молилась, чтобы Бог мне дал семью, – говорит Наташа. – Почему детей оставляют? Наверное, просто люди не знают, что в детдоме плохо. Там тебя никто не любит. Я так много плакала о том, что меня бросили. Думали, что я психичка. Я сама так думала. Мне и диагноз поставили. Легкая умственная отсталость.
Волонтеры говорят, что диагноз у Наташи, может быть, и неверный, ведь она очень здраво рассуждает. Но определить это может только врач, а кто в регионе будет проводить независимую медицинскую экспертизу для сироты из ПНИ? У волонтеров таких полномочий нет, у НКО тоже. Если бы в стране заработал институт распределенной опеки, тогда НКО, которые входят в реестр поставщиков социальных услуг, могли бы становиться частичными опекунами – наравне с интернатом – и заниматься вопросами образования, медицины, досуга своих подопечных. Но пока законопроект даже не прошел второе чтение.
– Я всегда себя помню в интернате, – Наташа задумчиво расчерчивает карандашом лист бумаги. – Когда я была маленькой, у нас в группе жила девочка. Ее очень обижали старшие. Били, обзывали. Она часто плакала ночью. Один раз она пришла с кровью на губах. Она хотела убежать. Я тогда не понимала, что ее за забором никто не ждет. Мне ее жалко было, что над ней издеваются. Я говорила ей: «Ты беги, пока тебя не прибили». Нас запирали на ночь. Я ей помогла убежать. У нее были ноги больные, она не смогла вылезти через окно. Я вылезла, открыла ей шконку, и она ушла. Но ее поймали. Пострадала и она, и я. Ее куда-то перевели, я ее не видела больше. А меня наказывали долго.
Я спрашиваю Наташу, как ее наказывали – и вдруг понимаю, что это может причинить ей сильную боль. Но она сидит с задумчивым, спокойным лицом, и я снова ловлю в нем то самое выражение отрешенности, которое уже видела раньше.
– Там наказывают разными способами. В столовой еду раздают, а есть дети больные, они плюют в тарелку. Меня посадили с ними за стол, свалили мне в тарелку все эти помои. А если не съем, меня будут «купать». Ну, топить в бане.
Набирали холодную воду в тазик, окунали головой и держали. Ты дергаешься, а тебя держат. Ну кто, взрослые, воспитатели, няни. Да и старшие дети, бывало. Кто дежурил, тот и обижал.
Я думаю, у них была команда меня наказывать, потому что до этого меня не били. Поэтому я баню не переношу. Когда вижу баню, мне плохо становится. Еще в лицо кактус совали. А я же глупая была, все время спорила с воспитателями. Я была такой громкой. Меня ругали, что у меня длинный язык. Меня за это и били. Чтобы я не болтала, чтобы мы тихо сидели в отделении. Чтобы воспитатели в бытовке покушали, чай попили. Вот сидишь у стены, подходят – и затылком об стену. Я говорила: бейте, но только не по голове. Она мне нужна. Но били по голове.
Она продолжает спокойно выводить линии на бумаге. Я подавленно молчу. Беру ее за руку. Она вдруг бросает ручку, закрывает лицо руками и плачет. «Меня никто никогда не жалел. Никто никогда не жалел. Я была ребенок, а меня били, как взрослую».
– Наташа, неужели никому нельзя было об этом рассказать?
– Рассказывала, – сердито вытирает она глаза ладонями. – Однажды нас повезли в город, мы танцевали там на сцене. А в зале сидела комиссия. И потом эта комиссия с нами стала фотографироваться. Я сказала на ухо одной тетеньке, что меня бьют и топят в бане. Она погладила меня по голове и сказала, что разберется. А сама рассказала об этом директору, и меня опять наказали. Я неделю лежала одна в карантине. После этого я долго не ездила на концерты.
Мы молча пьем чай. Психолог спрашивает, не устала ли Наташа и не хочет ли она прекратить разговор. «Нет, – отвечает девушка, – я с вами говорю, мне легче».
– В детском доме с вами не общался психолог? – спрашиваю я.
– Приходила пару раз тетка, спрашивала, как мои дела, – равнодушно отвечает девушка. – Мне не нужны были их психологи. Я сама за себя научилась стоять. Когда мне 16 исполнилось, меня уже никто не трогал. Боялись, что у меня длинный язык. Знаете, я никогда этого не забуду. Наверное, я злопамятная? Бывает, делаю что-то и вдруг вспомню. Каждый день что-то вспоминаю. То кактус этот, то баню. Сама не хочу вспоминать, а все равно вспоминаю. Сейчас в детском доме этих воспитателей уже нет, они на пенсии, наверное. Не знаю, как там живут новые дети. Мне за них обидно. Наверно, их тоже обижают. И у них никого нет. Я бы хотела им помочь. Но как?
Наташа – недееспособная. Пенсию ей на руки не дают. Своих денег у нее нет, и хотя в ПНИ она работает, зарплаты не получает.
– В ПНИ заставляют работать, особенно зимой, когда снег надо чистить. Моя подружка спину сдвинула, лежала месяц. А я полы мою. Но мне даже нравится, так время быстрее проходит. Мою и думаю о чем-то своем.
Ей хочется купить ноутбук и телефон, она даже написала запрос в социальный отдел. Обещали рассмотреть.
– У меня на счете деньги лежат, это же мои деньги, – рассуждает Наташа. – А они говорят, что комиссия должна оценить, могу ли я пользоваться телефоном и ноутбуком. А как они могут это оценить, если у меня нет ноутбука и телефона?
Насилие как норма жизни
В благотворительном фонде «Арифметика добра» есть многолетние проекты, в рамках которых специалисты общаются с выросшими сиротами, заканчивающими или уже закончившими детский дом, и помогают им адаптироваться в жизни. Руководитель психологической службы фонда Наталия Мишанина говорит, что история Наташи – типичная. Выпускники детских домов часто относятся к насилию как к самой обычной части их жизни.
«У меня была на терапии девушка, назовем ее Светой, она пришла ко мне в 15 лет, – вспоминает Мишанина. – Красивая такая, а считала себя «уродиной». С мальчиками ее отношения не складывались. Мы с ней работали целый год и никак не могли добраться до сути. Дети из детских домов очень боятся раскрывать ту часть своей истории, которая их больнее всего ранила. Мы с ней много работали над ее внешним видом, над ее внутренним содержанием. Она обрисовала мне образ красивой женщины, на которую ей хотелось быть похожей, и мы находили в ней самой черты от этого образа. И только через год, когда она поверила в то, что красива, она рассказала мне свою историю.
Фото: Laura Hospes
Оказалось, что Света попала в детский дом в 9 лет, сразу не поладила с воспитателем. Та заставляла ее заплетать косы, а девочка не хотела. Однажды она проснулась утром – а у нее одна половина головы выбрита и покрашена зеленкой. После этого она ушла в себя и перестала контактировать с людьми. У нее появился комплекс, она стала считать себя некрасивой. Она даже показывала мне фотографии – вот она лысая, вот в шапочке, вот отрастают волосы. И я видела, как ей больно смотреть на эти фотографии. Терапия ей помогла, сейчас у нее все хорошо, она уже закончила школу, живет самостоятельно, у нее есть молодой человек».
А вот Сереже повезло меньше – он так и не сумел компенсировать боль от обид, нанесенных ему в детском доме. Сережа, как многие мальчики-сироты, ненавидел свою жизнь, детский дом и себя заодно. Каждый год перед своим днем рожденья он убегал из детдома в сторону родной деревни. Его ловили и возвращали назад. Потом его стали класть в психиатрическую больницу – накануне дня рождения.
«Я ненавижу свой день рождения», – сказал он психологу. В «психушку» его направляли каждый раз, когда он хамил, матерился или дрался. Сереже поставили диагноз «легкая степень умственной отсталости» и сказали, что при таком диагнозе 4 раза в год лежать в «психушке» – нормально. Он и до сих пор считает это нормальным.
«Он рассказывал мне жуткие вещи – и считал это нормой, – говорит Мишанина. – Однажды он лежал в палате в психиатрической больнице, а мальчик с соседней койки пытался выйти в окно.
Его схватили санитары, скрутили и стали бить. Сережа вспоминал: «Я слышал, как его кости хрустели». Но рассказывал он это таким обыденным голосом! Вот это самое страшное».
Сейчас Сереже уже 23 года, он вышел из детского дома, стоит в очереди на жилье. Диагноз «умственная отсталость» ему сняли в детдоме, потому что он «выровнял» поведение, научился договариваться с воспитателями и прятать таблетки под язык. После окончания училища жил в общежитии, потом у разных друзей, но никогда не задерживался на одном месте дольше полугода.
«Он волк-одиночка, не умеет строить отношения с людьми, не умеет удерживать отношения с женщинами, – поясняет психолог. – Он не может жить один, но и ни с кем постоянно жить не может. Ему трудно удержаться даже на хорошей работе, он все время ее меняет. У него тяга к зависимостям – любит гонять на машинах, как будто специально ищет смерть, точку надрыва. Как будто хочет почувствовать, что он живой. Это связано с его детской травмой, с нарушением привязанности».
По мнению Наталии Мишаниной, помочь таким детям можно, но чем раньше с ними начнут работать психологи, тем больше шансов: «Если успеем ухватить, замотивировать на перемены в жизни, в себе самом, на понимание собственных ресурсов, – то лет до 15 еще можно успеть. Но, конечно, не каждому удается помочь, ведь это зависит и от самого ребенка, и от глубины его детской травмы».
На государственном уровне помощь таким детям фактически не оказывают. В детских домах и интернатах есть штатные психологи, но подростки к ним не обращаются, говорит Мишанина. Более того – они считают, что психолог может «заложить» их директору, и они окажутся в «психушке». А еще они считают, что поход к психологу – это слабость, а в детском доме нельзя быть слабым. Необходимо создавать независимые центры психологической поддержки, ведь НКО, работающие с такими детьми, есть только в столицах. А еще надо обучать психологов работе с детской травмой – по словам Наталии Мишаниной, в российских вузах до сих пор нет таких образовательных программ, и психологи, которые хотят этим заниматься, вынуждены искать себе специальные курсы по работе с травмой, потерями, нарушением привязанности.