После просмотра фильма «Утомлённые солнцем-2. Цитадель» первой реакцией хочется делать то, что в последнее время делать достаточно модно, а именно ругать Михалкова: за пресловутую историческую недостоверность, затянутость и излишний драматизм некоторых сцен, за эту раздражающую неоднозначность, при которой подлецы оказываются неожиданно благородными, а герои – жалкими и трусливыми. Ругать фильм хочется и за подчёркнуто нравоучительный характер сюжета, в котором счастливый герой получает заслуженные лавры, предатель отправляется в лагерь, мина, которая обязана взорваться, не взрывается, а цитадель, которая должна уничтожить «чёрную пехоту», напротив, взрывается сама собой.
Но, в отличие от «Предстояния», «Цитадель» почему-то всё же ругают не так снисходительно и бесстрастно. Зритель сердится на создателя фильма, потому что ему больно, а значит, режиссёр своей цели добился – ему удалось задеть какую-то струну, которая не оставила равнодушным даже самого убеждённого скептика. Может быть, виной тому не перестающий шокировать реализм Михалкова, злосчастная Нюра, рожающая ребёнка от немца прямо под немецким же обстрелом, в окружении раненных солдат, тут же назвавших младенца ни много, ни мало Иосифом Виссарионовичем. Может быть, справедливый гнев народа вызвал пьяный генерал, отправляющий на бойню солдат штрафбата. Как бы то ни было, а именно в фильм, который сам режиссёр, предвидя критику, назвал притчей, а не исторической картиной, люди поверили даже против своей воли. И, поверив, стали особенно рьяно упрекать Михалкова в том, в чём он обманул их ожидания.
Зрители возмущены тем, что Маруся рожает ребёнка от Кирика – «маленького человека с большой буквы». Почему-то они скорее приняли бы в качестве отца малыша благородного НКВДшника Митю, но только не вот этого вот, абсолютного не героя, не воплощения, не образца. И особенно больно зрителю, как ни странно, было за Митю. Вроде бы, великая Справедливость торжествует в фильме окончательно и бесповоротно. Тот, кто оклеветал невинного человека, отправил его в жерло нечеловеческих пыток по ложному доносу, разрушил его семью, увёл жену, сломал жизнь, наконец-то получает оплату по заслугам и той же самой монетой. И всё же анализ Интернет-форумов упрямо показывает: людям жаль Митю, и жаль его не только женщинам и не только потому, что играет его красавец Олег Меньшиков.
В то страшное время были гораздо более страшные люди, совершавшие гораздо более подлые поступки. Митя любил Марусю, и хотя бы это выгодно отличает его от тех, кто доносил из зависти или ради того, чтобы выслужиться перед начальством, кто с придыханием говорил своим будущим жертвам: «Я тебя поддерживаю», называя их друзьями, а затем, хладнокровно их провоцируя, строчил красочные доносы. Мне в своё время пришлось прочитать множество архивных дел по доносам сталинской поры. Вот образец начала одного из них, написанного на преподавателя геологии Свердловского пединститута Бориса Дидковского: «Прочитав в печати обвинительное заключение по делу наймитов фашизма Троцкого, Зиновьева и К, у меня появилась такая ненависть к этим негодяям, что я сразу задумался над вопросом, что все партийные и непартийные честные большевики должны внимательно просмотреть своих друзей и знакомых: чем они дышат, живут и что делают, дабы до конца разоблачить все остатки зиновьевщины…».
Примерно в то же время была расстреляна ректор Свердловского государственного университета Зинаида Торбакова. Она много сделала для развития университета и, надо полагать, сделала бы еще больше, если бы в 1938 году в возрасте 37 лет не была расстреляна по обвинению в том, что «была тесно связана с врагами народа и проводила контрреволюционную вредительскую деятельность».
Ученые, анализируя исторические реалии тех лет, называют этот феномен «активизмом» — активным конформизмом, деятельным приспособленчеством, сознательным использованием возможностей, предоставляемых властью и ситуацией, для решения своекорыстных личных проблем.
Сплошь и рядом использовались клише «убрать сор, мешающий строительству социализма», другие авторы использовали такие выражения: «Он враг республики, враг рабочего класса…»; «Сомневаюсь, что он большевик…»; «Это далеко не советские люди…», а власти всячески поощряли доносительство и шпионаж. И вряд ли многие из тех, кто строчил ломающие чужую судьбу доносы рисковал бы жизнью, чтобы изменить своей жертве расстрельную статью или чтобы защитить его семью, и уж тем более чтобы своими руками подать ему оружие в глухом лесу. А михалковский Митя смог, и хотя бы это уже объясняет то, что по кинозалу в день премьеры фильма пробежал весьма слышимый шепоток: «А за что его так?».
И всё же Михалков – христианин, и его справедливость, пусть кажущаяся неуместной и наигранной порой – это справедливость христианская. Безжалостно погружая зрителя в концентрат из воистину страшных вещей, он даёт своим героям полную свободу – от возможности совершить подвиг до шанса хотя бы сохранить в себе хоть что-то человеческое. И если нам хочется упрекнуть непобедимого Котова в том, что он не выдержал и подписал показания против жены и дочери, мы должны честно спросить сами себя – а выдержали бы те пытки, что перенёс он? И, оклеветав кого-то, подобно Мите, пусть даже без столь страшных для жертвы последствий, способны ли мы хоть на какое-то покаяние?
Митя, как мне показалось, на покаяние способен. Не потому ли он так безропотно и даже с иронией вызывается подписать самые страшные признания: с улыбкой, со спокойствием, более того, с чувством выполненного долга? Не Котов и даже не Сталин наказывает его в этот момент. Складывается впечатление, что бывший полковник НКВД встречается в комнате для допросов со своей собственной совестью, и соглашается с нею, понимая заслуженность наказания. И потому его судьба вопреки всему кажется не такой трагичной, не вызывает злорадства (вроде: «получи, подлец, по заслугам!»), а рождает какое-то странное спокойствие, словно в том, как Митя принимает клевету на себя, звучит далёкий отзвук столь знакомых каждому христианину слов: «Достойное по делам моим приемлю, помяни мя, Господи, во Царствии Твоём».
Та же справедливость действует и в отношении самого Котова. Только перенеся муки пыток на Лубянке и лагеря он смог по-другому взглянуть на то, как сам расстреливал монахов в Гражданскую войну. Разве не христианский смысл просвечивает в том, что лучше самому стать жертвой, чтобы в противном случае не стать таким же, как твои палачи?
Справедливость Михалкова – не безжалостная, «кармическая», настигающая жертву где угодно и не оставляющая ей ни малейшей возможности избежать гнева судьбы. Его справедливость – это закон свободы, оставляющей каждому возможность в нечеловеческих условиях прожить свою жизнь по-новому, тем самым исправив даже самое страшное прошлое. Митя отправил Котова на смерть – а теперь ценой своей судьбы его спасает. Он разрушил его семью – а теперь сам привозит бывшего комдива к его бывшей жене. Котов пускал газ в простых крестьян и расстреливал монахов – а теперь ему даётся возможность грудью закрыть таких же простых людей, «чёрную пехоту», таких же, как Кирик, «маленьких людей», обречённых на смерть (а смерть и для «больших», и для «маленьких» страшна одинаково).
И именно поэтому в фильме Михалкова нет абсолютных злодеев и абсолютных героев, нет до конца счастливых сюжетов, нет того сладкого ощущения настоящего хэппи-энда, которым так избалован современный зритель. Здесь есть люди, совершающие в страшных условиях страшные ошибки и исправляющие их зачастую ценой своей жизни, то есть кающиеся люди. И, каясь сами, они находят в себе нечеловеческие силы прощать своих врагов, не нажимать на курок тогда, когда очень хочется его нажать, которые готовы даже спасти жизнь злейшему врагу, а потом умолять его о пощаде. А там, где есть подлинное покаяние и прощение, есть и подлинное христианство.
А раз так, ни к чему удивляться постоянному атрибуту христианской жизни – чудесам. Вот почему фашистские бомбы упорно не попадают в машину, где рождается на свет русско-немецкий младенец, почему взрывается цитадель и не взрывается мина, почему Надя почти не может говорить, но может петь, почему русская старуха защищает сумасшедшего немца, а безногий солдат играет счастливую свадьбу. В мире, где слезинка грешника важнее всех даров, даже капля доброты каким-то непостижимым образом оказывается сильнее всего зла, существующего в мире, а счастье способно создаваться на руинах. И, в самом деле, что странного в том, что дочь могла вымолить своего отца? Ведь для того, чтобы молиться, не обязательно уметь связно говорить. И, вымолив, встретила. И, может быть, именно по её молитвам Михалков щадит своего Котова, оставляя ему дорогу на Берлин – дорогу, на протяжении которой у главного героя будет, возможно, ещё много шансов заново переживать свою жизнь, исправляя её ошибки – шансов каяться.
Ксения Кириллова