В спорах о Сталине, которые велись и ведутся в печати и в интернете, нет, по-моему, ясно различимой попытки подойти к его личности по-евангельски.
«Моральный урод» — этическая оценка.
«Строитель державы» — политическая.
«Талантливый мененджер», — заслуженно высокий балл по хорошему капиталистическому поведению.
«Тиран, убийца, что поделаешь, время было такое, кругом враги», — это жанр той философской элегии, которая часто исполняется, когда тиран в гробу, и твоя жизнь от него не зависит.
«Да, убийца, но по необходимости, а те, кого он убивал, разве были лучше? Если бы им только дали власть…» — здесь уже слышится интонация охранительного лая на всякого, проходящего мимо господского дома.
Каждая из этих точек зрения имеет свою логику и точку отсчета, как, впрочем, и точку конечного назначения, уже выбранную сердцем и оправданную разумом. Ибо всякий выносит из сокровищницы сердца то, что ему ближе всего, от чего теплее, оставляя прочее в тени как нечто второ-третьестепенное, не столь важное, никак не соразмерное с фигурой такого масштаба. Да и автор сих строк не притязает на всеобъемлющую историческую правду, которая бы устроила всех. Он вообще хотел бы отойти от истории на несколько шагов, чтобы взглянуть на обсуждаемую фигуру издалека, глазами Писания, которое ставит ему духовный диагноз, точный и неоспоримый. Во избежание недомолвок привожу его сразу, таким, каким слышу его в словах Христа, обличающего фарисеев:
«Ваш отец – дьявол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он – лжец и отец лжи» (Ин. 8:44).
Здесь не говорится о всяком лжеце вообще. Любой лжец — грешник, но все же еще не вполне сын дьявола. Мужья обманывают жен, политики избирателей, торговцы покупателей, но во всех этих больших и малых обманах нет цели, замысла, пафоса, похоти человекоубийства. Они лгут ради удобства или корысти, но не за тем, чтобы убить. Человекоубийца говорит свое, на том языке, на котором ложь уже нельзя отделить от крови.
Слова Иисуса не назовешь умеренными. По человечески говоря, даже и «объективными». Разве фарисеи убивали? Но Христос знает, что истина лежит в глубине человеческого существования. Истина есть любовь Божия, просвещающая всякого человека. И противление истине в той или иной мере всегда сопряжено со смертью. Человек, губящий себя, будет губить и других. Но при этом, с Каина начиная, постарается прямо не обозначать то, что делает. Фарисеи говорили: нам не позволено предавать смерти никого. Обращаясь к тому, кто сам захотел занять место истины, я, по правде говоря, не нахожу никого иного, в ком два эти свойства – ложь и похоть человекоубийства – соединялись бы в таких запредельных масштабах.
Гeббельсу приписывается фраза: чем чудовищней ложь, тем ей легче верят. Если это он о себе, то по-своему откровенно. «Менеджера» на подобной откровенности не застанешь. Он и подумать такого, наверное бы, не мог. Его ложь была не индивидуальной, но системной, и он, казалось, до конца был слит со своей ролью в ней. Неразделен с ложью. Неотличим от нее. Не помню, чтобы фюрер, у коего мы не станем отбирать пальму первенства по злодейству, дружески провожал кого-нибудь до двери, а через несколько дней следователь гестапо уже мочился тому в лицо (Тухачевский) или избивал, меняясь с другими, сутками подряд, требуя подписаться под какой-нибудь тут же придуманной несусветной виной. Не подписаться только, но надрывно, искренне, с леденящими подробностями, изобрести ее самому. А потом покаяться в ней публично, на открытом процессе, выполняя последнюю волю партии, возможно, но и пытаясь спасти семью (во всех случаях уже обреченную). Этой волей, за которую еще цеплялась отчаянная надежда, этой пыткой, убивающей и тело и душу, этой славой всенародного дела, этой пулей, завершающей для его соратников путь к великой цели, который буквально еще до вчерашнего дня они проходили вместе, и был Сталин. Вместе со сладковатым дымом «Герцеговины Флор», ложившимся на сухие страницы добровольных признаний.
Логика системы требовала игры в добровольность и чистосердечие. Она должна была покорять своей убедительностью. Даже подследственную свою жертву система обязана была сделать союзницей и соратницей, вставшей снова в строй «в борьбе за это». Когда система изрекала руководящую установку, она становилась истиной населения, подвластного установке, его верой, его химерой. «Жить стало лучше, жить стало веселее» (сразу же после разгрома деревни, голода и депортации миллионов крестьян) — утверждала одна химера, другая же трактовала неукоснительное проведение сталинского плана по коллективизации его же послушными исполнителями как «Головокружение от успехов». Только в нашей стране могут быть такие прямые, демократические, свободные выборы, провозглашали сталинские уста в речи перед московскими избирателями 37-го года, ну а те, кто вчера были двурушниками и оппозиционерами, сегодня стали просто бандой шпионов и диверсантов. «Это ясно и не требует разъяснений», — ставит свою печать на процессе государственный обвинитель Вышинский. Читая потом признания своих друзей-двурушников, выбитые на допросах, где черным по белому было написано и подписано: да, мы – наемные убийцы, отравители колодцев, засланные агенты всяких разведок, Заказчик покаяний даже не сомневался: да, так оно и есть, иначе и быть не может! (И вот с неподдельным возмущением он показывал потрясенному Фадееву самообличения преданнейшего Мих.Кольцова. Захоти он поменять Фадеева и Кольцова местами, возмутился бы и Кольцов. И какой бы гремучий перл добавил потом в летопись боевой советской журналистики!) С той же негодующей прямотой Сталин спрашивает у Ежова, когда тот задание партии ревностно выполнил, как же это он мог допустить такие грубые нарушения социалистической законности? Спущенный хозяином ошарашенный пес, наверное, только и мог сообразить, что теперь все, ему конец.
Суть сталинщины – не обычный человеческий обман, но особый виртуальный мир, создающий собственную реальность, куда реальнее той, которую видим глазами и способны осмыслить. Она сама мыслит в нас и мыслит в ею же созданных категориях классовой борьбы и вездесущего заговора. Эта реальность родилась из мысли, из идеи, которая, по словам Маркса, овладевая массами, становится материальной силой. А потом происходит нечто, Марксом вовсе не предвиденное: сила облекается в партию, партия заменяет массы собой, порождает из себя вождя (со всем секретариатом), который сливается с партией и в свою очередь ее собой заменяет. С индивидами, составляющими партию, вождь может делать что хочет, но только в качестве жреца-служителя идеи, овладевшей массами. Система функционировала во всех идеологических странах, но в России именно Сталин сумел придать ей некую тотальность, всеохватность, железобетонность, культовость, магизм, энтузиазм, смещение всех ценностей, застилающее остатки здравого смысла. Ложь как другая действительность опутала, оклеила, растворила в себе всю страну, где, как в песне, так вольно дышит человек. И когда сосед доносил на соседа «за высказывания», чтобы получить его жилплощадь, а потом узнавал, что тот оказался еще и агентом ряда разведок, а также состоял в заговоре против соввласти и лично тов.Сталина, то непритворно удивлялся: ну, надо же! А мы-то и не знали! Он и о себе многое узнает, когда придут за ним.
Приносить на заклание миллионы людей ради счастья народа, изгонять крестьян из их гнезд ради торжества справедливости, оккупировать страны Восточной Европы во имя «борьбы за мир»… Сергей Аверинцев как-то заметил: Гитлер уничтожал евреев как своих заклятых врагов, Сталин собирался делать тоже самое, но как «лучший друг евреев». Так что обреченные им могли верить в его дружбу до последнего дыхания.
Кто помнит «Пиры Валтасара» Фазиля Искандера? Вождь приезжает на Кавказ отдохнуть, ведь и у него, который всему закон, бывает тоже «законный отпуск». Сидят начальники, большие и малые, едят жареных кур и поросят, пьют грузинское вино, артисты танцуют, все празднично и светло, в помине нет угроз и расстрелов. Но в этом вальяжном распорядителе пира («я здесь – только гость!») где-то спрятан тот легион, который когда-то в безвестной юности начал с истребления команды ограбленного парохода, а затем избавился и от компаньонов. В Библии пир – всегда символ Царства Божия, здесь он — пародия, овеянная запахом страха, обожания, смерти и серы, витающим над ломящимся от еды столом.
Как витал он над всей страной, кружил, морочил души, туманил головы. Не этот ли дух пародии внушал энтузиазм, преданность, искренность, восторги, чтобы прикрыть доносительство, злобу, страх, похоть власти, похоть крови, вакханалию лжи? Эта отеческая улыбка, эта родная трубка, эта непритязательная шинель, эта спокойная, уверенная в себе сермяжность речей с железной их логикой и простоватым покоряющим юмором, а под ними – преисподняя казематов. Это был как бы иной этаж действительности, куда каждый спускался, если не физически, то психологически, полузнанием, подсознанием, в то время как сознание исповедовало совсем другие, надказематные, светлые убеждения, кричало «ура!», изливало жаркие потоки обожания, писало доносы… Реальность была расколота надвое и внутри людей и вовне.
Кто бы из поклонников объективности, соразмеряющих pro et contra в этой личности, не уклоняясь, мог бы ответить на вопрос: знает ли он другого исторического деятеля в современной истории (правда, с подозрением на Мао и Пол Пота), который в невоенное время уничтожил бы такое количество собственных беззащитных и по большей части лояльнейших ему граждан? Вот так, просто, вызывается секретарь с услужливым блокнотом: «Записывайте, товарищ Товстуха…» Через два-три дня имя записанного вымарывается из книг, жена идет в лагерь, да и народ не уклоняется в безмолвие, единодушно клеймит позором…
Кто знает, пусть назовет.
Смешав марксистскую идею, сделанную из слов, с народной массой, состоявшей из тел, он действительно сумел вылепить могучую и покорную ему державу. Но основой ее крепости была не личная власть Сталина как политика и диктатора — об этом единодушно забыли сегодня все, и поклонники его, и противники, — но некое заложенное в эту власть идеологическое гипнотическое действо. Никакой иной силой, кроме, так сказать, «идейно-духовной», ее нельзя было иначе сцементировать. Генеральный секретарь был только Великим Инквизитором в этой религии, пусть даже наместником бога на земле, но самим богом служил не он персонально, но созданный им и его трудовым коллективом миф о нем. Миф существовал сам по себе и даже, перестроившись, мог обойтись и без него. Ведь он родился до всякого Сталина и еще более трех десятков лет прожил после него. При этом сам Сталин – отдадим должное его трезвому благоразумию – умел вполне отделять себя от творимой легенды. «Ты не Сталин, — сказал он однажды Василию (согласно английскому историку Монтефиоре) — и я не Сталин. Сталин — тот, о котором пишут в газетах».
Он мог и над культом своим посмеяться (но горе тому, кто решил бы посмеяться вместе с ним!), и эта минутная возможность отстраниться от собственного идолопоклонства — она была ему, несомненно, приятна — только усиливала его магнетизм. Сколько иностранцев писало о сталинском обаянии, и в его обаяние неизменно входила снисходительная усмешка над кумиротворением, его окружавшим. Не догадывались иностранцы: даже такая усмешка была лишь одним из ароматов того кадильного дыма, коим он только и мог дышать. Но народу не надо было знать этих тонкостей, для газетных масс вождь существовал лишь в сказке об освобождении человечества от ярма эксплуатации, и в песне о «борьбе за мир». И сказка и песня были слиты с его персоной, сама же персона представляла собой как бы все освобожденное и прогрессивное человечество, по крайней мере то, которое обитало на его жизненном пространстве. Любой гражданин, получивший прописку на этой части земной поверхности, активно или пассивно был — уже в силу рождения — к этой персоне причастен и в нее без остатка вписан. По выражению французского философа Андре Глюксмана (о Китае), здесь торжествовало тождество территории и текста. Текстом было не только слово вождя, но и сам вождь, вылепленный из грандиозной массы слов и заклинаний. Был введен некий общий, писаный и неписаный устав верования, эталон поведения, единый как бы литургический канон, обязательный для всякой пребывающей в этом идейном и отгороженном пространстве человеческой особи. Это стало трюизмом, но повторю: ленинско-сталинская власть была подобием Церкви и пародией на нее: у нее были свои отцы-основатели, свои священные тексты, свои обряды, даже отчасти таинства, свои жрецы, своя каста посвященных, собственные святые, иконы и мощи, и, конечно, своя инквизиция. Вероучение нельзя было хоть по виду не разделять, в культе, коли хочешь жить – не участвовать. Так, скажем, массовые собрания трудовых коллективов – «требуем смерти фашистским подонкам!» — разве не были частью коллективного обряда изгнания злых духов? Но если попробовать взглянуть на все эти обряды и клятвы верности с церковной точки зрения, утверждающей, что цель нашего существования – спасение души? Дело даже не в требовании смерти, но в причастии иной религии, чья суть в одержимом противлении Богу любви. Но сколько же человеческих масс, «бесчисленных как песок морской», было охвачено этим антихристовым уставом, указующим на некое светлое пиршественное царство, на что-то такое заманчивое, клубящееся впереди?
И все же это слияние мифа и массы, системы и личности нельзя представлять буквально. Сталин, рябая персона в кителе, вовсе не равен державе, которую держал в руках, как и держава не была целиком сводима к одной всемогущей персоне. При всей своей кровожадности Сталин умел, когда хотел, от нее отстраниться. Мог, например, позволить себе резко повернуть руль антицерковной политики, не сразу раздавить Мандельштама, отвести арест от Ахматовой, как и от Пастернака, Булгакова и Платонова (вообще не имевших права в этой системе быть), мог бросить Хрущеву, первому секретарю компартии Украины, желавшему обогнать начальника по репрессиям: «уймись, дурак!». (Впрочем, резолюция его была, конечно, шутливой, иначе от дурака не осталось бы и следа). Его речь, в особенности при встречах с зарубежными гостями, и уж тем более во время застолий, не соответствовала казенным стандартам его, сталинской, печати. Система была примитивней, железней, иногда беспощадней и во всех случаях пафоснее и глупее. Но это была именно его система, не сводимая к его личности, но и неотделимая от нее. Система же заключалась в том, что по тому узкому мосту, который вел от священного мифа о Революции к маякам Будущего, можно было пройти не только вслед за Сталиным, но в каком-то смысле самому став Сталиным, т.е. малой частичкой спаянного воедину «мистического тела», обуянного религией, отмеченной его именем.
Он был путем от одной светящейся точки до другой, теряющейся в солнечном небе. По нему вслед за героями-маршалами, принимавшими сталинские пули с криком: «Да здравствует Сталин!», шли организованные толпы, ревевшие от негодования по поводу предательства этих маршалов. И умнейшие, нежнейшие писатели, помещавшие его в своем сердце, признававшиеся ему в любви и в стихах, и в прозе, и даже в интимных дневниках, тоже следовали по нему, как и епископы, затягивавшие осанну и тогда, когда вовсе неопасно было и промолчать. Ибо все они, кто всей душой, кто лишь четвертью души или осьмушкой, вместе с миллионами загипнотизированных поклонников на планете, были — пусть на какое-то время — адептами и пленниками этой «слепящей тьмы», чей свет был как бы весь собран в кристалле, носившем имя вождя.
Когда Германия лежала в развалинах, немцы, говорят, быстро очнулись и спросили себя: что это с нами было? Как могли мы (цитирую бывшего федерального канцлера Курта Кизингера) верить в этого сумасшедшего дурака? И уже не вспоминали про былые внушительные успехи в экономике и политике. У нас этот процесс идет много медленней и с рецидивами. Один из таких рецидивов мы, похоже, переживаем сейчас. Врачи говорят о вирусах, которые приспосабливаются к антибиотикам и нападают вновь. Был такой сильный антибиотик, который назывался «разоблачение». Он почти безотказно действовал тогда, когда люди, находившиеся в магнитном поле сталинской религии, узнавая о масштабах казней и преступлений режима, могли еще испытать шок. «Как лагеря?» – порой изумлялись даже те, кто сам прошел лагеря. Идеалы их горели под ногами, светлое завтра терпело непоправимый ущерб. Завтра не сбылось, оно ушло во вчера, откуда исходит неодолимый магизм империи без романтических химер или эсхатологических трансценденций. И потому, когда с документами в руках вы ссылаетесь на горы насилий и жертв, то в ответ слышите, что мама их была верующей, что и сам он в семинарии учился (словно учеба в семинарии делала его не апостатом, а как бы уже отчасти коллегой), и к Матронушке ходил, и святые люди его почитали, а что до гонений и убийств, так это все Ленин с Троцким, то их злая линия и проч. Разоблачительные антибиотики давно перестали действовать, на сцену вышел новый социальный заказ на изготовление державной иконы, и этот заказ подавляет неоспоримую очевидность того, что власть одного человека над другим или многими, когда она тягается с властью Божией, есть мерзость перед Господом, не измеряемая даже количеством убийств. И как бы ни вопияли к небу ваши факты, свидетельства и документы, голос их не заглушит рева толпы: нет у нас царя, кроме кесаря!
Что касается так называемых репрессий, им в ответ тотчас предъявляется длинный список исторических объяснений и возмущенных отповедей. С уничтожением боевых командиров перед войной разобрались раньше других: заговор их — не выдумка, действительно что-то бонапартовское зрело и набухало; пусть возмездие вышло строгим, но справедливым. В эти заговоры трудно поверить, никаких свидетельств о них нет, но скажу попутно, что дать себя зарезать как бараны, не попытавшись наставить рога на палача — тоже не к чести жертв. Все эти маршалы были, конечно, по шею в крови, но они были вояками и храбрецами — сего не отымешь — а верховный над ними главнокомандующий, каленым железом выжигавший изобретенные им заговоры до войны, когда война пришла, не приближался к линии фронта ближе, чем на 50 км. И за всю жизнь лишь однажды доверил тело свое самолету — при поездке в Тегеран.
С одной стороны, «никто не забыт, ничто не забыто», с другой – массовое очищение (физическое уничтожение включая) калек из больших городов после войны не просто забыто, а напрочь вычищено из памяти, да и очевидцев почти не осталось. А то, что сия икона не в состоянии объяснить, она одновременно вычеркивает и требует простить. Нет ничего агрессивней и наступательней прощений, когда они выстраиваются одно за другим как танковая колонна. Сегодня те, кто столь чувствителен, что и годовалому младенцу не прощает Троцкого, Ягоду, дедушку Ленина (разоблаченного в дедушке Бланке) за то, что он, младенец, уродился сдуру одной с теми крови, как-то беспроблемно-бесстрепетно примиряется с миллионами сосланных и погибших от голода мужиков. Церковные мыслители стараются не оборачиваться, проходя мимо безымянных кладбищ христианских мучеников. О дворянах, профессорах, инженерах, писателях, учителях, обычных работниках всяких контор и ведомств, со всеми их семьями, о несчитанном множестве погубленных им – нет, не врагов, но – маленьких сталиных, по его же подобию слепленных, уж и речи нет. Но едва зайдет речь о статистике, профессиональные «простители» возмущаются от души: как смеете вы говорить о десятках миллионов, когда их всего-то было около четырех! Или около пяти. Так на войне жертв было гораздо больше.
При всякой попытке понять, как человек, неоднократно подвергавший децимации население собственной страны, может вновь оказаться «именем России», на ум приходят три ностальгических уравнения: Сталин = твердый порядок, Сталин = империя как у Чингизхана (или почти), Сталин = великая победа. То, что называлось порядком, было произволом и коррупцией больших и малых сатрапов, всесильных в своих вотчинах и трепетавших перед Высшим. Впрочем, власть тьмы, которую помянул Иисус при аресте, тоже была порядком и даже на свой лад образцовым. Если же говорить об империи как об идейном братстве запряженных в одну колесницу народов, то ведь совсем немного сообразительности требуется, чтобы понять, что однажды кони понесутся в разные стороны. Потому что по краям этого союза заложены мины национальных пробуждений, как и многих цветных или иных революций, которые рано или поздно не могут не взорваться. Когда сгниют «стропила» идей — а от них уже задолго до краха системы мало что оставалось — вся постройка должна будет рухнуть, или в лучшем случае без шума, по-китайски, «осесть» в ожидании неизбежного распада.
Немцам было достаточно оглянуться и посмотреть, во что превратилась Германия к концу войны, чтобы быстро придти в себя. Увы, мысль о том, что строитель нашей державы вложил в ее состав нечто такое, что стало потом причиной ее разрушения, эта, в сущности, простая мысль остается за пределами нашей историософии. И тогда философия эта сводится лишь к уголовному следствию по делу неких пробравшихся в нашу крепость производителей тайной плесени и подкладывателей мин. Но где и когда крепости, подобные сталинской, тем более раскинувшиеся на таких пространствах, стояли и каменели веками? Ибо чем круче порядок, тем обреченней, в XX-ом же столетии уж тем более. Подозреваю, что за «теориями заговоров» кроется наша византийская нечувствительность к истории; как только история сворачивает не в нашу сторону, значит кто-то это подстроил, не могла же она сама повернуть… Устойчивей всего оказываются системы, построенные на переменах – правительств, программ, парламентских баталий и неизбежных скандалов, но при этом основа — выборы, непредрешенные сверху, независимые суды, и, главное, частная жизнь – остается на своем месте. Тоталитарные или идеократические режимы живут в конвульсиях: военный коммунизм, нэп, разбитые собачьи головы, время от времени выбрасываемые из-под ковра, а затем иногда склеиваемые по-новому, трудовые мобилизации, большие скачки, закручивания гаек, отпускания вожжей, разоблачения культа, возвращения к светлым и чистым нормам, укрепления, ускорения, перестройки… Все это не случайно, идеократия, как осьминог, то сжимается, то разжимается, словно пульсирует…
Есть, правда, одна неколеблемая святыня — победа. Не ему ли обязаны, кто посмеет оспорить? Никто не посмеет, разве только в качестве свидетеля пригласить саму железную сталинскую логику с ее опорой на общеизвестные необоримые факты. Кто как не главнокомандующий вооруженными силами страны, спросит неумолимая логика, обещал воевать только на территории противника, а допустил его до Москвы и Волги? Не Красная ли Армия, напомнит она, перед началом войны превосходила немецкую как в технике, так и в живой силе, а в первые же недели потеряла почти всю авиацию и миллионы пленных? А общие потери наши в войне — 27 миллионов человек или больше — не превзошли ли почти в три раза потери Германии, которая воевала на двух фронтах и последние годы войны жила под непрерывными бомбежками, так что едва ли не половина потерь пришлась на невоевавшее население? Это вы детям рассказывайте, заключит «железная логика», про внезапное нападение, а партии скажите: где была ваша разведка? На что годилась ваша подготовка, о которой твердили и распевали на каждом углу? Так что за победу спасибо, товарищ верховный, а вот за цену ее придется вам ответить перед органами и народом.
Напоминая о вещах, ведомых каждому и всякой логике известных, понимаю, конечно, что нисколько не потревожу три упомянутых уравнения, уже задубевших и успевших заматереть. Никакие разоблачительные антибиотики не избавят от притяжения идольского культа. Кому в голову ныне придет плакать по головам, отрубленным Тамерланом? Кто сегодня хоть на полградуса убавит свой любовный огонек перед Призраком Третьего Рима, перед Ваалом имперского величия из-за катынских офицеров или чьих-то массовых депортаций, если давно не жаль и соплеменников? Ну еще одну гекатомбу обнаружим, еще один могильник разроем, и эту простим, другое спишем, о третьем и слушать не захотим. Уши заткнем и ногами затопаем. Эпоха разоблачений наградила нас изрядным запасом «просвещенного бесчувствия», и на нем заканчивается история сострадания в России; знание о прошлом уже не лечит от бесчеловечности. Но есть одна особенность сегодняшнего дня: бесчеловечность хочет теперь выглядеть благочестиво; сбросив былую кумачевость, Велиар норовит побрататься с Христом и устроиться на свой лад даже вполне церковно. Учредить собственный иконостас мучителей-победителей, приложить благословение к безмерному господству над идеологически клонированным человеческим стадом, к угрозе, грозе полицейской, мощи ядерной…
«Истинно, истинно говорю вам: кто не дверью входит во двор овчий, но перелазит инде, тот вор и разбойник…»
Ворами в старой Руси назывались самозванцы, похитители царской власти или только покушавшиеся на нее. Но главным вором был, конечно, не он, не лично Генеральный секретарь, укравший власть у соперников интригами и маневрами, а тот безликий идеологический манекен, напяливаемый на всякого гражданина, коего я бы назвал «идеократическим посредником». Генеральный секретарь только удачнее всех сумел в него вписаться. Секретарь соединился, слился с «мировоззрением», накрывшим, сковавшим собою страну, занявшим трон не только земного царя, но и Небесного. Страна перестала быть Россией, а стала на время — внешне по крайней мере — Генерал-секретариатством, той идейной, заколдованной территорией, которая выступала под псевдонимом Советский Союз. Сталин лишь идеально выполнил роль этого посредника; пастырь добрый по виду, оборотень по евангельской своей сути, он стал если не источником, то главным каналом тех злых чар, которые в проекте «Советским Союзом» должны были сделать всю планету, а за ней и вселенную.
Тиран? Сведение роли Сталина к тиранству было обычной ошибкой западных, так и либеральных людей, даже самых проницательных среди них, привыкших мыслить в системе знакомых им координат. Твердость и беспощадность иногда можно понять. Было множество страх наводящих владык, коим не откажешь в доли разумности и практичности. Сталинщина (а она безмерно больше носителя самого имени) — нечто совсем иное. Это невиданное по масштабам воровство «душ и телес», наваждение, по-церковному «прелесть», религия человекобожия в самом злокачественном ее варианте. Такое само не проходит, но исподволь заражает и землю под нами и небо над головой. Порой внедряется и в само «православное мирочувствие». Потому с него и следует начинать процедуру экзорцизма. Ибо время начаться суду с дома Божия, — говорит Апостол. Суд, который должен изгнать не только из сознания, но и из всех чувствилищ, из самих генов наших этот искус великодержавства, имперства и велиарства. Суд над глазами, которые отворачиваются от чужой боли, над ушами, которые не желают слышать Того, Кто точно и жестко обозначил границу между Собой и врагом:
Вор приходит только для того, чтобы украсть, убить и погубить.
Я пришел для того, чтобы имели жизнь и имели с избытком.
Свящ.Владимир Зелинский