Стоит ли волноваться по поводу теории эволюции?

…Он успел автоматически, просто в силу привычки, заменить слово “Бог” на “обстоятельства”.

Г. К. Честертон. Лиловый парик.

Волнений из-за теории эволюции в православных кругах, как кажется, более чем достаточно. Вместо того, чтобы вживаться в суть веры в поисках пути, истины и жизни (Ин 14:6), современные христиане предпочитают околонаучные дискуссии, в которых страдают и вера, и наука.

А действительно, стоит ли по этому поводу так волноваться?

Коль скоро тема эта представляется столь животрепещущей, давайте попробуем хотя бы приблизительно уразуметь, что же представляют собой современные эволюционные теории и действительно ли они грозят гибелью тем, кого, по слову Спасителя, не одолеют адовы врата (Мф 16:18)?

* * *

Можно относиться к дарвинизму и лично к Чарльзу Дарвину по-разному.

Можно вместе со всем миром принимать участие в праздничных мероприятиях, посвящённых 200-летию со дня рождения этого учёного, — а можно их игнорировать. Можно создавать учебники биологии, призванные доказать несостоятельность эволюционного учения¹, и даже преподавать по ним биологию в школе — и можно придерживаться традиционного “беспроблемного” курса. Можно провоцировать судебные иски против дарвинизма в школьной программе, а можно аргументированно предлагать этот раздел скорректировать согласно более выверенным научным данным. Можно верить или не верить аргументам в пользу существования эволюции. Всё это — дело личного выбора каждого, — выбора, не приводящего к глобальным пагубным или, напротив, благим последствиям.

Однако одного делать всё же не стоит хотя бы из опасения породить огульные суждения: не стоит сводить всю цветущую сложность современных эволюционных учений к дарвинизму.

* * *

Замечательный венгерский философ Имре Лакатос сформулировал некоторые закономерности развития науки. В научном мире происходит непрерывная конкуренция научно-исследо­ва­тельских программ, каждая из которых имеет так называемое “жёсткое ядро” — неизменяемые фундаментальные допущения. У “ядра” существует “защитный пояс” — набор дополнительных положений и гипотез, принимающий на себя удар всех контраргументов. Теория существует, пока есть запас прочности у этого пояса. Как только он разрушен, наступает кризис теории и смена программы на конкурирующую.

Мы уже сказали, что можно как угодно относиться к эволюционному учению Ч. Дарвина, но одно несомненно: его формулирование привело к одной из самых заметных научных революций и к рождению новой картины мира — эволюционной.

“Защитный пояс” учения Дарвина затрещал ещё при жизни автора теории. Первый научно обоснованный аргумент против дарвинизма получил название “кошмара Дженкина” и был выдвинут, как нетрудно догадаться, Ф. Дженкином — английским инженером. В своей статье², критикуя ключевую книгу Дарвина³, тот рассуждал примерно следующим образом: допустим, у одной из особей вида возникают приспособления, выгодно отличающие её от сородичей и дающие преимущества. Однако в дальнейшем эта особь будет вынуждена скрещиваться со своими сородичами, лишёнными такого приспособления. У потомков этих скрещиваний удачное приобретение будет ослабевать от поколения к поколению, пока не исчезнет полностью.

Эта идея била не в бровь, а в глаз, если учесть, что при жизни Дарвина господствовали представления о так называемом слитном наследовании. Набор признаков родительских организмов представляли как бы в виде жидкостей, которые взаимно разбавляют друг друга в потомках. Если бы эти представления оказались верными, то “кошмар Дженкина” оказался бы решающим в судьбе дарвиновского учения.

События, которое могло бы реабилитировать эволюционное воззрение Дарвина в глазах самого учёного, так и не произошло при его жизни. Заметим, что сам Дарвин был, сам того не подозревая, невероятно к этому событию близок: в 1862 году Лондон посетил аббат-августинец Грегор Мендель, автор труда “Опыты над растительными гибридами” и первый в мировой истории генетик. Достоверно известно, что два человека, которым было суждено потрясти мир естествознания, не встретились.

Союз генетики и эволюционного учения возникнет позже — в первой половине XX века. Именно в этот период внимание исследователей обратилось от крупных таксонов (таксон — единица классификации — Ред.) к структуре вида, и “разменной единицей” эволюционного процесса признали популяцию, то есть внутривидовую группу организмов. Новая теория получила название синтетической теории эволюции (СТЭ, в некоторых зарубежных источниках — “неодарвинизм”) и обогатилась представлениями о мутациях, об особенностях изменчивости на популяционном уровне и другими достижениями генетики. Важно отметить, что в рамках СТЭ эволюция носит подчёркнуто ненаправленный и непредсказуемый характер и не предполагает конечного результата. В становление СТЭ внесли значительный вклад такие видные специалисты в области популяционной генетики, как Дж. Холдейн, С. Райт, Р. Фишер, С. С. Четвериков, Э. Майр.

Всё разнообразие недарвиновских эволюционных теорий возникает при логическом развитии (или критическом рассмотрении) тех или иных положений, которыми характеризовалась эволюционная теория Дарвина и которые унаследовала синтетическая теория эволюции. Если само по себе изменение живых организмов с течением времени ни у кого сомнений не вызывает, то детали этого процесса подлежат обсуждению.

Критика эволюционизма креационистами (речь идёт об отвержении самой идеи изменения живого мира во времени) неизбежно обращается в критику дарвинизма. При этом, как правило, разящие стрелы обращены на самые ранние редакции дарвиновской теории (или её упрощенную донельзя версию из школьных учебников), наивность которых очевидна для современной науки. Понять критиков можно: трудно уследить за мощным ростом современного эволюционного учения, основанного на последних достижениях популяционной генетики, метагеномики, биологии развития, молекулярной биологии. Современные гипотезы зачастую куда стройнее выкладок позапрошлого века.

Например, редкая антиэволюционистская работа обходится без упоминания переходных форм: их отсутствие действительно представляется весомым контраргументом. Именно постепенность преобразований (градуализм) становится одним из самых слабых мест дарвинизма. Альтернативные эволюционные теории во многом сформулированы в виде, который предполагает иной характер возникновения новшеств.

Ещё одной мишенью критиков стал ненаправленный характер дарвиновской эволюции. Действительно, преобразования как бы лишены некоего вектора и носят вероятностный характер. Ещё до появления работ Ч. Дарвина был поднят вопрос о движущей силе эволюционного процесса — то есть о тех факторах, которые могли бы провоцировать изменения.

Разнообразие подходов к пониманию этих ключевых категорий — направления, движущей силы, конечного результата эволюционного процесса — породило значительное число недарвиновских эволюционных теорий, часть которых рассмотрена в настоящем кратком обзоре⁴.

Исторически самыми ранними недарвиновскими эволюционными учениями следует считать ламаркизм и происходящий от него неоламаркизм. Как нетрудно заключить из названия, основой для этих учений является ряд положений, сформулированных Жаном Батистом Ламарком (1744–1829). Вкратце их можно суммировать следующим образом: изменчивость живых организмов проистекает под влиянием окружающей среды и может иметь приспособительное значение; приобретённые в ходе индивидуальной жизни организма признаки наследуются. Роль естественного отбора в самой “ортодоксальной” формулировке полностью отрицается. В качестве движущей силы эволюционных изменений сам Ламарк выдвигал внутреннее “стрем­ление к совершенству”, присущее организмам. В формулировках более поздних исследователей на роль движущей силы претендовали, например, соответствия условиям среды (то есть, по сути, естественный отбор).

Наиболее яркий неоламаркистский “ренессанс” за всю историю науки состоялся в СССР в 1940–1950-х гг., когда неожиданное развитие при активной поддержке государственной власти получила “мичуринская биология”. Идеологом её стал академик Т. Д. Лысенко (1898–1976), школа которого признавала наследование приобретённых признаков и народнохозяйственное значение оного — перевоспитание сортов растений, “расша­тывание наследственной основы” и переделку пород, взаимопревращение видов и тому подобные чудеса. Результатом периода господства “мичуринской биологии” можно считать продолжающееся до сих пор отставание целой страны в области генетики, физическое уничтожение целого ряда блестящих учёных и, очевидно, компрометацию самой идеи неоламаркизма — по крайней мере в России.

Современная биология не признаёт наследования приобретённых признаков как всеобщего закона наследственности. Отдельные экспериментальные факты, не укладывающиеся в общую схему, скорее всего могут быть объяснены в терминах современной молекулярной биологии.

Не считая школы академика Лысенко, к числу видных нео­ламаркистов принадлежали, например, замечательный генетик Герберт Спенсер и ботаник Карл Нэгели⁵. Надо отметить, что наибольшее развитие идеи неоламаркизма получили всё же на границе XIX и XX веков, то есть до развития генетики в её нынешнем виде. Следует ли из этого, что ламаркизм и неоламаркизм имеют для современного естествознания лишь исторический интерес, неясно.

Возвращаясь к проблеме переходных форм (вернее, их несомненного дефицита), следует ожидать большого разнообразия теоретических объяснений этому факту. И действительно, объяснения весьма многообразны.

Сторонники классического дарвинизма и СТЭ указывают на то обстоятельство, что ископаемый материал весьма ограничен. В самом деле, в распоряжении палеонтологов оказываются, как правило, лишь остатки твёрдых частей (раковин, костей, зубов), в то время как об анатомии, физиологии, биохимии и генетике организмов можно судить косвенно — или воздержаться от суждений. Так, изменения могли касаться тех органов и систем, которые просто не отражаются в геологической летописи. Не стоит забывать и о том, что окаменению (фоссилизации) подвергались далеко не все особи популяции, да и то лишь обитавшие в подходящих для этого условиях.

В противовес дарвиновскому градуализму, утверждающему постепенный характер возникновения изменений, целый ряд эволюционных теорий основывается на идее так называемого пунктуализма. Иными словами, в рамках некоторых представлений считается возможным возникновение новых приспособлений и изменений чрезвычайно быстро, скачкообразно (сальта­торно).

Мысль о таком стремительном превращении видов и более крупных групп была наиболее чётко и звучно сформулирована автором мутационной теории — Гуго де-Фрисом (1848–1935). Именно наблюдение за внезапно возникающими наследуемыми изменениями, мутациями, привело этого учёного к заключению, что “есть основание предполагать, что виды вообще появляются в природе не постепенно под влиянием внешнего мира <…> но одним скачком, независимо от окружающей среды”⁶. Справедливости ради отметим, что “виды”, с которыми работал де Фрис, с современной точки зрения таковыми не являются, но сама идея была явным прорывом в эволюционном учении.

В дальнейшем представления о скачкообразной эволюции получили развитие и оформились в виде нескольких теорий. Среди них в числе наиболее известных следует назвать идею системных мутаций Р. Гольдшмидта. В своей классической монографии⁷ этот автор обсуждал возможность возникновения мутаций, которые приводят к множественным последствиям в организме и формируют новое выгодное приспособление; при этом с такими мутациями он связывал именно макроэволюционные процессы (то есть происходящие на надвидовом уровне). С именем Гольдшмидта связывают также понятие “обнадёжи­ваю­щего урода” (hopeful monster) — жизнеспособных носителей таких системных мутаций. Очевидно, что значительная часть известных мутаций снижает жизнеспособность, и примеров “по­лез­ных мутаций” современной науке известно не так много⁸. “Обнадёживающий урод” — чисто умозрительный персонаж, сочетающий в себе новые признаки и нормальную жизнеспособность. Несмотря на острую критику этой идеи, поиск таких “уродов” занимает сейчас умы значительной части специалистов по генетике и биологии развития.

Несколько иную интерпретацию скачкообразные изменения получили в одной из наиболее серьёзных гипотез современного эволюционизма — в концепции прерывистого равновесия (pun­c­tuated equilibrium). Эта гипотеза была разработана американскими палеонтологами Н. Элдриджем, С. Дж. Гулдом и С. М. Стэнли. По их представлениям⁹, темпы эволюции неравномерны: периоды скачкообразных преобразований чередуются с длительными эпохами стабильности. Скорость эволюционного процесса в разных группах организмов может быть неодинаковой; новые изменения связаны с системными мутациями, и идея “обнадёживающего урода” вновь оказалась актуальной.

Проблема различения градуализма и пунктуализма на практике, несомненно, должна сталкиваться с уже упоминавшимися трудностями — например, с неполнотой геологической летописи. Хотя модель скачкообразной эволюции и не предполагает существования ряда переходных форм, процесс размножения “обнадёживающих уродов” и распространения нового приспособления в популяции неизбежно будет растянут во времени. В ископаемом материале это будет отражено как постепенные изменения.

Каковы причины смены темпов эволюционного процесса? Ответить на этот вопрос — значит решить проблему движущих сил эволюции. Напомним, что СТЭ предполагает ненаправленный и непредсказуемый (иначе говоря — случайный) характер изменений.

Определённую популярность имели и имеют гипотезы так называемой сопряжённой эволюции. Они предполагали связь скорости крупных эволюционных преобразований с некими внешними (не внутренними, как в случае неоламаркизма) причинами. Появление и исчезновение крупных групп, смена флор и фаун на обширных территориях, формирование революционных изменений в их организации могут быть связаны с масштабными земными или внеземными событиями. Под земными можно понимать смену климата, дрейф континентов, горообразование, вулканическую деятельность. Под внеземными причинами не стоит подразумевать нечто сверхъестественное — речь идёт о влиянии космических факторов, в первую очередь радиации. Гипотезы первой группы называется теллурическими (от лат. tellus ‘земля’), второй — космическими.

По сути, речь идёт о возрождении катастрофизма — идеи зоолога Ж. Кювье (1769–1832) о масштабных катастрофах, приводящих к массовым вымираниям. Любопытно, что сам Кювье — совершенно в духе своего времени — не признавал изменяемости видов, то есть собственно эволюции организмов. Среди известных сторонников сопряжённой эволюции можно упомянуть советского биолога А. Л. Чижевского (1897–1964). Пожалуй, катастрофизм можно назвать единственным допущением, на которое готовы пойти противники эволюционного учения, хотя и в несколько иной редакции: например, признать формирование слоёв осадочных пород за кратчайшее время и как следствие всемирного потопа¹⁰.

Движущая сила эволюционного процесса может ограничиваться внутренними причинами. Помимо уже упомянутого неоламаркизма, наиболее интересна гипотеза (вернее, группа гипотез) так называемого номогенеза (от греч. nТmoj ‘закон’). Этот термин был введён нашим соотечественником Л. С. Бергом¹¹ в 1922 г.; в настоящее время под ним подразумевают понимание эволюции как реализации некоторых внутренних закономерностей организмов. Очевидно, что в этом случае также отчётливо наблюдается оппозиция к ненаправленности дарвиновской эволюции и некоторое созвучие идее Ламарка о внутреннем стремлении к произведению всё более совершенных форм.

Теория номогенеза в значительной степени развилась благодаря работам советских учёных, в ряду которых следует упомянуть замечательного палеоботаника и эволюциониста С. В. Мей­­ена (1935–1987). В его работах¹² отчётливо прослеживается желание продемонстрировать повторение признаков в самых различных группах современных и ископаемых животных и растений и даже в мире неживой природы — сходство в жилковании листьев и крыльев насекомых, в росте кристаллов и в образовании растительных форм и т. д. Отчасти идеи номогенеза были созвучны закону гомологических рядов в наследственной изменчивости Н. И. Вавилова (1887–1943)¹³, утверждавшему сходное проявление признаков у родственных форм, но в куда более широких масштабах. Кроме того, Мейен постулировал явление сохранения всего разнообразия проявления признаков (в его терминах — “рефрена”) и у предков, и у потомков; таким образом, поиск связи “предок-потомок” практически теряет смысл.

Всеобщий закон развития живого и неживого… ещё один шаг, и можно назвать его Замыслом. Приведём лишь две цитаты.

“…Рефрен (полностью или частично) переходит от предка к потомку. Возможно, что новому таксону дал начало вид, у которого не был представлен весь рефрен (но он был весь в потенции). Затем у потомков рефрен повторяется целиком”.

“То же самое относится и к новым видам: если они и в самом деле возникают, значит, прежде они существовали в различных действенных силах <…> Затем, животные новых видов иногда происходят от спаривания отдельных особей разных видов (как мул — от осла и кобылы), но и они прежде уже существовали в своих причинах, в делах <…> шести дней”.

Первая выдержка — из трудов С. В. Мейена¹⁴, вторая — Фомы Аквинского¹⁵. Sapienti sat (лат. ‘разумному достаточно’ — Ред.)

Направленный — и, что немаловажно, конечный — характер эволюционных преобразований характерен и для группы гипотез, которые получили название финалистических (финализм). Очевидно, что идея внутренней причины, некой побудительной цели (causa finalis) в европейском естествознании идёт ещё от Аристотеля. Развитие финалистических идей во многом шло параллельно развитию эмбриологии в её современном виде и было связано с поиском сходства в развитии отдельно взятого организма и группы организмов (таксона) в целом. На границе XIX и XX вв. немецкий эмбриолог Г. Дриш утверждал свойство эквифинальности развития — способности достичь одинакового результата различными путями. Интересно отметить, что сам Дриш признавал исключительно нематериальный и сверхчувственный характер этого свойства и указывал на аристотелевскую энтелехию (целостность, “жизненную силу”) как на причину.

Очевидно, что и эволюционисты не всегда были материалистами. Между признанием непостоянства живых организмов во времени и атеизмом нет знака равенства. То, что между ними есть — мнимая конструкция, которая, впрочем, как и математический знак “=”, состоит из двух частей: импортированной непримиримости под видом благочестия и доморощенного невежества под видом научного мышления.

В течение второй половины XX века представления об эволюционном процессе обогатились новыми данными о закономерностях, происходящих в живой природе. Так, например, было показано со всей очевидностью, что некоторые внутриклеточные структуры (митохондрии и — у растений — пластиды) некогда произошли от свободноживущих бактерий. Приоритет в формулировании этой гипотезы принадлежит отечественному учёному К. С. Мережковскому, родному брату поэта Д. С. Мережковского, долгие годы прожившему в эмиграции¹⁶. Более того, большую роль в формировании структуры генома играют, например, вирусы, которые способны сохраняться в ДНК хозяйской клетки или переносить её фрагменты из организма в организм, зачастую между совершенно неродственными формами. Это явление носит название “горизонтального переноса”, и роль его была обоснована в течение нескольких последних десятилетий. Иными словами, в традиционном эволюционизме подразумевалось расхождение групп, но никак не их слияние. Так возникла эволюционная гипотеза симгенеза (от греч. sum ‘вместе’ и gљnesij ‘рождение’). Было экспериментально подтверждено происхождение некоторых видов путём сравнительно недавних событий гибридизации родственных форм — например, именно таким путём возникли мягкая пшеница и слива. Приятно отметить, что и в этой области первым был наш соотечественник Г. Д. Карпеченко, осуществивший классический эксперимент по получению гибрида капусты и редьки¹⁷. Таким образом, эволюционное учение приобретает новые черты, сохраняя от исходной дарвиновской теории по сути только идею преобразования организмов во времени.

Резюмируя, следует подчеркнуть следующее. Подобно миру живой природы, мир человеческого знания — под знанием подразумевается не только восприятие информации извне, но и её истолкование — изменяется во времени, эволюционирует. Эволюционная теория также подвержена этому процессу, хотя это и похоже на тавтологию; современные теории развития живого имеют настолько же мало общего с учением Дарвина, насколько они мало схожи с теориями Кювье или Ламарка. Лишь идея об изменении живого мира в течение его существования проходит красной нитью через все эти гипотезы.

Связана ли несмолкающая критика эволюционизма в церковной среде с простым незнанием того, насколько разнообразны современные представления об эволюции? Вопрос сложный. Возможно, дело в том, что психологи называют прецедентной базой, а неспециалисты — жизненным опытом. Верующему небиологу поверить в миллионы лет эволюции примерно так же сложно, как и (не)верующему геологу — в формирование многокилометровых осадочных слоев в одночасье. “Поверить” в обоих случаях — увериться в невидимом (Евр 11:1) и, заметим, не подлежащем опытной проверке.

Принятие или непринятие самой идеи эволюционных преобразований, того, по каким причинам и под действием каких причин эти преобразования происходили, какова была и есть их конечная цель, — всё это, к счастью, остается предметом свободного выбора и свободной веры каждого.