«Есть такая проблема – страх перед книгой»
– Почему трудно научить детей читать? Не в том смысле, что слоги складывать в слова. Я имею в виду чтение книг как таковых.
– Есть много причин, почему дети не читают. Одна из главных – недостаточный кругозор. Авторы, когда пишут книги, исходят из того, что есть вещи, которые все знают. Это должно быть понятно на уровне знаков. Когда дети не видят этих знаков, не понимают намеков – им скучно.
– Как с этим быть?
– Есть тексты, которые нужно дать детям обязательно, чтобы они в культуре не чувствовали себя чужими. Одно можно дать в отрывке, другое в адаптации. В 7-м классе, например, германские мифы идут в пересказе и как викторина. Ключевые моменты в программе мы сначала соотнесли с историками, но теперь им поставили античность в 5-й класс. А в литературе Гомер и мифология в 6-м, мы не можем их сдвинуть, это будет слишком рано. Несостыковки с историками, конечно, проблема. Дети приходят в среднюю школу, не имея каркаса: у них нет четкой хронологии в голове, они путают войны, века…
– То есть вы спокойно относитесь к адаптациям и сокращениям?
– Смотря чего. Есть произведения, где важен каждый клочок, например, «Евгений Онегин» – это же не сюжет, там важен сам текст, связи внутри него. А что-то достаточно знать на уровне сюжетов, того же Гомера или Артуриану, эпосы. В пересказе и адаптации становится понятен и интересен сюжет, и тогда снимается страх.
Есть такая проблема – страх перед книгой. Первый раз, когда он возникает, это в момент перехода от книги с картинками к той, в которой много букв. В этот период не важно, какую книгу первой «заглотит» ребенок, главное, чтобы совершился этот переход. Второй раз, уже в старшей школе, появляется страх перед большой книгой, в первую очередь перед «Войной и миром». Ее я разрешаю читать как угодно, пропускать любые сцены, которые не интересны. Всё равно она не возьмется с одного раза. Мне гораздо важнее снять у детей страх перед книгой, чем чтобы ее прочли от корки до корки.
Оксана Вениаминовна Смирнова. Фото: tgym.ru
– Если говорить о контексте, то помимо античного, в литературе, особенно в отечественной, есть контекст христианский. Наверное, детям в вашей школе это проще увидеть?
– Я бы так не сказала. Не бывает православных детей, бывают дети православных родителей. Что-то дети знают, что-то нет. В этом смысле с православным контекстом надо работать так же, как с античным. Хотя, конечно, наши дети видят этот контекст легче.
– По моему школьному опыту помню, что нам давали античный контекст, но почти не затрагивали православный. Нужно ли, по-вашему, с этим работать в обычных школах?
– Идея преподавать основы православной культуры вызывает в обществе мучительный протест. Всем кажется, что под видом дополнительного образования будет идти идеологическая промывка мозгов. Люди боятся этого, как насилия, и я, в общем-то, понимаю почему. Потому что преподавать этот предмет некому. Велика вероятность, что учителя, которые привыкли работать по советским методам, будут навязывать православие в своем понимании.
«Говорите с Пушкиным и Достоевским напрямую»
– Отсюда вопрос о роли учителя литературы. У меня складывается впечатление, что на него возлагается какая-то дополнительная ответственность за эдакое нравственно-духовное воспитание.
– Литература – это не пилюля, которую съел и стал святым или, наоборот, пошел убивать старушек. Чтение книг, в которых нет ни слова о религии, может заставить человека задуматься, заглянуть глубоко. Но это же не делается автоматически. Нужно так прочитать, чтобы не с учителем, не с учебником говорить, а напрямую с Пушкиным и Достоевским.
Вообще, воспринимать книги как примеры, положительные или отрицательные – очень грубый подход. Все дети протестуют против этого.
– Но есть такое впечатление, что в школе литература именно поучает?
– Литература не поучает, поучает кто-то другой.
– Я как раз об этом. Мне кажется, что от учителя литературы ждут этой назидательности.
– В учителе видят того, кто, как в советские времена, должен нести какую-то идеологию. Мы всё это уже проходили, всё это уже было: вот вам учебник, вот методичка, извлекайте правильный идеологический смысл. Не получилось. Литература сильнее.
Но даже не идеология мешает, в первую очередь мешает формализм. Пытаются найти критерии, по которым можно просто ставить баллы, оценивать учеников, учителей. А как, скажем, оценить талант? А надо искать небанальное решение. Сейчас же дискуссия ведется на примитивном уровне. Как будто системе образования нужна тонкая хирургическая операция, а ее делают монтировкой.
Есть такая наука – общая дидактика, которую изучают в пединституте. Ее первый закон в том, что на уроке нужно учитывать три переменные: индивидуальность класса, текст или тему, которую сейчас проходят, и индивидуальность учителя. Нельзя написать методику преподавания, одинаковую для всех. Один и тот же учитель в одном классе пойдет так, в другом иначе, потому что дети разные.
Предполагается, что учитель сам понимает, что должен извлечь из темы. Нельзя навязывать школьнику исключительно филологическое понимание текста и отрезать возможность увидеть что-то свое, пусть даже наивное. Дети должны полюбить эти произведения. Но не дай Бог, чтобы это было написано в методологических требованиях: «дети должны полюбить тексты», тогда начнется борьба за любовь.
– При всей индивидуальности учителя и класса нужно еще уложиться в программу.
– Программа – каркас довольно жесткий. Там тоже идут баталии, и довольно непрофессионально. Есть часы, которых больше не станет, есть детское время, оно не резиновое. Мне кажется, лучше меньше прочитать, но так, чтобы это отложилось и осталось желание читать. Всё равно хорошая литература не влезет в школьную программу.
Проблема школьной программы в другом – она не учит понимать и воспринимать художественный текст высокого класса, в разных художественных системах. А нужно показать, с какой стороны подойти, например, к романтикам, а с какой – к авангардистам. Это как разные языки программирования.
«Если ребенку не нужна Олимпиада, это не значит, что ему не нужен Пушкин»
– Вообще, если говорить о формализме, трудно представить себе более формальную систему оценки, чем ЕГЭ.
– Вводили ее из правильных убеждений, боролись с коррупцией, но как-то не просчитали все возможные результаты. Мне кажется, это очень неудачный экзамен. ЕГЭ перегружен, дети должны написать 5 текстов за четыре часа: 4 маленьких сочинения и одно большое. Раньше на одно большое сочинение отводили шесть часов. У детей просто нет времени думать, и всё сводится к выдаванию заготовок и штампов. В ЕГЭ у сочинений есть определенная логика, структура, в которую нужно вписаться. А значит, когда натаскиваешь ребенка на ЕГЭ, то транслируешь ему: «Ты должен вписаться, твое мнение не важно и не нужно».
Сочинение – это на два порядка более сложная работа. Суметь сформулировать, что ты сам думаешь. Сейчас выпускное сочинение оценивается по двум критериям: прочитаны ли книги и отвечает ли ученик на поставленный вопрос. Сочинение позволяет увидеть, на каком уровне находится способность высказаться. А она на ужасном уровне.
Но я не знаю ни одной идеальной экзаменационной системы. Пусть будет ЕГЭ, но нужно как-то доработать, подправить.
Фото: © РИА Новости/Александр Кряжев
– Олимпиады не являются альтернативой?
– Нет. Это просто другая система критериев. И потом, дети не хотят идти на Олимпиаду, потому что им нужно бросить всё и только готовиться к ней. Но если ребенку не нужна Олимпиада, это не значит, что ему не нужен Пушкин.
«Если сказка кончается плохо, то это ложь»
– Некоторые психологи, я знаю, говорят, что в школьной программе есть травмирующие произведения. Такие, которые не по возрасту, и воспринимаются детьми болезненно, оставляют тяжелое послевкусие. На ваш взгляд, есть что-то подобное?
– Психологи правы в том, что хорошая литература снимает аффекты. В ней должен быть катарсис.
У Толкиена, который был филолог и богослов, есть статья «О волшебной сказке». Там он вводит термин «эвкатастрофа». Он говорит, что с момента Воскресения Христа, если сказка кончается плохо, то это ложь. Нет безысходности, смерть погибла, ее можно преодолеть и всё можно преодолеть. Значит, если кто-то доказывает, что всё мрак и выхода нет, то он врет.
Вот стихотворение Пушкина «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?», которое шокировало митрополита Филарета так, что он писал поэту ответ. Фокус в том, что в самом стихотворении есть катарсис, оно само снимает эту мрачность. Потому что это не констатация мрака, а молитва, вопль. Вопль, на который всегда бывает ответ.
В шедеврах есть эта смелость пойти во тьму, посмотреть, как всё страшно, завопить и получить ответ. И ответ всегда будет дан. Если автор пишет, что всё грязь, но не вопит, в поисках ответов – это как раз и есть травмирующие книги, из них ничего нельзя получить. Они просто рассказывают о частном случае беды.
– Дети это чувствуют?
– В трагедии есть очень интересный механизм. Особенно хорошо это видно в детском театре. Когда умирает главный герой, дети кричат: «Нет, не умирай, ни за что!» Это в чистом виде эффект катарсиса, когда зритель понимает, что на самом деле должно жить, а что нет. И понимает, как действовать. В античности люди так и делали: ставили трагедию, а потом шли воевать, чтобы понимать, за что сражаться.
У православных детей есть такая особенность, что они смотрят на многие мрачные вещи не травмируясь, а с жалостью. Это хорошо видно по работе с пьесой «На дне» Горького. Там есть Актер, которому рассказали про лечебницу, где ему могут помочь. Дети не понимают, говорят: «Он же в Москве, на Хитровом рынке, там рядом Алексей Мечев, он же спасал таких, какая еще лечебница нужна». Для детей это очевидная неправда. Я, кстати, всё жду, когда «На дне» уйдет из программы. С ней бы с радостью простилась.
– А с чем бы еще простились?
– С «Тихим Доном». Никто не хочет ее читать, и я никого не заставляю. Мое частное мнение, что бедняга Шолохов – он гений, но испортил все свои книги. «Тихий Дон» напичкан документами, книга из-за этого вышла неровная.
Я даже не говорю про эти замечательные сцены, которые попадают в резонанс с возрастом. Не думаю, что это как-то травмирует детей. Ведь, скажем, к ядам приучают, чтобы не отравились потом. Здесь, наверное, тоже какое-то противоядие вырабатывается. Но не надо искушать.
Хотя, конечно, «Тихий Дон» не оставляет неприятного послевкусия, если его дочитать до конца. Проблема в том, что никто не дочитывает.
«Математика и литература – это про одно, это как музыка и гармония»
– Я хочу поговорить про мальчиков и девочек. С той и другой стороны парты. Они по-разному воспринимают литературу?
– В младшей школе им интересно разное, к старшей всё выравнивается. Но их можно по-разному спрашивать. Есть сейчас такой формат – научное исследование. Каждый может взять тему, которая интересна. И все довольны.
Я бы больше говорила не о мальчиках и девочках, а о физиках и не физиках.
– Математиках? В школе всегда делят: математический склад или гуманитарный.
– С математиками работать одно удовольствие. Математика и литература – это про одно, это как музыка и гармония. Математика и литература – некая модель, построенная человеком. А физика – наука, которая имеет дело с системой, устроенной не нашими мозгами. Физики приноравливаются к тому, что не всё могут понять и объяснить, сразу строят десятки гипотез. Они как будто не понимают условность литературы. Но таких детей не очень много, их даже в физматшколе на класс не больше двух-трех.
– А если говорить о педагогах литературы? В этой дисциплине совсем мало мужчин, как я вижу.
– У нас разный стиль. Мужчины смелее, они давят яркостью личность, потому что если он пошел в школу по убеждению, то он супергерой. Женский стиль – направляющий. Правильно поставить вопрос, сделать так, чтобы дети будто бы всё сами смогли.
«В вершинных текстах есть что-то пророческое»
– Вы обсуждаете с детьми биографии писателей? Я лично стараюсь как можно меньше знать об авторе, если мне понравилась книга. Боюсь какого-то разочарования, диссонанса.
– Сложный вопрос. Про Гомера и Шекспира мы ничего не знаем, но это не уменьшает их ценность. Есть ситуации, когда биографические подробности помогают. Пушкина всегда проходят вместе с периодом его творчества, это уже часть культуры. Про любовные страдания Тургенева тоже нужно говорить. Ведь у него во всех произведениях есть две недобрые силы – природа и любовь. Прекрасные, абсолютно властные над человеком, но никогда не добрые. Биографический намек здесь помогает понять, почему это так.
С нашими детьми проще, потому что они знают заповедь «Не суди». Не суди, ты не знаешь сердечно. Бывают случаи, когда детям, особенно из неофитских семей, родители рассказывают, что Пушкина или Толстого нельзя читать, потому что они в жизни так-то и так-то поступали. Приходится объяснять, что, например, царь Соломон тоже много всего натворил, но тем не менее книга его – часть Библии.
Когда авторами пишутся вершинные тексты, в этом есть что-то пророческое. Не в том смысле, что они чувствуют себя святыми, нет. Они делают что-то больше себя, не они даже, а через них. Не нами человек на это поставлен, не нам осуждать. Люди сделали для нас что-то большое. Спасибо им за это.
– Дети часто задают вопрос: зачем нам это нужно? В случае с математикой до какого-то момента есть простой ответ. А литература? Как вы отвечаете?
– Ох… Иногда так объясняю. Вот вам подарили самолет, он ваш, у вас нет никаких преград, у вас возможность облететь весь мир. Но чтобы его использовать, нужно научиться на нем летать. Литература – такое же порождение культуры, как эта чудо-машина. Или, скажем, вам оставили огромное наследство. Но чтобы им распоряжаться, вы должны вступить в права.
Если ребенок спортсмен, я расскажу ему, что литература качает определенный мускул. Если ею не заниматься, то он атрофируется. Такой образ тоже помогает.
Вообще, литература же много чего дает. Это и какой-то всеобщий диалог, и вочеловечение, и эмпатия, и понимание других, и проживание опыта, который можно потом на своих ошибках не проживать. И этот катарсис, который снимает тяжесть и открывает какие-то глубинные вещи. Сокровище.
Человек по образу и подобию создан творцом. Сотворчество, творение произведения как Сотворение – это реализация замысла Божия. У нас есть возможности реализовать ее в слове, которое дано нам. А слово – очень непростая штука.
Беседовала Евгения Корытина