Устал…
Как порой бывает тяжело себе в этом признаться. Не спешите возражать, что полно нытиков, которые охотно жалуются на каждом шагу «за свою горькую долю». Я не о них и не об этом. Хотя… почему же не о них? Ведь нытье – это не только желание снискать сочувствие, а то и «повампирить». Это зачастую способ уйти от решения проблем. Сосредоточение на своих страданиях с привлечением внимания окружающих – это очень эффективный способ не только и не столько эмоционально разрядиться, сколько сформировать такое видение своей ситуации, которое помогало бы жить… со всей той гадостью, которую мы в себе носим.
Протоиерей Игорь Прекуп. Фото: Станислав Мошков/rus.postimees.ee
Жить с ней – вдумайтесь! Не просто жить, не впадая в отчаяние от того, что нутро наше полно всякой…, а именно «с ней», то есть не утруждаясь самоассенизацией, но в упор в себе не видя оснований для этого, всё внимание сосредоточивая на симптомах, переживая по их поводу, но не допуская никаких реальных мер по ликвидации причины. Те, кто плавает в соцсетях, уже посмотрели известный ролик «При чем тут гвоздь?» Смешно, да? Тем смешнее, что правда, причем правда обыденная.
Это, конечно, крайность, хотя и распространенная, к тому же любым здравомыслящим человеком отвергаемая и порицаемая. Зато противоположная крайность считается за добродетель: когда человек не только не жалуется, но и в упор не видит для этого оснований. И причина, что самое удивительное, та же: страх увидеть реальное положение дел, внутреннее нежелание разгребать свой внутренний хлам.
У человека хватает ума, чтобы понимать, что наши страдания – от внутренней неустроенности, что они – симптомы, указывающие на болезнь, которую надо лечить, на духовную бедность и одновременно переполненность чем-то таким, что Христу не пройти внутрь и не упокоиться: так, в прихожую пускаем Его потоптаться, а дальше вроде и рады бы пригласить, а некуда. Там сплошь всё занято инструментами служения Ему – а это уже у кого что: у кого таланты всевозможные, у кого деятельность спасительно-созидательная, у кого молитва и пост, ставшие самоцелью, я уж не говорю о «святом» – о любви к родным, домашним, к Родине и государству, о патриотизме с гуманизмом, о мечтах, где «град Китеж» да Святая Русь вперемешку со «светлым будущим» и «славным прошлым», где «мы передовая европейская страна» или «мы всех нагнули» – это уж в зависимости от личных предпочтений. Не настолько уж принципиально, чем забита наша «храмина», если оно не дает упокоиться в нас Христу – и мы это понимаем.
Понимаем. Но не настолько, чтобы признаться себе в собственной немощи. Конечно, «для порядку», как православные христиане, мы свою немощь исповедуем, но осознавать ее не спешим. Одно ведь дело покряхтеть по поводу своих немощей, а другое – осознать их настолько, чтобы в кровь изодрать себе пальцы, выволакивая из себя то, что загромождает пространство…
А ведь если возьмемся, то с удивлением обнаружим, что среди всего, чем мы переполнены, инструменты труда во славу Божию занимают не так уж много места. В основном там отходы жизнедеятельности: стружка, опилки всякие (а как же иначе, труды-то земные, не без этого), ну там… трупики мышиные: страстишки наши, которые мы в себе как бы лупим, как бы травим, когда они нападают, но не вычищаем должным образом (некогда, нам делом заниматься надо). Только обнаруживать в себе это и разгребать – страсть как не хочется. Много… Так много этого в нас, что руки опускаются, даже не глядя, а потому и глядеть не хочется, ну и, чтобы не глядеть, лучше не замечать своих страданий.
Порочное «превозможение»
«Надо превозмогать», – сказала одна пожилая регентиса сравнительно молодой певчей, когда та, в ответ на ее требование «не пританцовывать», попыталась объяснить, что вынуждена время от времени (разумеется, не во время пения, а в промежутках) поочередно сгибать ноги в коленях, из-за невыносимой боли в венах. Услышав аскетическое наставление старшей сестры во Христе, певчая уж не стала объяснять, что на венах у нее не так давно была операция, что приходит она петь нередко с давлением 80/40, падающим, вероятно, на фоне аллергии, астматические приступы на почве которой ей всё время приходится «превозмогать», подавляя их сильнодействующими лекарствами (тем более что об астме регентиса знала, чего уж напоминать?).
К слову сказать, примерно год спустя эта певчая умерла-таки от приступа астмы, привычно «превозмогая» свою болезнь (а кто за нее будет ходить по магазинам?) принятием лекарства, вместо того, чтобы «скорую» вызвать. Видимо, к тому времени привыкла она не только к волевому преодолению немощи, пренебрегая отеками бронхов, происходившими всякий раз, когда она поднималась в гору, например, не говоря уже о стрессе, но и к лекарству, из-за частого употребления, тоже привыкла…
Вот оно и не сработало в тот вечер. Вернее, сработало сначала. Пшикнула его, вроде стало легче, она и решила, что дело обычное. Пошла пешком, чтобы не ждать троллейбуса, и пошла, вероятно, быстро (ведь так много надо успеть матери пятерых детей в пасхальный вечер). Но приступ взял реванш и настиг ее на полпути. Внезапно. Она даже ингалятором повторно не успела воспользоваться.
Так вот, к этому роковому моменту ее приближало каждое неоправданное «превозможение».
Да, превозмогать страдания, конечно, надо, когда есть на то необходимость. Не следует раскисать по пустякам, а даже и не по пустякам – тем более. Но замечать в себе страдание надо вовремя. Терпеть, не ныть, не унывать и не отчаиваться, однако реагировать должным образом, чтобы не только превозмогать страдание, но и болезнь преодолевать. Да и с терпением боли, усталости, всевозможных раздражающих и утомляющих факторов как-то поаккуратней надо.
К чему вообще терпеть то, что не обусловлено каким-то высшим смыслом, и вообще что-либо свыше целесообразно-необходимого? Бывает, что страдание связано с какими-то внутренними проблемами, которые надо решать, не сбегая от них в надежде, что на новом месте всё будет по-другому, иначе эти же проблемы там настигнут тебя, да еще с удвоенной силой. Но если конструктивные выводы сделаны, есть положительные сдвиги в личностном росте, а внешняя ситуация тупиковая, уже по независящим от тебя обстоятельствам? Тогда почему бы не сменить обстановку?
Пример. У подростка коммуникативные проблемы. В классе его недолюбливают, отторгают, а он сам, как это часто бывает, или пытается привлечь к себе внимание, провоцируя негатив, или норовит забиться в щель, когда кто-то решает его помучить. Он слезно просит перевести его в другую школу. Что делать? Мальчика жаль, но опекунам (он сирота) ясно, что если ему уступить и в этом состоянии перевести в другой коллектив, хочет он того или нет, очень скоро отношение к нему будет таким же, если не хуже, учитывая, что в своем классе он – какой-никакой, а «свой».
Ему всё это объясняют и предлагают следующее: в другую школу его переведут, но не в этом учебном году, а в будущем. Год ему дается на то, чтобы поработать над собой и решить свои психологические проблемы на старом месте. Он должен научиться адекватно себя вести в любых ситуациях, в частности, стойко и гибко реагировать на неприятности (что-то потерпеть, чему-то дать отпор, а от чего-то уклониться, причем научиться отличать, в каких случаях что уместно). А для этого надо всесторонне укрепиться.
На летних каникулах один из друзей семьи берет его с собой в плавание на яхте. Путешествие по фьордам и другим достопримечательностям Балтийского моря занимает около недели, может, чуть больше. На яхте, кроме него и друга его опекунов, находились хозяин яхты с женой и ребенком. И паренек, во-первых, оттаял, а во-вторых, вписался в ритм нормального мужского общения. По возвращении его было не узнать. Словно вывих вправили.
Затем с осени его отдали в секцию тэквондо. Нет-нет, слава Богу, ему не пришлось ни на ком в классе демонстрировать новоприобретенные навыки. Достаточно было того, что его внутреннее самоощущение изменилось. Точно так же, как прежняя кривизна его личности провоцировала нездоровое отношение со стороны окружающих, даже когда он ничего плохого не делал (а время от времени он еще и делал, чем давал повод «учить» его не только непосредственно за, но и по старой памяти), так и начавшееся внутреннее выпрямление обратило на себя внимание одноклассников, и разметало в пух и прах сложившийся в их коллективном сознании его прежний, казалось бы, железобетонный образ мерзкого типа.
В итоге, когда пришло время исполнения обещания, он уже не горел желанием переводиться. Школу он сменил, но исключительно из соображений практической целесообразности в связи с переменой места жительства в другой район города. Для него это был замечательный урок, насколько опасно саможаление, и как важно, чтобы сочувствующие твоему горю не шли у тебя на поводу, помогая избавиться не только от поводов к саможалению, но, в первую очередь, от причин.
Однако вот что важно понять: саможаление провоцирует блокирование. И не только со стороны окружающих, не расположенных «грузиться» и «париться», но и со стороны самого страдальца, который считает саможаление постыдным, унизительным, расслабляющим и разрушительным, а потому запрещает себе не только саможаление, но и всякое признание себя достойным сочувствия, снисхождения, утешения, вплоть до того, что игнорирует необходимость лечения, отдыха, наконец, улучшения условий жизни, учебы и труда. Чтобы не провоцировать отторжение со стороны окружающих, надо быть поаккуратней с выбором собеседников для задушевных разговоров, а вот с собой сложнее…
Саможаление – конечно, зло, но это зло, как бы так сказать, естественное. Не всякий грех по своей природе противоестественен. Естественными называют те, которые коренятся в естестве нашем. Так вот, саможаление – естественно, как паразитирующее на инстинкте самосохранения. А вот безжалостность к себе – это извращение, это порок противоестественный. Добродетель всегда – середина между двумя противоположными пороками. Поэтому не надо какую-нибудь садо-мазу облачать в ризы добродетели, называя ее «самоотверженностью», «аскетизмом», «стойкостью», «терпеливостью», «твердостью», «силой воли», «требовательностью к себе и другим», «духовной рассудительностью» – это всё добродетели, а безжалостность, жестокость, черствость – пороки, вне зависимости, на кого они обращены, аналогично самоубийству, которое – то же самое убийство, только себя, ужасное не только тем, что лишает грешника возможности покаяться в содеянном, но самим своим противоестественным характером.
Себя надо уметь и жалеть, и понимать, и терпеть. Вернее, не так, не в этой последовательности. Понимать, жалеть и терпеть, потому что будет понимание – будет и подобающая жалость, а тогда и терпение будет, способное вынести, если нужно, всё, но без идиотизма, с рассудительностью.
Ecce Homo
Вспомним, каким Себя являет нам Господь в Евангелии. Суперменом, стоящим выше страданий, отключающим Свою плоть, игнорирующим инстинкты? Чуждым человеческим переживаниям и радостям? Нисколько. Да, при необходимости, Он становится выше этого, но заметьте, как честно Он остается до конца человеком.
Он принимает участие в свадебном пире и, на «высокодуховный» поверхностный взгляд, разменивает Свое всемогущество на удовлетворение потребности гостей в веселящей жидкости, когда, казалось бы, пора уже им и честь знать (архитриклин-то в недоумевающем восторге отметил, что хозяин подал лучшее вино, когда все уже «дошли до кондиции», а потому можно было бы и чего похуже предложить).
Мы видим Его и плачущим по Лазарю, которого Он вот-вот воскресит, и громящим в иерусалимском храме «свечные ящики» – именно эту функцию выполняла система торговли жертвенными животными, чтобы паломники не гнали свой скот через всю страну (всё для людей!), и «пункты обмена валюты» (внутри храма имела хождение только своя священная монета, а не римская – скверная, языческая, тьфу на ее штрих-код!). И не надо о том, что Он имел на это исключительное право, ибо Храм – дом Его Отца, а стало быть, и Его дом. Никто тут Его прав не оспаривает. Речь о другом: Он же всё это делал, хоть и без азарта и лишней жестокости, но и не с апатичным же лицом!..
А потом были страдания, которые Он понес ради нас. Однако наиболее ярко Христос явил принятие на Себя нашей немощи даже не когда подвергался оплеваниям, заушениям, насмешкам, распятию и смерти. Моление о Чаше – вот когда Господь являет нам образ отношения человека к себе в скорби (будь то в ее ожидании, будь то в перенесении). Это не только явление полной Его приобщенности человеческой природе и последствиям грехопадения в ней (не путать с грехом, которому Он остался чужд) – боли физической и душевной, страху (апостол Лука пишет, что во время молитвы «был пот Его, как капли крови, падающие на землю» – Лк. 22:44), страданиям, болезням и самой смерти – но это еще и образ отношения человека к скорби и к себе в ней.
Андреа Мантенья. Моление о чаше.ок.1455.
Обратите внимание, Он изначально не строит из Себя этакого самодостаточного героя. Уж, казалось бы, кому-кому, а Сыну Божию, чтобы поговорить с Отцом, разве кто-то нужен? Да и к чему свидетели Его слабости? Это если по нашей логике. У Него она, видимо, другая.
Если евангелист Лука (Лк. 22:39–46) говорит обо всех учениках, то Матфей (Мф. 26:36–46) и Марк (Мк. 14:32–42) указывают на то, что Иисус, удаляясь от апостолов на молитву, берет с собой из них тех же троих, кого ранее брал на Фавор, как наиболее, по этой причине, укрепленных в надежде воскресения, чтобы увиденное и услышанное теперь не послужило им в соблазн (святитель Иоанн Златоуст). Но есть и другой аспект: они видели на Фаворе Его славу как Сына Божиего – теперь пусть увидят и Его скорбное, немощное состояние как Сына Человеческого, во всём подобного нам, и убедятся в непризрачной истинности полноты Воплощения.
Блаженный Феофилакт, толкуя это место в Евангелии от Марка, пишет, что «как Он восприял всего человека с его естественными свойствами, то скорбит и тужит, без сомнения, по естеству человеческому; ибо мы, люди, по природе отвращаемся от смерти. Таким образом, когда Он говорит: „пронеси чашу сию мимо Меня“, Он обнаруживает в Себе человеческое свойство; а за этим добавил: „но не чего Я хочу, а чего Ты“, – Он научает нас, несмотря на требования природы, просить того, что угодно Богу».
Господь добровольно испивает всю Чашу, принимая на Себя полноту страданий человека, приобщаясь даже чувству богооставленности, выразившемуся в Его крике на Кресте, непосредственно перед кончиной. Он свободно принимает страдания, Его человеческая воля едина в Нем с волей божественной.
Как объясняет блаженный Феофилакт, «желание, чтоб чаша пронесена была мимо, принадлежит человеческому естеству, а вскоре за тем сказанные слова: однако „не Моя воля, но Твоя да будет“ показывают, что и мы должны иметь такое же расположение и так же мудрствовать, подчиняться воле Божией и не уклоняться, хотя бы наша природа влекла и в противную сторону. „Не Моя“ человеческая „воля, но Твоя да будет“, и эта Твоя не отделена от Моей Божеской воли. Единый Христос, имея два естества, имел, без сомнения, и волю или желания каждого естества, Божеского и человеческого.
Итак, человеческое естество сначала желало жить, ибо это ему свойственно, а потом, следуя Божеской воле, чтобы все люди спаслись, воле, общей Отцу и Сыну, и Святому Духу, решилось на смерть, и таким образом одно стало желание – спасительная смерть».
Не надо стыдиться страха смерти, боязни скорбей – это всё естественное. Постыдны не чувства, постыдно раболепство им в ущерб нравственной добродетели и вопреки совести. «Не впасть в искушение – значит не быть поглощенным от искушения, не стать под его властью», – пишет блаженный Феофилакт в толковании на Евангелие от Луки, подчеркивая, что Спаситель «повелевает нам молиться, чтобы наше достояние было безопасно и нам не подвергнуться какой-нибудь неприятности», потому что «самим себя ввергать в искушения – значит отважничать и гордиться».
Предвосхищая возражения со ссылкой на Соборное послание апостола Иакова, советующего с радостью принимать впадения в искушения (Иак. 1:2), блаженный Феофилакт объясняет, что «Иаков не сказал: ввергайте себя, но, когда подвергнетесь, не падайте духом, а имейте всякую радость и невольное некогда сделайте вольным. Ибо лучше, если б не пришли искушения, но когда и пришли, зачем печалиться безумно? – Укажи ты мне место в Писании, где бы буквально повелевалось молиться о том, чтобы впадать в искушения? Но ты не можешь указать. – Знаю, что два вида искушения и что некоторые долг молиться о невпадении в искушение разумеют об искушении, побеждающем душу, например, об искушении блуда, искушении гнева. А всякую радость должно иметь тогда, когда подвергаемся телесным болезням и искушениям. Ибо, в какой мере внешний человек тлеет, в такой внутренний обновляется (2 Кор. 4:16)».
Мужество с умом
Господь в молении о Чаше являет не только сочетание человеческой и божественной воли, но и сочетание немощи человеческой с человеческим же благородством – немощь начала «перстного», инстинктивно боящегося смерти, в том числе и как состояния противоестественного для «венца творения», сочетается с восстановленным в Нем благородством (благое, высокое происхождение) богоподобного начала человеческой же природы. И тем прекрасней в человеке торжество благородного, что ему приходится преодолевать низменное.
Протоиерей Игорь Прекуп. Фото: Станислав Мошков/rus.postimees.ee
Не было бы оснований восхищаться чьим бы то ни было мужеством, если бы нам, по земной природе, не было свойственно стремиться к удовольствиям и бояться страданий. Мужество – это проявление человеческого духа, облагораживающего душу, ищущего Бога и побуждающего совершать поступки, возвышающие нас над плотью с ее естественными потребностями и инстинктами.
Впрочем, отсюда отнюдь не следует, что любое самоограничение или воздержание, всякий произвольный отказ от радости, счастья или от чего бы то ни было, доставляющего удовольствие, любое самообречение на страдание – это, всенепременно, мужество. Согласно Платону (уж не сочтите за предпочтение философии патристике), мужество состоит в том, что «аффективная (здесь – волевая. – И.П.) часть души поддерживает, вопреки удовольствию и страданию, решение разума о том, чего следует и чего не следует бояться».
Да, мужество характеризуется в первую очередь волевым решением, но поддерживающим «вопреки удовольствию и страданию», что?.. – «Решение разума о том, чего следует и чего не следует бояться». То есть для начала у человека должен быть разум. Глупец, по определению, мужественным быть не может. Смелым, отважным, бесстрашным – сколько угодно, но не мужественным. В зачатке разум есть у всякого, но не у всякого он развит. И глупец не тот, кто мало знает, а тот, кто мало того, что в своей ограниченности не видит ущербности, так еще и навязывает ее другим как норму.
«Сама по себе ограниченность человека не есть глупость, – пишет в своем дневнике священник Александр Ельчанинов. – Самые умные люди непременно ограничены в ряде вещей. Глупость начинается там, где появляется упрямство, самоуверенность, то есть там, где начинается гордость».
Можно только добавить, что, когда разум просвещен Истиной, мужество приобретает новое качество, потому что понимание, «чего следует и чего не следует бояться», выходит в этом случае на принципиально новый уровень, и человек уже не только интуитивно, как бы в темноте, на ощупь, руководствуется духом, но поступает (от «поступь» – шаг, манера ступать, двигаться, ходить; походка) в свете Божественного Откровения. Хотя всё равно порой приходится ступать на ощупь, но не из-за того, что свет Откровения тусклый, а потому, что разум наш поврежден, совесть отморожена. «Светильник для тела есть око, – говорит Господь. – Итак, если око твое будет чисто, то всё тело твое будет светло; если же око твое будет худо, то всё тело твое будет темно. Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?» (Мф. 6:22–23).
Как отмечает святитель Иоанн Златоуст, Бог «даровал нам ум для того, чтобы мы рассеивали мрак неведения, имели правильное понятие о вещах и, пользуясь им, как орудием и светом против всего скорбного и вредного, пребывали в безопасности». И «как касательно тела мы наиболее заботимся о том, чтобы иметь здоровое зрение, так и касательно души преимущественно должны заботиться о здравии ума».
Епископ Михаил (Лузин) пишет, что «светильник души есть ум…: если ум светел, ясно понимает предметы духовные, то он просвещает все душевные свойства и направляет их деятельность к приобретению истинно драгоценного для души», в том числе и через мужественное терпение скорбей, преодоление всевозможных препятствий. Если же ум помрачен заблуждениями (вовсе необязательно догматического характера), мужество будет мнимое, а то и вредное, опасное для самого «подвижника» и для тех, кто с ним общается, особенно для его подчиненных. Пусть даже он с себя будет спрашивать в первую очередь, но «ломать через колено» будет всех, кто от него зависит (неважно, в силу чего: обстоятельств, иерархического или административного положения, а то и просто в силу своего непререкаемого авторитета), кого насильно, против воли, а кого и при восторженном согласии, по причине чего это и не будет восприниматься как «переламывание», и, что самое плохое, он будет насаждать свою дефективную модель «православного миропонимания» как истину в последней инстанции.
«Там, где трудно одному…»
Но вернемся к примеру Спасителя в Гефсиманском саду. Выше мы уже обратили внимание, что Он берет с Собой троих учеников: Петра и сыновей Зеведеевых – братьев Иакова и Иоанна. Для чего? Чтобы они засвидетельствовали, как Он будет молиться и что именно говорить? Но из святоотеческих толкований, как уже было отмечено выше, следует лишь то, что они должны были стать свидетелями Его человеческой немощи. А для этого им достаточно было увидеть, как Он «скорбит и тоскует» еще до того, как отойти от них. Причем Он отходил на приличное расстояние.
Авторитетный толкователь Евфимий Зигабен считает, что сказанное евангелистом Лукой об удалении Христа от апостолов на расстояние брошенного камня относится не к основной части учеников, а именно к тем троим, которых Он взял с Собой. Все три евангелиста свидетельствуют, что Он трижды не просто оборачивался и обнаруживал спящими Своих учеников, а приходил к ним.
Видели ли они на этом, пусть сравнительно небольшом, но всё же приличном расстоянии Его кровавый пот? Слышали ли они Его слова? Ни в Евангелиях, ни в святоотеческих толкованиях не сказано, что апостолы это сами ясно видели и четко слышали. Ведь это ж кем надо быть, чтобы такое (!) видеть и слышать, и заснуть?!.. Уж простите мне высказывание сугубо личного мнения, но я не допускаю мысли, что ближайшие ученики были настолько толстокожими.
Не семи пядей во лбу? – Да. Малодушные? – Да. Это в Пятидесятницу, после сошествия Духа, они преобразятся, а пока они ничем особенным не блещут. Только вот в человечности им не откажешь. Не могли апостолы, тем более Петр, любивший Христа больше других, и ревностные «сыны громовы», при виде кровавого пота и слыша мольбу о Чаше, задремать. Не верю. А вот расслабиться по немощи, пока Учитель очередной раз молится в уединении, пусть и скорбя в ожидании страданий, о которых Он им настолько уже давно и неоднократно рассказывал, что они могли и привыкнуть – это запросто, если только, повторюсь, не видеть и не слышать ничего исключительного.
Фото: pixabay.com
Немощные друзья… Один только что бил себя в грудь, заявляя, что жизнь за Него отдаст, другие двое не так давно готовы были город испепелить за то, что их Учителя в нем не приняли, а теперь Он просит их всего лишь разделить с Собой время тревоги, мучительной тоски, побыть с Ним вместе…Оказывается, им это не по силам.
А ведь именно для этого Он их с Собой и взял: «Душа Моя скорбит смертельно, – говорит Он им, – побудьте здесь и бодрствуйте со Мною» (Мф. 26:38). Он показывает нам, что в скорбях не стоит пренебрегать простой человеческой поддержкой близких по духу людей, их можно и даже нужно просить об этом. Правда, уместно заметить, что поддержка поддержке рознь. Одно дело разделить скорбь, иное – приобщиться греху.
Некоторые люди склонны понимать поддержку как полную солидарность с ними и одобрение всех чувств, слов и действий, согласие со всеми их мнениями («ты, вообще, на чьей стороне?!!»). Но Господь, конечно же, указывает нам на поддержку в скорби, свободную от потакающего людям в их порочности человекоугодия, мотивы которого могут быть разными: желание сохранить добрые отношения любой ценой, опасение вызвать ненависть, отчуждение, или какие-либо еще своекорыстные интересы.
Это касается нашего отношения и к тем, кто нуждается в утешении, и к себе самим: во-первых, не надо пренебрегать опорой на близких людей (в конце концов, это даже оскорбительно для друзей – узнать, что с ними не поделились горем, не обратились за поддержкой, помощью), а во-вторых, не стоит от них требовать согласия с собой во всём, но довольствоваться сочувствием, будучи благодарными им за искренность в несогласии с нами, даже когда это связано с непониманием чего-то.
Да! Близкий человек может и не понимать чего-то в нас самих, в наших поступках, не одобрять этого, но при этом он нас поддерживает в самой скорби, сопереживает, сочувствует и, не побоюсь этого слова, жалеет.
Что за глупость, что жалость унижает? Мерзкая глупость гордого ума… Жалость – естественное проявление добродетели милосердия. Как добродетель может унижать? Унизить может снисходительное презрение, проявляющееся похожим образом. Ну, так жалость жалости рознь, просто не надо путать разноприродные явления!
Может, мы боимся, что жалость ближнего спровоцирует в нас приступ саможаления? И только поэтому мы неблагодарно пренебрегаем, а то и раздражаемся на это проявление любви и милосердия? Это напоминает, как иной человек раздраженно хамит в ответ на похвалу, желая предотвратить разбухание в себе гордости и тщеславия (ведь так хочется видеть себя скромняшкой, а тут прям-таки чувствуешь, как надмеваешься). Разве тот, кто высоко тебя или твой труд оценил, виноват, что ты болеешь этими страстями? Поблагодари человека на добром слове и разбирайся со своими пороками на здоровье! Ведь, грубо обрывая его, ты руководствуешься той самой гордыней, которой в себе стыдишься.
Устал…
Плохо человеку оттого, что «всё не так, как надо». Трудишься, выкладываешься – не для себя, нет, во имя чего-то или для кого-то – а всё зря. Нет, не о вознаграждении речь, не о благодарности даже, хотя надо понимать и то, что в нашей природе заложено естественное ожидание адекватной отдачи. Мы можем сознательно не стремиться к ней, но подсознательно всё равно на нее настроены. Но, в любом случае, не это главное.
В один мерзкий момент ты обнаруживаешь, что дело, в которое ты вкладывал саму жизнь, оказывается, может рухнуть по чьей-то не то что даже злой воле, а просто по тупости и невежеству некоего лица, в зависимости от которого оно вдруг оказывается, или от так называемого «рокового стечения обстоятельств»… И всё! Ты ничего не можешь сделать. Ты бессилен. И отчетливо понимаешь это. И, вроде бы, отдаешь себе отчет, что всё в руке Божией, что, в конце-то концов, быть может, это знак, что надо сосредоточиться на главном, над чем не властны ни обстоятельства, ни люди – на своей душе, в которой, что ни построишь, устоит, лишь бы строилось на камне Его, причем, что ни случится, всё сможешь использовать для строительства – и радости, и тем более скорби, но… Мы же люди.
Да, главное в человеке – неизгладимый образ Божий в нем и Его подобие как призвание и богодарованная способность. Да, единственный смысл жизни каждого из нас – спасение души в соработничестве Богу. Смысл один, а натуры-то наши разные. «Натура – дар Божий», – любил повторять приснопамятный протоиерей Владимир Залипский. И каждый реализует свое призвание в русле своей натуры и в конкретных условиях. Всецело реализует, всем существом. Не только духом, но и душой, и телом.
И когда последние два недополучают потребного на пути спасения, они начинают отягощать одно другое по восходящей. Поэтому, когда мы сталкиваемся с непреодолимыми обстоятельствами, когда переживаем чувство бессилия и зыбкости дела всей своей жизни, у нас опускаются руки. И подкашиваются колени. И обмякает сердце. И не хочется уже ничего…
Пусто внутри. Даже не пусто, а еще хуже, потому что пустота может быть и естественной, как незанятость, свобода, а тут – опустошенность.
Мы – народ начитанный, знаем, что опустошенность – от нехватки благодати, от незаполненности ею нашей, забитой всякой всячиной, «храмины». То есть она не пуста вообще, но пуста от благодати Духа Святого, который, по слову преподобного Силуана Афонского, «есть любовь и сладость души, ума и тела; но когда душа потеряет благодать, или когда умалится благодать, тогда душа будет снова слезно искать Духа Святого и скучать о Боге». Но почему так происходит? Из-за чего, или, может быть, кого оскудевает в нас благодать? Из-за чьей-то злой воли?
Что ж, трудно отрицать, что это влияет на наше состояние. Из-за непреодолимых обстоятельств, превратностей судьбы и пр.? Кто ж спорит, это порой совершенно выбивает из-под нас почву. Но совесть нам подсказывает, что глубинная причина не в этом. Тот же старец Силуан объясняет: «Мы горделивы умом, и потому не можем стоять в этой благодати, и она удаляется от души, и душа тогда скучает по ней и слезно ищет ее снова, и плачет, и рыдает, и зовет ко Господу: „Боже Милостивый, Ты видишь, как печальна душа моя, и как скучаю я по Тебе“». Беда только, что душа, переживая это состояние, даже обращаясь к Богу, плачет и рыдает зачастую не по Нему, а по любимому делу, которое посвятила Ему, и которым Ему служила.
Можно тут много умничать о том, что опустошенность следует заполнять молитвой, освобождая душу от тленного содержания всевозможными аскетическими упражнениями, одновременно благодаря Бога за скорбь. Это главное, несомненно. И об этом уже достаточно сказано. Однако Господь, Который, на самом-то деле, ни в ком не нуждался, как не нуждался и в крещении от Иоанна, учит нас Своим примером не пренебрегать «простыми вещами».
У тебя есть друг? Или просто родственная душа, с которой, по обстоятельствам, не очень получается встречаться? Поговори с ним. Благо, технические возможности у многих из нас нынче таковы, что расстояния не помеха.
Фото: Misha Maslennikov/flickr.com
Найди «сердце с ушами» и просто выговорись. Постарайся, по возможности, не осуждать, не злословить, не язвить и не сквернословить. Но выговорись перед Господом в присутствии человека, которому доверяешь, а если получится, то и обсуди с ним наболевшее. И выслушай его соображения. Поправь его, если он чего-то не понимает, или понимает превратно. И снова выслушай, присмотрись к своим взглядам в свете услышанного, вдруг обнаружишь какую ошибку? Послушай себя как бы со стороны. Но, в любом случае, выговорись, позволь своему брату/сестре разделить с тобой скорбь и помочь тебе разобраться в себе самом, в обстоятельствах.
Так уж устроен человек, что лишь тогда он зачастую способен позволить Богу навести в себе порядок, если дверь в его «храмину» отпирает ближний.