Священник Андрей Мизюк. Фото Ивана Привалова / eparhia-saratov
День Святой Троицы, Пятидесятница, День рождения Церкви.
Прекрасными всполохами, отражением детской памяти у Шмелева, словно бы взором ребенка, светится и освящается далекая и очень близкая жизнь века иного: «Это не наша церковь: это совсем другое, какой-то священный сад. И пришли не молиться, а на праздник, несем цветы, и будет теперь другое, совсем другое, и навсегда. И там, в алтаре, тоже – совсем другое. Там, в березках, невидимо, смотрит на нас Господь, во Святой Троице, таинственные Три Лика, с посошками. И ничего не страшно. С нами пришли березки, цветы и травки, и все мы, грешные, и сама земля, которая теперь живая, и все мы кланяемся Ему, а Он отдыхает под березкой. Он теперь с нами, близко, совсем другой, какой-то совсем уж свой. И теперь мы не грешные».
Кто не удивлялся храму в эти святые дни? Так и не поймешь: не то лес в храм принесли, не то храм пророс по всей земле, во всех ее началах и концах дальних. И такова теперь вся земля, похожая на Сад, забытый некогда человеком. И с этим всем далекое, вечное и обнадеживающее: «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет».
А накануне Пятидесятницы Церковь особым вселенским чином поминает своих чад, чье временное странствие и пребывание на этой земле уже завершилось. Это установление, эту традицию можно соотнести с поминовением усопших в субботу мясопустную, когда в преддверии Великого поста совершается особое поминовение усопших. Вот и здесь мы близ поста апостольского сугубо молимся о наших ушедших.
И вместе с тем это же и напоминание, что событием Сошествия Святого Духа заключилось домостроительство спасения человека, но в этом спасении участвуют и усопшие. Поэтому Церковь, принося в Пятидесятницу молитвы об оживотворении Духом Святым всех живущих, просит в сам день праздника, чтобы и для усопших благодать Всесвятого и Всеосвящающего Духа Утешителя, Которого они сподобились еще при жизни, была источником блаженства, так как Святым Духом «всяка душа живится».
И в молитвах поминаются сугубо не просто усопшие, но даже те, о ком сказано как о «иже во аде держимых». Возможно, отсюда через не совсем верное восприятие этих слов и неверное понимание текста канона, который читается на службе Троицкой поминальной субботы, со временем и выросла ежегодная неискореняемая проблема в сознании, а вместе с ним и церковных лавках, куда подаются бесчисленные записки с именами в том числе и тех, кто жизнь свою прекратил самостоятельно. И это отдельный разговор и отдельная очень болезненная тема.
Церковь земная не разделяет своих детей на живых и мертвых. Во Христе живы все. Да, мы можем много размышлять о том, кто и как прошел эту жизнь. Было ли в ней место Богу и Церкви, задумывался ли человек, зачем и для чего он проходит этот отрезок от даты к дате, откликнулось ли его сердце на еле уловимую во дни земной жизни и все же неизбывную тоску души по Небу.
Мы все очень разные. И живые, и усопшие. Есть одна очень важная весть: во всем своем многообразии мы очень любимы Им. И каждый из нас как единственный. И каждому, как единственному, был оставлен дар – дар выбирать.
И потому сами по себе эти размышления, кто же все-таки был близок к Богу в жизни, как он жил и зачем, наверное, не совсем полезны, например, для меня.
Потому что они выводят на вообще неполезные мысли о том, спасен ли человек, правильно ли он спасался, все ли он сделал. Приводят к некоему суду. Суду о другом. А хорошо бы мне в этой жизни судить все-таки немного побольше о самом себе.
Если я знаю, что Бог любит меня, я знаю, что я в Его Церкви, я участвую в Его Таинствах и, более того, сам соучастник в их совершении, то самыми правильными вопросами для меня останутся только два: люблю ли Его в ответ я и люблю ли так же тех, кто рядом со мной. И ответы на эти вопросы появятся сами собой.
И по тому я буду знать, что все-таки немного люблю Бога, если в другом человеке мне будут приоткрываться Его следы. А суд о другом человеке даст мне только слепоту. И можно быть прекрасным богословом и знатоком истории и догматики, перечитать святых отцов и жонглировать цитатами, но всегда и на все возражения и недобрые мысли приходит апостол Павел:
«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий.
Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто.
И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы».
И поэтому так важен именно долг любви. Каким он может быть? А может он быть и выражаться в молитве. Молитвой о близких и дальних, о любимых и – да, да, особенно это важно, о врагах, о тех, кто рядом с нами, и тех, кто в другом городе или стране, о тех, кто с нами на этом пути, и тех, чьи лица теперь уже хранит только память.
Фото: spb.optina.ru
И тогда произойдет чудо: я, возможно, задумаюсь о том, что есть я сам. И, может быть, испугаюсь этого, и, может быть, порадуюсь, что это осознание у меня есть теперь, когда у меня еще есть возможность что-то изменить в самом себе. Вот же она – гора, которую нужно сдвинуть. Имею ли я веру хотя бы с горчичное зерно?
Церковь возносит молитвы о своих детях, о тех, кто путь земных исканий уже завершил. Сам себе порой задаю вопрос: я читаю эти записки, эти имена, но вообще ничего не знаю обо всех этих людях. Кто они? Хотели ли, чтобы их имена на листочке были сегодня в моих руках, нужно ли им было, чтобы священник в храме читал и думал о них.
Иногда именно этими мыслями я отвлекаю себя от главного: я забываю, что каждый из тех, чьи имена в этом ворохе записок, прежде меня самого и прежде их рождения и ухода был любим Богом. И остается таковым. Стал ли Он его, ее, их любить меньше по факту окончания земной жизни? Не думаю. Тогда зачем мне самому эти мысли? Что я для себя важного узнаю, выяснив подробности биографии кого-то из поминаемых? Но ведь бродят эти ветра, бродят в голове, рядом с душой, остужают сердце. Откуда они и зачем?
Мы радуемся о земной Церкви, чаем приближения и вхождения в великую Христову Церковь, которая объемлет и время и пространство. Мы очень надеемся, что сможем войти туда, и еще больше – что там мы встретим тех, с кем на земле уже расстались. И это, наверное, самая большая надежда. И поэтому, наверное, всякий раз на отпевании я призываю других людей не думать об усопшем в прошедшем времени. Человек – это время настоящее и вечное.
Да, в эту субботу, как и в субботу такую же год назад, понесут записки с поминовением людей, чья жизнь оборвалась страшно. По собственной воле. Да, о самоубийцах. И сколько раз уж объяснялось и переобъяснялось все это. И, тем не менее, все равно идут и несут за них живые. Что тут сказать? Мы не можем отменить их решения. И они сами не могут. Вот и Он не отменил их собственной воли. И это величайшая и страшная беда. Беда масштабов вселенских.
Но ведь можно же что-то сказать и тем живым, которые хотят и просят этой молитвы об отчаявшихся.
Был у меня приятель, который в период обострения тяжелого психического заболевания принял смертельную дозу транквилизаторов. Да, я помню, что это немного не тот случай, такие самоубийства по сути и не являются суицидом. Но тем не менее, у него остались близкие, их было немного, которые даже после этого отчаянного и страшного шага не оставили заботы о нем. Две его бабушки собирали справки, ходили получать разрешение на отпевание. И продолжили молиться и после разрешения.
Факт прочитанной записки и даже отпевания не может ничего изменить, если вы не хотите потрудиться во имя любви к своему ушедшему. Это становится формальностью. И особенно печально, когда факт суицида укрывается, видимо, с расчетом на то, что панихида или отпевание как-то автоматически улучшат участь человека. Нет, это не так. Но именно любовь, которая выше отчаяния, которая имеет веру и не оставляет надежду, позволит нам воззвать к Божественному милосердию.
Не ряд выполненных условий и действий, не произнесенные заклинания, а живая, созидательная, действенная любовь. Любовь, которая позволит расти нам самим. И возможно, этот свет однажды достигнет и самых мрачных глубин боли и мрака.
Важно не оставлять надежду. Жить ею, не желая своего, но помня о тех, кто, может быть, уже не надеется. Светильник ведь не ставится под стол.
Я похоронил отца 12 лет назад. Он не исповедовался и не причащался. В храме если и был, то давно и случайно. В ночь перед смертью я предложил ему поговорить со священником. Он… согласился. Мы не успели – ночью он умер.
Но, возможно, самым важным шагом перед вечностью было это самое согласие. То, что чаще всего совсем не видно и не заметно нам, может быть на самом деле очень важным. Важным не перед временным, важным перед вечным.
Просто мы можем каждый день делать что-то очень незаметное, но важное. Главное – делать.