Светлой памяти исповедника Российского — протоиерея Николая Трубецкого (1907–1978)

К тридцатилетию со дня кончины. Штрихи к портрету

Латинская пословица гласит: “Наставления трогают, примеры увлекают”. За последние два десятилетия нам стала доступна почти вся христианская назидательная литература, русская и существующая в переводах на русский язык. Ничто не мешает изучать её и понимать, в чём суть христианского образа жизни. Сложнее обстоит дело с примерами, которые помогали бы не только знакомиться с Евангелием, но и жить по Евангелию. Искоренена многовековая традиция христианского благочестия в нашей стране. Мало найдётся сейчас семей, в которых вера Христова передавалась из рода в род и преемственность эта не прерывалась бы в двадцатом веке. Однако именно благодаря тому, что в эпоху советской власти отношения между тоталитарным государством и гонимой Церковью были обострены до предела, проявила себя несокрушимая, непобедимая сила Церкви, подвигнувшая тысячи её членов на мученический подвиг. В юбилейный 2000-й год Архиерейский Собор Русской Православной Церкви причислил к лику святых более тысячи новомучеников и исповедников Российских, и число это — лишь малая доля тех, кто в нечеловеческих условиях тюрем, концлагерей и ссылок не запятнал в себе образа Божия, не опозорил себя отступничеством от Христа. Именно у них мы должны учиться жить по-христиански. Если в Римской империи чиновники принуждали христиан приносить жертвы идолам и отрекаться от своей веры в Распятого и за отказ карали пытками и казнями, то в СССР игра велась с большим коварством. Чиновники ГУЛАГа заставляли своих жертв отказаться от собственной совести, требуя лжесвидетельства на самих себя и других лиц, подчас вовсе им незнакомых, добиваясь побоями и угрозами признания в том, что тот или иной подследственный занимался антисоветской агитацией, которую он не вёл, шпионажем или вредительством, к которым он был непричастен, был замешан в контрреволюционном заговоре, которого на самом деле не существовало.

Не все выдерживали испытание, многие подписывали фальшивые, заранее составленные следователями протоколы, и мы, не пережившие их мук, не вправе бросить камень в этих страдальцев. Тем ценнее для нас опыт гулаговского меньшинства — тех, кто до конца остался верен Правде, кто с чистой совестью выдержал все атаки репрессивного аппарата. Мы законно называем их “воинами Христовыми”. Именно они должны служить примером христианской жизни, нам важно знать, как они жили до ареста и после освобождения, как стали тем, чем стали. И долг благодарной памяти побуждает меня поделиться краткими воспоминаниями об исповеднике, с которым Господь судил мне быть знакомой, — протоиерее Николае Трубецком, клирике Латвийской епархии¹.

Впервые я увидела отца Николая Трубецкого в храме святых апостолов Петра и Павла на курорте Кемери, где регулярно проводила в молодости свой летний отпуск вместе с близкой мне по духу Анной Александровной Сетцис, в прошлом духовной дочерью священномученика Сергия Мечёва. Спрятавшийся в глубине парка под кронами вековых дубов и лип, этот маленький деревянный храм, построенный в конце XIX века в древнерусском стиле без единого гвоздя, был чудом красоты и удобнейшим местом для внимательной молитвы. Постоянных местных прихожан здесь было немного, богомольцами в основном были приезжие, лечившиеся в санаториях и поликлиниках, а также ценители живописной природы тех мест (посёлок был окружён лесом и расположен в шести километрах от моря) и любители уединения. Нельзя не вспомнить двух постоянных паломников, ежегодно приезжавших в Кемери — отца Константина Карчевского из Киева и отца Петра Гнедича² из Ленинграда. Они снимали две комнатки в маленьком доме на опушке леса, и отец Николай Трубецкой в годы своего служения в Кемери (1957–1960) любил бывать у них и вести с ними беседы на богословские темы. “Я, как аккумулятор, заряжаюсь от них”, — признавался он нам. Наше первое близкое знакомство с протоиереем Николаем состоялось в 1957 году, когда мы после литургии ехали по какой-то надобности в Ригу и оказались в одном вагоне с отцом Николаем, который после службы возвращался домой. Разговорились, нашли общих знакомых среди москвичей. А когда отец Николай узнал, что мы ещё ничего не ели, то тут же пригласил нас к себе домой на обед. В доме на ул. Петра Стучки (название советских времён) мы застали всю семью Трубецких и ещё кого-то из гостей. Трапеза была скудной: на столе стояло большое блюдо варёного картофеля и такое же блюдо помидор, каждый накладывал себе в тарелку сколько хотел. Позднее мы узнали, что для пополнения семейного бюджета отец Николай вместе с сыном-отроком Никодимом работал в то время маляром на архиерейской даче в Дубулты. Стены столовой в квартире Трубецких были увешаны небольшими акварелями с видами Псково-Печерского монастыря, и матушка отца Николая, Ирина Ивановна, рассказала нам, что она училась живописи у известного художника Виноградова, акварели же написаны ею в Печорах, где они с отцом Николаем проводили первое лето после свадьбы. Ирина Ивановна производила впечатление человека очень спокойного и рассудительного, и стоило отцу Николаю темпераментно увлечься разговором, как по лицу её скользнула едва уловимая тень. От отца Николая это не скрылось, и он тут же умолк. Единодушие батюшки и матушки было полным и неразрывным.

Посещение семьи Трубецких, радушие их и открытость сблизили нас на всю жизнь. А вскоре им представился случай по-настоящему осчастливить москвичек. Дело в том, что моя неизменная спутница, А. А. Сетцис мечтала посетить г. Бауск, родину своего покойного мужа, но не ведала, как туда добраться. Узнав об этом, батюшка с матушкой сразу предложили нам вместе с ними поехать в Бауск, что и было вскоре выполнено. В Бауске отец Николай быстро нашел кладбище и узнал от сторожа, что там имеются захоронения семьи Сетцис. Радости А. А. не было предела. Впоследствии не раз приходилось наблюдать присущую отцу Николаю чуткость и верность пастырскому долгу. Вспоминается такой случай. У старосты и одновременно регента церкви в Кемери Наталии Ивановны Динсдорф³ скончался 24/7 (1959 или 60 г.) сын Владимир. Отец Николай предложил отпеть покойного в день святого равноапостольного князя Владимира (28/7), мотивируя свою просьбу тем, что из Сибири на три дня приехал в Ригу в гости его лучший друг, протоиерей Константин Шаховской — товарищ по Псковской Миссии⁴ и по концлагерю. Наталия Ивановна не согласилась откладывать похороны, и отец Николай покорился. Он не только приехал отпевать покойника на третий день, но проводил его до могилы и пришёл в дом Н. И. на поминальную трапезу, чтобы утешить мать. Преставившийся Владимир был дефективным: его умственное развитие остановилось в двенадцатилетнем возрасте, он помогал матери чем мог по хозяйству, разносил по домам письма, приходившие на почту, и любил сидеть на вокзале. Батюшка напомнил слова Спасителя о том, что ни он не согрешил, ни родители его, а был он таким, каким был по Промыслу Божию: люди, часто видевшие его на вокзале, неизбежно задумывались о смысле жизни.

Мы не слышали от отца Николая подробных рассказов о прожитой жизни, но даже то, чем он делился от случаю к случаю, проливает свет на внутренний мир священноисповедника и его биографию. В семье протоиерея Никанора Трубецкого до рождения сына Николая несколько детей умерло в трёхлетнем возрасте, и маленького Колю ждала та же участь: он тяжело болел и, казалось, роковой исход был неминуем. Уже несли свечи, одна только мать не смирилась, схватив младенца и держа его перед иконой святителя Николая, она в страшном горе воскликнула: “Оставь ему жизнь!”. Смерть отступила, мальчик выздоровел. И вырос, неся на себе явную печать милости Божией. Господь одарил его незаурядными способностями к музыке и живописи, а главное — глубоким религиозным чувством. Недаром выпускник Рижской Духовной семинарии Николай Трубецкой был командирован в Париж для продолжения богословского образования в Свято-Сергиевском Институте. В Институте царила жёсткая церковная дисциплина, о которой отец Николай отзывался с большим одобрением: все студенты в полном составе должны были ежедневно присутствовать за Божественной литургией. Интерес к богословию выпускник Института сохранил до конца своих дней. С почтительным благоговением хранил он память об одном из профессоров (если не ошибаюсь — Карсавине), который, когда читал Шестопсалмие, заливался слезами и не мог дочитать до конца, признаваясь, что перед людьми может говорить сколько угодно, а перед Богом не может.

Вскоре после окончания срока обучения в Париже и возвращения в Латвию Николай Трубецкой вступил в брак с дочерью ректора Рижской Духовной семинарии Ириной Ивановной Янсон. Накануне счастливого события произошел эпизод, незабываемый для жениха: в этот день он узнал, что кольца для себя и невесты должен покупать он, а денег у него не было, к родителям ехать далеко, что делать?! Выручил хозяин ювелирного магазина:

— Молодой человек, Вы женитесь на дочери протоиерея Иоанна Янсона?

— Да.

— Берите кольца!

— ???

— Вы женитесь на дочери протоиерея Иоанна Янсона, какой может быть разговор! Берите кольца!

Доброе дело ювелира-еврея не осталось невознаграждённым. Его дочь в период немецкой оккупации, чудом спасшись из гетто, прибежала на квартиру к Трубецким, здесь её приняли, укрыли и вскоре переправили в безопасное место.

Воспитание в родительском доме и полученное богословское образование определили собой основные черты личности священника Николая Трубецкого: несокрушимую веру в Промысел Божий, любовь к церковному богослужению и благолепию храма, глубокую укоренённость в Евангельском учении и как следствие — чувство внутренней свободы, неспособность к сделкам с совестью, к человекоугодничеству и лицемерию. Одним из первых мест служения иерея Николая был приход в латвийской глубинке, где почти все жители ушли в раскол. Новому батюшке не стоило большого труда вернуть их в православную церковь: он ввёл в храме за богослужением общенародное пение, и “бег­лецы” стали постепенно возвращаться. Пение уставных служб в храме всем народом, а не отдельными хористами на клиросе имело в глазах отца Николая принципиальное значение как реальное участие всех в богослужении. “Я бы поставил впереди запевалу”, — признавался он нам. Во время Великой Отечественной войны немцы на оккупированных территориях устраивали облавы на местное население и увозили людей в Германию. Попал в облаву и отец Николай, но сумел сбежать. “Я был молодым священником, — объяснял он своё поведение, — и не мог покинуть паству”. Тем, что было пережито в тюрьме, в концлагере и на поселении отец Николай редко делился с нами, тем не менее некоторые подробности память бережно хранит. Как-то раз, указывая глазами на свою младшую дочь Иларию, батюшка тихо произнес “Вы видите эту большую девочку, ей было три дня, когда меня арестовали!”. И нетрудно представить себе, каково было отцу семейства услышать от следователя, что жена сидит в соседней камере, а дети разбросаны по детским домам. Сведения эти были ложными и сообщались намеренно для устрашения узника. В другой раз за столом, глядя на хлеб, батюшка так же тихо сказал: «В лагере я говорил себе: “если выйду отсюда, ничего не буду есть, кроме хлеба”». Однако священник и там оставался священником. На мой вопрос, как отец Николай переносил одиночную камеру, последовал ответ: “Очень просто, я с утра начинал вычитывать дневной круг уставных служб, начиная с полуночницы”. В концлагере протоиерей Николай вместе с собратьями по сану и по Псковской Миссии тайно совершал Божественную литургию несмотря на то, что за это полагался карцер. “Мы там служили больше, чем здесь”, — признавался он нам. Итог перенесённых мук и накопленного жизненного опыта исповедник подвёл одной фразой: “Здоровье сломили, а полезно там побывать!”. Итог одиннадцати лет невыносимых страданий — признание благого Промысла Божия о человеке!

Первые годы служения протоиерея Николая после возвращения в Ригу пали на эпоху хрущёвских гонений на Церковь. Это отразилось на его детях. Старшей дочери Ирине и сыну Никодиму было отказано в приёме в институт по причине их социального происхождения и предложено перейти из отчего дома в общежитие, от чего они, естественно отказались. Через несколько лет, впрочем, мечта обоих сбылась и высшее образование они получили, дочь — консерваторское, сын — филологическое. Отцу Николаю пришлось привыкать к несению пастырского долга в советских условиях. И здесь его не покинул присущий ему миссионерский настрой. Храм в Кемери был необычайно красив снаружи и благолепно украшен внутри. Отец Николай объяснял нам: «храм должен быть очень красив, всё в нём должно быть красиво, чтобы люди, войдя сюда, задавали себе вопрос: “Зачем мы всё это гоним?”». Действительно, на курорт Кемери приезжали лечиться подчас те, кто не был крещён, к религии относился враждебно и никогда не посещал церковь, а также те, кто за дальностью расстояния десятки лет не принимал участия в богослужении. Вступавших в Кемеровский храм охватывала праздничная радость, у многих рождалось желание прийти сюда ещё и ещё раз, а у некоторых — даже и креститься. И чуткое сердце отца Николая заранее подготавливало храм к встрече с такими людьми, чтобы первая встреча стала началом их воцерковления. Священноисповедник был внутренне свободен, а потому искренен, бесстрашен и независим. Безбоязненно и дружески вразумлял он своего светского начальника — рижского уполномоченного по делам религии: “А. А., неужели Вы не понимаете, что Церковь — учреждение не человеческое? Если бы в кино один и тот же фильм шёл каждый день из месяца в месяц, то его никто бы не смотрел, а у нас две тысячи лет одна и та же литургия!”. А когда тот же уполномоченный позвонил и предложил закрыть часовню при кладбищенском храме, батюшка уведомил приходской совет храма о состоявшемся устном разговоре и поручил совету решать судьбу часовни. Совет не дал согласия на закрытие, и часовня уцелела. Столь же свободно и независимо держал себя отец Николай и перед правящим архиереем, когда тот накинулся на батюшку с угрозой запретить его в служении. “Вина” отца Николая состояла в том, что на Новогоднем молебне он поздравил прихожан, пришедших помолиться, и просил передать отсутствующим, что они поступили неправильно, ибо новый год надо начинать с молитвы. В ответ на угрозу отец Николай сам задал вопрос своему священноначалию: “Владыко, Вы учились в Академии, Вы проходили каноническое право, Вы знаете, за что именно священник может быть запрещён в служении?”. Запрета не последовало.

Для отца Николая правда Божия, правда Евангельская всегда была ценнее правды человеческой. Так, например, услыхав о нечестности торговавшей свечами женщины, он не провёл ревизии церковных финансов, а просто ответил: “Неужели мы с вами будем срамить эту старуху?”. А когда его в качестве благочинного послали умиротворять приход, весь охваченный склоками и раздорами, где приходской совет враждовал со старостой, батюшка вместо того, чтобы искать правых и виноватых, призвал всех членов приходского совета и поставив их лицом к лицу со старостой, заявил: “Если вы сейчас, сию минуту от всего сердца не простите этого старика, то при пении молитвы Господней все — вон из храма!”.

Когда перед мысленным взором встаёт облик священноисповедника протоиерея Николая Трубецкого, то невольно вспоминаются слова С. С. Аверинцева, который, вернувшись после краткого визита в Ригу, с изумлением воскликнул: “Как там умеют видеть главное и не замечать второстепенного!”. И его же: “Мы всем обязаны поколению, прошедшему через концлагеря!”. Постараемся же быть достойными наших предшественников, подражая их мужеству, вере, преданности Церкви. Пусть они будут для нас не только образцами и примерами достойной жизни, но и проводниками на пути ко Христу.