Этот пост был меньше всего про гастрономию, и эта Страстная, похоже, тоже выбьется из привычной череды ежегодных повторений. Потому что есть вещи поважнее… или нет их? А если есть, то какие же это вещи?
О политике, сразу предупреждаю, говорить не будем. О ней и так слишком много говорят и слишком часто при этом приплетают высшие ценности: вековечный бой добра со злом достигает своей высшей точки здесь и сейчас. Мы как рыцари добра и света обязаны… кто не с нами, тот предатель…
Андрей Десницкий
Какой же это жгучий провинциализм: считать, что именно наше время – переломное. Что взятие какой-нибудь баррикады в Донбассе – событие, равновеликое разрушению Соломонова Храма или падению Константинополя, а выход на митинг – чуть ли не вход Господень в Иерусалим. Таких эпизодов в истории было немеряно и, вероятно, будет еще больше…
Но вот какая особая параллель приходит на ум в 14-м году. Без малого сто лет назад по всем странам Европы стали служить молебны о «победе на супротивныя»: только по одну сторону фронта молились православные священники о православных русских войсках, по другую – католические и лютеранские об австрийских и германских. Год молились, другой, а на третий – рухнула православная империя в России. А на четвертый – католическая и лютеранская в Австрии и Германии.
И, по свидетельству современников, русские солдаты на фронте, простые деревенские мужики, привычные к церковной жизни и теперь каждый день смотревшие смерти в лицо, перестали ходить в церковь, в массе своей перестали молиться, как только их перестали заставлять это делать. Генерал Деникин спустя десятилетия с возмущением вспоминал, как в революционном 17-м году в одной роте на линии фронта устроили отхожее место в развалинах церкви – и никто, никто не протестовал! Как такое могло случиться?
Причин у этого явления много, но одна очевидна. Слишком долго молились христиане разных национальностей о победе именно нашего оружия – и ведь очевидно всем было, что по ту сторону фронта точно такие же молитвы ко Христу воссылают другие христиане на другом языке. Слишком долго использовали христианскую обрядность, христианскую фразеологию и даже самую настоящую веру для поддержания политической власти, для убеждения народа и самих себя в том, что всяческая правда всегда на нашей стороне. Казалось, и вера нужна лишь потому, что есть империя.
Но поперек этой идеологической правды каждый день, каждый час видел солдат правду окопную: открытые раны, агонию умирающих, всю грязь, всю боль и весь позор преждевременной, насильственной смерти.
Он видел наготу Креста – а ему рассказывали о величии империи, которую прославит Христос, и посадит наших нынешних министров по правую и по левую руку, делить военную добычу и судить побежденных. Рухнули империи, исчезла с ними и традиционная Европа, а на ее территории начались напряженные поиски новых идеологий, которые подходили бы лучше к идеям земного величия и наказания непокорных. Чем закончилось, все помним.
Сколько говорится сегодня со всех сторон о высшей, окончательной правде нашего святого дела, о его полном соответствии христианским идеалам – и если не увидим сами этого несоответствия, не отделим вечное от сиюминутного, то падение будет великое.
За что распяли Христа? Да вот ровно за это самое: не соответствовал нашим высоким идеалам, мешал нашей великой миссии. Иродиане видели в Нем непосредственную угрозу политической стабильности. Фарисеи приходили в ужас от того, как Он не подчинялся их самому правильному учению и ставил под сомнения всю их тщательно разработанную обрядность.
Саддукеи не могли стерпеть Его вольного отношения к храмовому богослужению, и уж конечно элита не выносила Его заигрываний с простонародьем.
А народ – он не мог Ему простить, что вход в Иерусалим не стал началом национально-освободительной революции и триумфа над римскими язычниками, что не накормил всех голодных, не исцелил всех больных и не развлек всех скучающих.
И даже римский наместник Пилат, который испытал к Иисусу что-то вроде симпатии, вынужден был Им пожертвовать: слишком уж обременительна и неприятна была вся эта ситуация для самой передовой, правильной и славной империи, которую он представлял в Иудее.
Словом, со всех точек зрения лучше все-таки было одному Человеку умереть за народ… И ведь не скажешь, чтобы они все они желали зла или преследовали исключительно дурные, корыстные цели. Свое место, своя правота была и у иродианской политической стабильности, и у фарисейского бытового благочестия, и у саддукейского храмового богослужения, и у римского имперского проекта, и у пламенного патриотизма зилотов. Своя правота у всех – а вот на крест ради каждого взошла Истина.
Прошло совсем немного времени, и вся правота рухнула: Рим сместил Пилата, и Храм был разрушен, и весь строй жизни в Иудее и ее окрестностях изменился раз и навсегда. А смерть всем неудобного Галилеянина стала поворотным событием мировой истории.
«Нас ради человек и нашего ради спасения», так мы говорим об этом в символе веры. Не ради наших империй, наших революций и стабильностей, наших наций и партий, а ради отдельных, грешных и слабых человеков, в том числе и меня. Не ради моей несокрушимой правоты, моих политических идеалов, моих несомненных достижений и моей самой правильной идеологии – а ради спасения меня от меня самого, от всей этой шелухи, которая не создана для вечности и которая так часто мешает мне эту вечность обрести.
Здесь можно много сказать о том, как идеи собственного величия учат нас лгать и ненавидеть, как легко они оправдывают прямое нарушение ясно выраженных Божьих заповедей, но это всё и так понятно.
Я скажу о другом: любая попытка сделать христианство подпоркой для нашей идеологии, нашей государственности, нашей национальной гордости и прочего есть, по сути, низведение его до примитивного родо-племенного шаманизма, когда у идола просят удачи в делах, на охоте и в особенности на войне с соседним племенем. И бесследно такое не проходит.
Давайте проведем эти дни Страстной у подножья Креста, на котором уже повешены вся боль, весь позор, всё несовершенство этого мира. И не будем сравнивать себя с другими: «а вот зато они еще хуже нас, ведь у них…» – так мы только отталкиваем от себя Крест, закрываемся от возможности спасения собственной правотой, точнее даже чужой не-правотой. Говорим Христу, что уж нас-то спасать было незачем, у нас и так всё неплохо устроено, особенно в сравнении с этими, которые…
Всё повторяется, и повторится до скончания века еще не раз. Но есть возможность для каждого ощутить Крест, как будто видишь его впервые. Не стоит ее разменивать на миф о вечном возвращении собственного мнимого величия и собственной якобы правоты. Крест – не для этого.