Исповедь тюремного священника

Мы сидим в просторной, заполненной старинными книгами, портретами и иконами комнате и неторопливо беседуем обо всем сразу — о науке, о вере, о новомучениках, о христианах советской эпохи, о тюремной миссии. О науке отец Константин говорит так, что  существование неверующих ученых кажется нонсенсом. О новомучениках — как будто они буквально только что вышли из этой комнаты. О тюрьме — так что в каждом преступнике хочется увидеть Христа…

Справка: Священник Константин Кобелев родился в Москве в семье биологов, закончил биологический факультет МГУ. Старший священник в храме при Бутырской тюрьме.

«Вот я и живу»

— Отец Константин, был ли в Вашей жизни момент личной встречи с Богом?

— В 1979 году я попал в авиакатастрофу: я помню, как в самолете внезапно загорелась лампочка, что горит двигатель. Экипаж не справился с управлением. Это было похоже на польскую катастрофу, только в ней никто не выжил, а у нас кое-кто смог спастись.

Потом я тридцать лет считал, что среди нас половина людей спаслась, и только недавно узнал, что на самом деле почти все погибли.

Больше всего на меня повлияло даже не само это событие, а то, что оно произошло в особой психологической атмосфере. У меня был очень трудный период жизни. Я заканчивал учебу. Были люди, которые обещали меня взять работать, но по распределению надо было ехать в Кишинев. Как раз незадолго до аварии я встретился со своей возможной будущей руководительницей и был очень разочарован. Про тему моей научной работы, которую я вел еще со школьной скамьи, в течение семи или восьми лет, она сказала: «Тебе это не нужно, будешь другим заниматься — будешь получать мутантов из растений с помощью радиации».

Мне все это претило, потому что все-таки я – биолог. Тем более что на самом деле никакой особенной нужды в этом мутагенезе нет. Селекционеры, изучая естественные мутации растений, все, что нужно, находят в существующих популяциях. Специально чем-то облучать, обрабатывать растения — не нужно. Такие воздействия вызывают слишком сильные изменения, и в них трудно найти что-то хорошее. Даже с чисто практической точки зрения, гораздо полезнее изучать естественный мутагенез.

И в бытовом плане я был очень огорчен. Моя руководительница сказала: «Ты будешь жить в Кишиневе, там тебе найдем какой-то уголочек, а для твоей семьи – нет. Будешь ездить к ним в командировки». Все это меня очень расстроило.

А кроме того, у меня были еще чисто внутренние, личные переживания. И в результате я пребывал в очень тяжелом состоянии, смятении. Я дошел до того, что в своем блокнотике написал: «Провидение, если Ты есть, убей меня!».

После этого случилась авиакатастрофа. И когда я вышел из самолета, я почувствовал всем своим существом голос: «Живи!». Не могу сказать, что услышал его ушами, этот призыв как бы во мне звучал. Как будто меня кто-то толкнул в спину и приказал жить. Вот и живу с тех пор.

От науки к вере

— А когда Вы впервые задумались о вере?

— Впервые я задумывался о вере в детстве, потому что я знал, что у моего дедушки брат – священник.

Он жил в Румынии, к которой отошла территория его прихода после Брестского мира. Даже по какой-то богохульной книжке пытался составить молитву «Отче наш» — она там пародировалась.

А потом — уже в стенах МГУ. Один из моих друзей был верующим, хотя он этого не афишировал, и он сподвиг меня на мысли о Боге. В его комнате я впервые прочитал какие-то строчки из Евангелия — он очень неосторожно для того времени оставил Библию на столе в общежитии. Это был явный Промысел Божий. Слава Богу, обошлось без проблем — кроме меня, Библию никто не заметил.

Вообще встреча со Христом у меня происходила в несколько этапов. Вначале был сформулирован вопрос: есть ли Бог? Можно ли все объяснить материалистически? Я тогда учился на кафедре генетики, и исходя из научных соображений, пришел к выводу, что чисто научным подходом невозможно объяснить весь мир. Нельзя объяснить зарождение жизни случайной встречей молекул. С началом жизни связана очень сложная система генетического кода, она есть в каждой клетке у животных, у растений, у микроорганизмов и обеспечивается очень большим числом молекул сложного строения, которые сами должны быть записаны в ДНК. Выходит, они там записаны и сами же должны ее читать. Молекулы должны не просто возникнуть — они должны все собраться в одну точку, да еще должна быть молекула ДНК, где они же записаны генетическим кодом. Это слишком маловероятно для совпадения.

Не я один об этом задумывался. Наши контролеры, которые проверяли все, что издается в Советском Союзе, пропустили статью об эволюции из журнала «Nature», в которой была такая фраза: «ученые всего мира пытаются найти генетическую систему на один элемент более простую, чем та, которая есть и работает в клетке».

Дело в том, что в клетке работают множество молекул. Если мы одну из них уберем, работа прекратится. Ученые смотрят и проверяют: вот идет синтез белка; если не хватает чего-нибудь одного, он прекращается. Проверили все молекулы, все варианты — ничего лишнего не могут найти. Белок формируется только при совпадении всех существующих элементов. Так вот, пропущенная нашими бдительными цензорами фраза из этой книги помогла мне понять, что наука не может объяснить такие вещи, и привела меня к мысли о существовании другой силы.

Я не мог жить с таким пробелом в своем мировоззрении. Но я еще не знал, что это за сила, какой это Бог, где Ему молиться. И даже думал, что искать надо в других религиях, Православие-то мы знаем, по научному атеизму проходили…

Ко Христу через людей

Встреча со Христом произошла на следующем жизненном этапе, уже непосредственно через людей и конкретные события. Из умозрительных соображений не поймешь, где истинный Бог, какая вера правильная, какая неправильная… Даже после авиакатастрофы мне все равно еще не было ясно, какая должна быть вера.

— Расскажите о людях, которые привели Вас к Православию, какие люди являются для Вас примером?

В Церковь я пришел через моего крестного, Анатолия Гармаева, будущего священника (сейчас он уже протоиерей). Он бурят по национальности, и я думал, что он буддист. А потом у нас заболел старший сын, у него было двустороннее воспаление легких, и супруга моего будущего крестного исцелила его по благословению одного из известных московских батюшек. Она просто сделала то, что батюшка сказал: подержать над головой больного Евангелие и окропить святой водой.

И произошло чудо. Ребенок вылечился прямо на глазах. Буквально только что он висел на руках у матери, а после — эта женщина, Александра говорит: «Надо его покормить». А он уже несколько дней ничего не мог есть, а тут вдруг съел тарелку каши, да ещё добавку осилил!

Когда на следующий день мы пришли с ним к врачу, врач даже вздрогнула, потому что боялась, что может случится что-нибудь плохое с ребенком (мы отказались от госпитализации). Дрожащими руками стала слушать его фонендоскопом – и ничего не находит. Что такое, что случилось? Это было зафиксировано. Сама эта врач — тоже верующая сейчас. Ее сын стал священником.

Крестный мой в то время был учителем биологии. Он проводил занятия, которые назывались «скрытые резервы человеческого общения». Его гоняли по Москве, он в каком-нибудь микрорайоне проводил занятия, пока его не раскусывали и там. До него добирались органы и запрещали. Тогда уходил он в другое место.

Так он по Москве и скитался. Мы, его ученики, за ним ходили то там, то там. А он завуалированно, эзоповым языком, преподавал нам христианские понятия.

Он нас тогда воспитывал. Я и сейчас продолжаю дружить с некоторыми его учениками. Мы терялись, потом опять находились…

Один из моих друзей, с которым я поддерживаю связь с тех самых пор, привел меня к моей будущей крестной матери — Елене Владимировне Апушкиной. Он предупредил меня, что она будет отказываться. «А ты все равно проси!». Действительно, она долго отказывалась, говорила: «Я человек старый, крестников у меня много, поищи кого-нибудь помоложе». Потом все-таки согласилась и сама же сказала: «Ты правильно сделал, что меня уговорил. Буду за тебя на том свете молиться». Она меня готовила ко Крещению, знакомила с основными понятия христианства. Потом научила читать по-церковнославянски, понимать службу… Она многих известных священников подготовила к поступлению в семинарию, к принятию сана. Мой духовный отец, протоиерей Александр Егоров, на мои вопросы порой отвечал: «Спроси у своей духовной матери».

Елена Владимировна мало говорила о себе. Знаю, что она была чадом о. Алексия Мечева, потом — о. Сергия Мечева и других московских старцев. Была в ссылке, возможно — и в Бутырской тюрьме.

Елена Владимировна привела меня к своему духовнику. Это был клирик храма пророка Илии Обыденного, о.Александр Егоров. Сказала про него – «он большой молитвенник». Я убедился в справедливости этих слов неоднократно. О.Александр на многие годы стал для меня и отцом, и другом, и старшим сослужителем. Под его влиянием окончательно сформировалось моё мировоззрение. Он дал мне путевку в священническое служение. Девизом же его служения можно поставить слова: «Да никто из храма не уйдёт неутешен».

Еще один мой друг — Алексей Ушаков, чтец в Коломенском храме. Мы с ним учились вместе в МГУ. Он входил в группу, которая ходила по Москве в поисках старых закрытых храмов, составляла список. Этой информации нигде не было, надо было в исторической библиотеке читать старые книги. Особенно сложно было, когда перестроенный храм находился в составе какого-то здания.

Я тоже ходил немного с этой группой. Был у нас интерес к нашей русской истории, было и сожаление о том, что разрушены Храм Христа Спасителя, Казанский Собор и так далее.

В жизни примером для меня всегда является мама, её целеустремлённость, организованность, цельность натуры. Она крестилась уже лет через десять после меня.  И, тем не менее, она выучила молитвы почти все наизусть. В чем-то она, может быть, усерднее исполняет церковные каноны, чем я. Очень рада сейчас, что я пощусь. Если построже попостишься, то более близкие люди сомневаются: надо ли так, можно ли так делать. Матери позвонил, рассказал. Она говорит: ой как хорошо! Имя ее также Елена, именины у нас в один день.

Слава Богу, мне не приходилось испытывать предательства со стороны друзей. Все-таки мои друзья остаются друзьями, и верующие, и неверующие, некоторые еще из университета. Бывало, что меня в сети «одноклассники» вычеркнули из друзей, чтобы у них священник в друзьях не высвечивался. Но при этом они извинялись, не переходили на личность, просто объясняли свою позицию.

«Жаль, что есть люди неверующие»

— Какое в Вашей жизни самое сильное разочарование и вообще переживание?

— Самое сильное переживание — болезни близких. Это тяжело переносить. Разочарования надо принимать как есть, благодарить Бога за все, но переносить это трудно.

Жалко, конечно, что есть люди неверующие. Но у каждого человека своя судьба. Тем более что на приходе видишь много разных случаев. Например, пришел молодой человек и говорит: «Батюшка, знаете, почему я пришел сегодня? Потому что мамы нету. Она меня насильно в храм тащит, я не хочу, чтобы она знала, что я в храм зашел. Только ей не говорите!»

То есть иногда люди не ходят в храм из-за нас. В молитве «Отче наш» есть слова «да святится Имя Твое». Это не только наше пожелание, это еще призыв к нам. Мы должны своим поведением и жизнью своей прославлять Имя Господне, нашу веру, нашего Бога. И часто, к сожалению, мы нарушаем эту заповедь, которая звучит в этой молитве Господней. И через нас Имя Божье хулится.

Конечно, когда замечаешь, что ты повредил человеку в его движении к Богу — это самое болезненное переживание. Ведь человек может разочароваться в вере и в жизни по моей вине. Это самое страшное, — отвратить другого от Бога. А ведь такое, боюсь, случается и со мной…

— Удается ли сохранить веру в человека?

— Да, Слава Богу.

Господь так промышляет, что в людях бывают разочарования, но потом смотришь и налаживаются отношения. Это главное для священника – уметь понимать людей, прощать. Самое трудное – когда не понимаешь мотива: «Как так он мог поступить?» Но когда поймешь, уже легче.

Отец Константин говорит о вере в человека с особой внутренней убежденностью. Имеет право: среди его паствы в Бутырской тюрьме есть и те, веру в кого слишком многие утратили…

 

 

 

— Было время, к нам в храм приходили и мусульмане, и даже иудеи, — с ностальгическими нотками вспоминает он. — Однажды был такой случай. Стоит человек в самом центре храма спиной к алтарю. Мы его спросили: «Чего ты так стоишь?» Он говорит: «Я иудей, мне надо молиться на запад». Ну что ж, попросили, чтобы он встал немножко в сторонку. А сейчас в Бутырке есть молельная комната и для мусульман, и для иудеев, и они больше к нам не ходят. Мне даже жалко. Хотя можно за них порадоваться, что они могут там свою веру соблюдать. Это лучше, чем просто кричать «Аллах Акбар» и не давать спать всей тюрьме. А когда они приходили, то они и у нас что-то получали.

Встреча с отцом Глебом Каледой

— Отец Константин, расскажите, как Вы начали заниматься тюремным служением?

— Начать нужно с предыстории. Где-то в 1985 или в 1983 году я стал алтарничать в храме Илии Обыденного. И там, в алтаре, я стоял рядом с обычным московским дедушкой. Его звали Глеб Александрович Каледа. Как и я, он читал в алтаре записки. Я даже больше делал: в стихаре выходил, а он просто скромненько стоял. Единственное — он открывал завесу Царских врат. Сейчас в храмах часто мальчики алтарники тянут за веревочку, чтобы завеса церковная открылась. А нам не разрешали никому, это делал только Глеб Александрович.

А потом оказалось, что он в течение тринадцати лет был тайным священником. И вот он вышел на открытое служение и стал служить у нас в Илии Обыденном. Мы стали больше общаться, обсуждать разные темы: Туринская плащаница, сотворение мира, и у нас оказались очень близкие взгляды.

А потом мы узнали, что батюшка стал ходить в тюрьму. Реакция у всех была очень неоднозначной — вспомните, какой в то время была обстановка, какой был наплыв людей. Крестили за один раз по двадцать-тридцать человек, священников не хватало здесь, на воле. И среди собратьев бытовало такое мнение, что дело, которым занимается отец Глеб — лишнее. А я бы пошел с ним тогда в Бутырку, если бы он пригласил. Но ему нужен был священник, а не диакон, поэтому не приглашал.

Я думал: как же мы будем исполнять заповедь, притчу о Страшном Суде, когда Господь отделит овец от козлищ и скажет «Я был в темнице, а вы Меня не посетили».

Очень я боялся этих слов. Поэтому мне хотелось тоже участвовать в тюремном служении. Но я сомневался: может быть, это у меня всего лишь праздное любопытство, — и мне было неловко напрямую попросить отца Глеба. Интересовался, расспрашивал, он мне рассказывал. А потом отца Глеба не стало. Я продолжил общение с его матушкой, Лидией Владимировной.

Я стал священником и местом моего служения был определён храм святителя Николая в Бирюлёве. Потом мне дали храм преподобного Серафима Саровского при психоневрологическом  интернате № 16. А после этого меня вызывает владыка Александр, епископ Дмитровский, и предлагает пойти в тюрьму. Я стал отказываться, потому что три храма – это много для одного человека. Но все-таки владыка меня уговорил. А я ему рассказал про отца Глеба.

Так и должно было быть. Я служил в Краснопресненской тюрьме, помогал там сыну отца Глеба — священнику Иоанну Каледе. А в 2005 году меня перевели в Бутырку.

Когда первый раз я посетил Бутырку, батюшка, который там служил, отец Иоанн Власов, стал рассказывать о новомучениках, пребывавших в Бутырке. Я узнал, что там находился священномученик отец Сергий Мечев. А его духовным чадом была моя крестная, так что у меня уже никаких сомнений не осталось в том, что мне нужно служить именно здесь.

По следам новомучеников

Мое тюремное служение освящается судьбами новомучеников. Сейчас нам известны 216 человек, уже причисленных к лику святых, которые пребывали в этой тюрьме. Кроме того, когда мы будем читать материалы о других новомучениках, мы увидим, что во многих житиях сказано: «он был в одной из московских тюрем», но не понятно, в какой. Значит, можно предположить, что еще где-то треть из них могли быть нашими, бутырскими.

А всего через Бутырскую тюрьму прошло очень много людей. Я думаю, что мы будем от нашего Бутырского храма предлагать Комиссии по канонизации новые кандидатуры — многие достойные люди еще не причислены к лику святых.

Особенно меня волнует вопрос о матушках. Была женщина, ее муж – священник, новомученик, пострадал за Христа, канонизирован. Но часто и матушки тоже оказывались в Бутырке. То есть они по всем параметрам, которые приняты сейчас для канонизации, подходят. Они тоже были репрессированы, и страдали, и тоже проявили стойкость во время допросов. И мне обидно, что батюшек канонизируют, а матушек – нет. И мне кажется, что в жизни Церкви сейчас очень важно, чтобы подчеркнуть значение семьи и сотрудничество, присутствующее между мужем и женой. Матушка, супруга для священника – это очень важный человек. И я чувствую и считаю, что многие достойны того, чтобы быть причисленными к лику святых. Но пока что у нас только одна такая супружеская пара — Лосевы, и их память празднуется в разные дни, потому что дни кончины у них были разными. Мне кажется, что правильнее было бы все-таки их праздновать в один день и говорить о том, что они супруги. Это не просто так, в один день – Сергий, а в другой – Варвара. Никто, может, и не помнит, если не читает житие, что они супруги.

И вот таких супружеских пар хочется видеть прославленными больше, чтобы и мы могли следовать их примеру.

Тюремное служение: трудности и радости

— Что было самым сложным в организации тюремного служения?

— Сложно было получить разрешение на тот ремонт, который мы сейчас делаем. В течение пяти лет у нас ничего не получалось. Мы сделали первый этаж храмового здания. Постепенно нам отдавали все больше комнат. Мы заняли бОльшую часть первого этажа. Тюремные начальники разрешили нам сделать купол прямо под крышей. Объем храма разбит на четыре уровня. Оставались еще три потолка, которые никак не могли сломать.

Но владыка Александр, который курирует тюремные служения, возглавляет нашу комиссию, на последнем празднике Покрова поставил вопрос ребром: до каких пор это может продолжаться? Когда это уже будет решено? И буквально на следующий день 15 октября меня уже вызвали в управление и дали разрешение на работу. И мы стали, наконец, ломать потолки!

Спаси, Господи, нашего владыку.

— Батюшка, за что в тюремном служении отвечаете лично Вы?

— Поскольку я старший священник, то я отвечаю за все: за организацию службы, за то, чтобы были просфоры, свечи, вино, уголь, ладан, певчие. Батюшка приходит, служит и ни о чем не заботится. Все остальное лежит на нас.

— Как проходит тюремное служение? Как часто вы бываете в тюрьме?

— У нас двенадцать батюшек. Служба – как минимум раз в неделю, а обычно мы служим два раза в неделю. Сейчас постом не всегда получается два раза, потому что Дары надо заготавливать, есть сложности, труднее провести Литургию Преждеосвященных Даров.

Служим по очереди. Но сейчас в связи со стройкой мне приходится бывать чаще.

Нам повезло в том, что подобрался очень дружный коллектив священников. Я знаю по другим изоляторам, что из людей, которых шесть или больше лет назад назначили служить, некоторые остались, некоторые ушли. А у нас сохраняется первоначальный состав. Одни батюшки могут почаще служить, другие пореже, что кто-то настоятель, кто-то имеет какие-то еще послушания в Патриархии… Но никто не отказывается — все несут это служение и каждый привносит что-то свое.

«Нужно иметь к заключенному снисхождение»

Мы друг у друга что-то подсматриваем, что-то берем на вооружение. Самое главное – мы учимся друг у друга обращению с заключенными. Решаем сложные вопросы, которые трудно было бы решить одному человеку. Как допускать до Причастия, кого допускать, кого не допускать, кого причащать, кого – нет – это все определяется соборным мнением.

По отзывам, которые мы получаем из разных мест, бывает слишком строгое отношение именно к Причастию. А ведь заключенный, по нашему соборному мнению, должен идти по таким же критериям, как умирающий. Мы в Бутырке не спрашиваем, ел он или не ел, потому что бывают такие случаи: человек сидит, например, пожизненно и просит, чтобы пришел батюшка, ждет. Ему назначают дату, а священник не смог. И так несколько раз подряд. Он каждый раз до обеда не ел, а лукавый тоже ведь искушает. В какой-то день человек поел – и тут батюшка пришел и его не причастил. Через год повторяется то же самое. Он несколько лет сидит и никак не может причаститься.

Нужно больше обратить внимание на другое: у него уже десять лет пост, а не то что шесть часов, десять, двенадцать. Вся ситуация, в которой он находится – это пост. Нужно иметь к человеку большее снисхождение. Или, например, принял человек крещение в тюрьме, а причаститься не может. А тут опасность еще в том, что он может не дожить до следующего прихода священника. Особенно пожизненные заключенные порой не выдерживают тюремных условий, и продолжительность жизни резко сокращается. Поэтому я, пользуясь случаем, ходатайствую перед теми священниками, которые служат уже в зонах, в колониях, чтобы они к этому относились более правильно. Если точно известно, и вы придете в нужное время, то, конечно, можно сказать: завтра будет причастие, приходить натощак. А если люди этого не знали, тут уже нельзя с них требовать.

Фактически мы причащаем всех желающих, даже в какой-то степени уговариваем. Не заставляем, но объясняем значение этого таинства, потому что люди иногда приходят, стоят в уголочке и ничего не делают — может быть, они потрясены тем, что в храм попали.

Порой люди пишут прошение и несколько месяцев ждут, когда очередь дойдет. Сейчас у нас тридцать человек бывает в храме, а было время, когда только по три человека приводили. Сколько надо было ждать!.. А теперь, наконец-то привели его, а он в уголчке так и простоит? Приходится с ними беседовать, рассказывать, объяснять: если Вы желаете, то можете подойти на исповедь, на Причастие, это очень важно…

Перемены

— Люди мало знают о Церкви. Как меняет заключенных ваше служение?

— Само существование тюремного храма очень изменило обстановку. Я помню первые проходы по камерам, как настороженно встречали, как смотрели. Далеко не в каждой камере были иконочки. Я тогда неосторожно сказал: «Вот наши бабушки денежки собрали, мы вам подарки купили». А один человек, уголовник, ответил: «От ваших старух мне подарки не нужны!»

Когда мы обходили изолятор, в той части, где находятся пожизненно заключенные (его тогда называли «коридором смертников»), один человек отказался от получения подарков. Встал спиной и сказал: «Ничего не надо».

А в основном с любым заключенным минимальное понимание, контакт устанавливается.

— Как тюрьма меняет людей?

— Очень сильно. Тюрьма — это очень большой стресс. Никому не пожелаю и никому не посоветую туда попадать. В основном люди находятся в депрессии или в унынии. По крайней мере, они очень расстроены. Редко, кто понимает: я грешник, и поэтому сюда попал. Многое зависит от компании, в которой человек оказывается. Сейчас, по новым правилам, если человек впервые попал в тюрьму, его с такими же первоходками держат. За этим следят. А раньше новый человек входит – а там уже все бывалые, матерые, и они начинают его учить.

Вообще, изменилась сама тюремная система. Она действительно стала более гуманной. Условия содержания поменялись кардинально. Сейчас гораздо меньше травм, чем раньше. А раньше, как мне рассказывал начальник тюрьмы, Николай Федорович Дмитриев, когда еще до отмены смертной казни заходили в коридор смертников, там была совсем другая обстановка, чувствовалось, что атмосфера совсем другая, чем в обычных камерах. Даже сейчас, когда смертная казнь заменена на пожизненное заключение, мы все время чувствуем разницу этого коридора с другими. И разговоры там тише, и вообще все иначе. И туда так просто не попасть даже батюшке. Приходится специально вызывать особых сотрудников, которые имеют право туда завести.

Изменилось многое. Окна раньше были закрыты специальными решетками, так называемыми «ресничками». То есть непосредственно свет не проникал, только через щелочки проходил. Как жалюзи, которые жестко заварены и закреплены. Велась борьба с тем, чтобы заключенные не передавали предметы из окна в окно. Но они все равно это делали. А вот эти железные экраны на окнах приводили к очень большой духоте в камерах. Даже если открыты окна, все равно воздух плохо туда проходил. И люди даже умирали в жару.

Кроме того, была страшная переполненность. В камере, где должно быть двадцать человек, могло быть и восемьдесят, и девяносто. Они по очереди даже сидели, не только лежали. И спали по расписанию, заполняя все возможные места, где только можно прилечь. Организм не выдерживал. Судя по художественной литературе, по воспоминаниям очевидцев, такая переполненность в Бутырке продолжалась в течение шестидесяти лет. То есть это было и в 37 году, это было и до этого и после. В 86 году в Бутырке было восемь тысяч человек. А сейчас — около полутора тысяч. И сейчас мы уже приближаемся к норме – четыре квадратных метра на заключенного.

Сейчас идет ремонт, и в тех камерах, которые уже переоборудованы заново, совсем другая обстановка. Не поймешь, что ты в тюрьме, потому что там и полы сделаны дощатые, хорошие, и сами койки — как будто в казарме или просто в больничной палате. Изменения очень большие.

Одному из наших начальников, Дмитрию Викторовичу, удалось победить тюремный запах. У нас было празднование 240-летия Бутырской тюрьмы, и вспоминали о том, какой там раньше стоял специфичный тюремный запах. И, казалось бы, что его уже невозможно никак выветрить. Тем не менее, с Божьей помощью это удалось. Мне он рассказывал подробности, что он делал: где нужно было вычистить, где убрать, где надо было ремонт провести. И вот теперь этого запаха уже нет. Мне кажется, это символично — это свидетельствует об изменении духовной обстановки в тюрьме.

— А что сегодня меняется в тюремной системе?

— Во-первых, сейчас идет либерализация Уголовного кодекса. Не изменились верхние границы каких-то возможных наказаний за те или иные преступления, но изменились нижние. На усмотрение суда человека можно или заключить в тюрьму, или вообще не заключать, ограничиться штрафом или отработкой. Он будет работать как работал, но часть денег будет отдавать. И это имеет очень большое значение, потому что раньше суд был связан. Видели, что вина человека такова, что ему надо дать от трех до пяти, и все, меньше трех нельзя. А сейчас суду дана свобода, и все зависит от того, как он будет ее применять — и, конечно, от нашей полицейской системы, например, от участковых: как они смогут в этой ситуации правильно расценивать какие-то поступки. Человека даже не обязательно арестовывать, можно его оставить под домашним арестом, под подпиской о невыезде до суда. Ведь за любую мелочь сажают в Бутырку! И в результате человек полгода там находится. Это даже чисто экономически невыгодно: сколько на него надо тратить денег, на питание, на зарплату сотрудникам и так далее. А сумма нанесенного им ущерба, может, на тысячу рублей тянет.

А второе – хочется, чтобы больше прислушивались к мнению священников. Мы часто пишем ходатайства об условно-досрочном освобождении тех ребят, которые помогают при храме. Мы с ними проработали год или больше и можем дать ручательство за человека, что его можно отпустить на волю. По закону, после того, как человек отсидел полсрока, при хорошем поведении его могут отпустить досрочно. А суд некоторые такие прошения удовлетворяет, а другие — нет. Суды, что ли, могут отпустить только какой-то процент? То есть можно подумать, что за какие-то две-три минуты (я не знаю, сколько они с ними занимаются), за полчаса они лучше разберутся с человеком, чем мы за год.

Я не знаю, какие там у них показатели и зачем они вводятся. Такое частенько бывает, что думаешь, как написать, чтобы на них как-то повлиять — им недостаточно слова священника.

Но сейчас меняется, сейчас новый судья, который рассматривает эти дела. И сейчас стали больше отпускать по условно-досрочному освобождению из хозотрядов.

— Расскажите, пожалуйста, подробнее, что такое хозотряд.

— Основа нашего прихода – это хозяйственный отряд. Это те заключенные, которые уже прошли суд и уже осуждены, но не уехали куда-то, а остались отбывать назначенный им срок здесь же при изоляторе. Без таких людей невозможно обойтись, потому что они и убирают всю территорию внутри и снаружи, и готовят еду, и пекут хлеб, и так далее. То есть вся хозяйственная деятельность тюрьмы основана на них. В одно время у нас были очень хорошие мастерские, они много и для храма сделали. А сейчас очень большая нехватка этого хозяйственного отряда, потому что плохо давали условное освобождение. И люди говорят: лучше мы поедем на какую-нибудь зону, в лагерь, оттуда быстрее придешь домой.

Меня даже однажды упрекнули заключенные, что я сотрудничаю с администрацией. Если я один на один говорю, то ничего, а тут я с амвона начал их уговаривать идти в хозотряд. И тут из зала была такая реплика, что ты, бать, не туда…  Ведь по тюремным «понятиям» идти в хозотряд — это «работать на ментов» (хотя они, в первую очередь удовлетворяют, нужды своих же собратий-заключенных )

На самом деле тут одинаково заинтересованы как начальник тюрьмы, так и я, поскольку хозотряд мне помогает в храме, а для него тоже такие люди нужны. Поэтому тут мы сотрудничаем, признаюсь.

— Сейчас в наших тюрьмах много людей сидит просто так?

— Да, конечно. Да, конечно. Председатель Комитета Государственной Думы по законодательству Павел Крашенинников признаёт, что в нашей стране до 30% осужденных сидит ни за что.

Я не могу сказать, какой процент, потому что чаще всего у нас на исповеди разговор такой бывает: «Я, батюшка, грешен, и было за что меня посадить, но сижу я не за то».

Я не знаю, может быть, наша полицейская система не утруждает себя. Просто не очень хорошо готовят все материалы и хватаются за что ни попадя. Такое впечатление складывается. Допустим, заподозрили человека в чем-то, смотришь, его быстренько по какой-то мелочи посадили. Не за то, что надо. За то, что надо – это надо следствие проводить, допытываться, слежку, сколько всего нужно! А тут раз-два – и человек на месте.

Я не знаю, может быть, я зря согрешаю, зря обвиняю людей, они тоже работают, у них работа непростая, но тем не менее чувствуется недостаток всей правовой системы. В ней, может, людей много занято, но деятельность ее не удовлетворяет. Преступность, конечно, существует в обществе, а серьезной работы для ее искоренения не чувствуется.

Когда вскипает суп, пену снимают, а корешки все на дне остаются. Особенно это касается наркотиков. В основном сидят мальчишки, которые, может, что-то где-то и продали, но в основном они сами стали жертвами. А серьезные дельцы все на свободе. Сколько я с такими случаями сталкивался — когда сами же наркодельцы просто выдавали мальчишек для того, чтобы самим остаться на свободе.

Ресоциализация — актуальная проблема

— Вы поддерживаете связь с бывшими заключенными?

— Поддерживаем. Жалко, что не всегда это получается, но можно понять, потому что порой даже не все родные знают, что человек был в тюрьме, ему не хочется это афишировать. Были у меня такие случаи, когда человек обещал, обещал, я надеялся, что он придет, но потом понял, что он скрывается от своих же родных, не хочет, чтобы они узнали все подробности его жизни. Они думают, что он на заработки ездил, а он, оказывается, в тюрьме сидел.

А так приходят, слава Богу, делятся своими радостями. Но в целом проблема реабилитации, ресоциализации стоит очень остро. И хорошо, если у человека остались родные, близкие, к которым он может вернуться. Но зачастую бывает, что человек потерял все, в том числе и жену, и квартиру, и работу. И такому человеку очень трудно найти себя в этом мире, тем более после длительного заключения.

Проблема, как говорится, аж кричит. Нет у нас никаких подходящих наработок, только отдельные примеры. Мы, люди, которые занимаются тюремным служением, встречаемся на различных конференциях, совещаниях, иногда выступаем, рассказываем. Приезжают, допустим, из Воронежской или Вологодской области и рассказывают, что у них где-то образовалась нечто вроде общины, куда принимаются люди, вышедшие из тюрьмы.

Но это пока что единицы. Проблема стоит очень острая. Почему у нас высокий процент рецидива? Даже сами рецидивисты почти не виноваты. Человек вышел на свободу, и ему некуда деться. И столько приходится мыкаться и страдать, что, в конце концов, он решает украсть пачку сока и опять сесть, чем так жить в этом мире.

Это очень прискорбно, и необходимость решения этой проблемы стоит перед всем нашим обществом. Здесь могли бы помочь, на мой взгляд, сельские храмы, монастыри. Часто в селах стоит храм, и нет средств и сил его восстановить, реставрировать. И прихожан там мало. Если образовать общину для бывших заключенных, то отбою от рабочих рук не будет!

Но при этом условия должны быть очень жесткие. Как мне рассказывали, одну из таких общин организовали сами заключенные. Открыли ферму. Но там – до первого поступка. Если что-то нарушил — все, до свидания, мы не можем тебя больше здесь держать. Говорят, там у них есть порядок. Пришлось кого-то выгнать, с кем-то распрощаться, но оставшиеся держатся и ведут себя хорошо.

Дисциплина нужна, чтобы человек не вернулся опять к своему прежнему преступному образу жизни.

И в таком духе можно образовывать общины при храмах. Причем, среди самих заключенных есть люди, которые обладают организаторскими способностями. Сам священник даже не будет этим заниматься. Только бы он помог им, принял бы их, а дальше они бы сами самоорганизовались. Эти люди смогли бы оказать большую помощь нашей Церкви. Особенно в строительстве, в ремонте, в реставрации полуразрушенных храмов, которых много по всей матушке-России стоит.

Предшественники по служению

— Чему Вы научились у своих предшественников по тюремному служению?

— Книга отца Глеба «Остановитесь на путях ваших» — это наше настольное руководство, к которому мы постоянно обращаемся, перечитываем, подсматриваем что-нибудь. Это самое главное, чему можно научиться. Там батюшка со своим интеллектом, своим научным подходом разработал основы тюремного служения нашего времени. И мы до него еще не доросли. Некоторые вещи, которые были при нем, еще только планируем. Например, в части окормления людей, которые сидят в камере. В хозотряд мы уже второй год ходим — из Свято-Тихоновского университета. А по камерам только начинаем.

Мы хотим, чтобы катехизаторы готовили людей, которые приходят в храм: чтобы вначале посещали этих людей, а потом они бы уже приходили в храм, будучи к этому более подготовленными. Тогда эффективность нашего служения будет значительно выше.

Это то, что мы сейчас только пытаемся реализовать. А это было уже при отце Глебе.

Также мне довелось встречаться и с отцом Владимиром Жаворонковым, который был духовником Московской епархии. Священники ездили к нему на исповедь, а он служил у нас в Бутырской тюрьме. Про тюремное служение мы разговаривали нечасто, а по-человечески он тоже мне много дал.

Делились со мною своими воспоминаниями о служении в Бутырском изоляторе протоиереи Николай Матвиенко и Михаил Михайлов.

«Без духовности тюрьма способна только покалечить»

— Почему у нас Писание вообще призывает церкви к служению заключенным? Человек в тюрьме далеко не всегда испытывает покаяние. Почему именно к ним нужно идти?

— Это очень важный вопрос.

Мне кажется, что без духовности тюрьма способна только покалечить. Человек должен встретить в тюрьме Человека. Я не говорю, что это должен быть только батюшка. В советское время это были воспитатели, или, может быть, врач, или даже просто сокамерник. Заключенный где-то должен встретиться с человеческим отношением к себе. Человеку без помощи невозможно психологически правильно сориентироваться в тюрьме. Он только травмируется. Когда действует просто карательная система, которая карает человека за что-то, тем более если человека наказывают несправедливо — какое там покаяние, у него только озлобление будет нарастать в душе.

— Ну какое человеческое отношение было во время репрессий…

— Очень важно понять, что тюремное служение Церкви началось не двадцать лет назад. Оно не прекращалось, несмотря на закрытие тюремных храмов. Оно продолжалось через новомучеников, сидящих вместе с этими же уголовниками и заключенными. И иногда даже бывало так, что человека подселяли в камеру к уголовникам, чтобы он сломался — а выходило наоборот. С помощью Божией именно эти сокамерники преображались.

В местах лишения свободы есть такое словечко «понятия» – то есть правила жизни уголовников, воровской закон. (Приходится тюремному священнику и этот вопрос изучать). Даже сами эти «понятия», если их рассматривать, изучать, сложились тоже в советское время. И на них тоже оказали влияние наши новомученики и христиане, которые находились в тюрьме. Это, конечно, уже в чем-то искаженное и где-то слишком жестокое, жесткое отражение, но чувствуются христианские истоки. Например, нельзя ругаться, упоминая родителей. Если уголовник услышит такое, то скажет: ты чего про мою мать сказал? Нового человека предупредят: смотри, больше так не делай. Но если человек будет неисправим, даже бывали случаи, что за брань убивали. В этой среде каждый отвечает за свои слова. Сказал что-то – все.

— Это до сих пор так?

— Сейчас все это нарушается — к счастью или сожалению. Разрываются какие-то связи. И если в камере сидят все первоходки, им начинают внушать свою идеологию: «По таким уголовным понятиям – так».

Многие из нас читали, что человек впервые попал в тюрьму, и над ним стали издеваться. А по законам уголовного мира так делать нельзя. По этим законам с человека можно требовать только после того, как он уже знает, когда ему рассказали, объяснили воровской закон. Только тогда его можно наказывать. Если человек впервые пришел в тюрьму и ничего не знает, просто нужно признаться в этом.

Кого наказывают? Человека, который приходит и хочет из себя изобразить уже бывалого. Ах, ты все знаешь? Значит, мы тебя будем по нашим законам судить.

В этой среде нельзя врать. Естественно, у каждого человека, попавшего в тюрьму, есть определенная легенда, которую он рассказывает следователям. Это не касается того, о чем я сказал. По логике преступников это допустимо. И, наоборот, надо везде говорить всем одно и то же, потому что если одному скажешь одно, другому – другое, запутаешься.

А что касается других вопросов, тут надо всегда говорить правду, потому что иначе, если выявится вранье, за него будут наказывать.

Сейчас от тюремных священников требуется очень многое — заключенные не имеют никаких представлений о вере. Мир изменился не в лучшую сторону.

Священников надо больше, потому что тюремная служба фактически есть везде в той или иной степени. Не только мы с бутырскими заключенными занимаемся, но также нам приходят письма, когда человек уже куда-то уехал от нас или же просто вышел на наш храм. Пишут нам с разных концов нашей страны, и частенько бывает, что к заключенному редко приходит священник. Понятно, что это дополнительное послушание, и здесь нужно только посоветовать воспользоваться опытом Москвы: за каждым изолятором закреплено десять священников, а не один. Если духовенство местное, не просто одному батюшке поручить несколько колоний: у него же еще свой приход есть, своя семья. Пускай человек раз в месяц будет ходить, чаще или реже. Это уже реально.

Поэтому, по крайней мере, необходимо четыре священника. А Святейший сказал: десять. И пока он так не сказал, у нас работа должным образом не шла.

Фото: Михаил Моисеев

Словарь Правмира — Священники, священство