Священник Дмитрий Свердлов, настоятель Петропавловской церкви в деревне Павловское, — о том, как он неожиданно крестился, как совмещал работу экономистом и служение в церкви, зачем пошел наблюдателем на выборы и почему хотел бы извиниться перед группой Pussy Riot
Про отца Василия Швеца и крещение
Я в церкви давно, с девятнадцати лет, и столкнулся с церковным миром так: в старших классах школы мне очень нравилась одна девушка — породистая, яркая. Я же был юношей застенчивым и не мог проявить себя должным образом. И был у меня друг — сегодня он довольно видный священник в Московской области. Мы вместе учились с первого класса. Тогда мой товарищ увлекся историей и готовился к поступлению в РГГУ, на историческое отделение. И с ним случилась довольно типичная вещь: каждый человек, читая об истории России, в огромных объемах сталкивается с православием. И для моего друга это было шоком — его глазам открылась параллельная реальность, которая, хоть и не была официально озвучена и в школьных учебниках практически не упоминалась, оставила в истории страны яркий след. Соответственно у него возникли определенные интересы, и девушка, которая мне нравилась, сказала ему: «Я вижу, ты православием интересуешься, а у меня мама верующая. Хочешь, я тебя с ней познакомлю?» Друг пошел с ней знакомиться, а поскольку мы с ним были не разлей вода, он предложил мне пойти с ним вместе, за компанию — ну и я за ним увязался, чтобы попасть в дом к девушке, которая мне нравилась.
Вскоре у товарища созрело решение креститься. Его будущая крестная решила нас отвезти к своему духовнику, служившему в Псковской области. И мы, мальчишки-первокурсники, практически никогда до этого не выезжавшие из Москвы, поехали в Псковскую область, в загадочные и дикие места. Священник, к которому мы ехали, протоиерей Василий Швец, был совершенно исключительной личностью. Он родился в 1913 году, а умер совсем недавно, не дожив несколько месяцев до своего столетия. Его семья пережила раскулачивание, он работал в цирке гимнастом, плавал на корабле, потом прошел Финскую кампанию и Великую Отечественную войну, служил в наших войсках в Германии и сан принял только в пятьдесят лет. То есть по сути он прожил две огромные жизни. Надо еще понимать, что поехали крестить моего друга мы в 1989 году, когда массовой моды на крещение еще не было и крещение молодого человека было событием штучным, вызывало у всех большое волнение и было обставлено соответствующим образом. Я же смотрел на происходящее немного со стороны, взглядом исследователя.
По приезде нас поместили в нечеловеческие условия — отец Василий оказался радикалом в самом лучшем смысле этого слова. Мы отстаивали службы по шесть, по восемь часов — мальчишки, которые первый раз в жизни оказались в церкви. При этом внятного графика богослужений не было: приход в глуши, почти на границе с Эстонией, вокруг — полуразрушенные деревни, и отец Василий, служивший уже тридцать лет, мог начать службу в непредсказуемое время. Храм не топлен, ноябрь месяц, не кормят — постоянный пост. В процессе выясняется, что меня тоже крестят, к чему я был, кажется, совершенно не готов. Но меня охватил паралич воли — оказавшись в другом мире, за тысячу километров от Москвы, я не сопротивлялся и полностью отдался происходящему. Поздней ночью в промерзлом храме начали чин крещения. Мой друг был очень серьезен, целеустремлен. Я тоже был серьезен, но по другой причине: для меня большой проблемой оказалась необходимость раздеваться. Я переживал за свое белье: по нему было сразу понятно, что я — из очень бедной семьи. Я был похож на волка из «Ну, погоди!» — в цветастых трусах по колено, и это сильно меня озадачивало.
Про веру
Очень скоро отец Василий переехал в Москву, передал приход своему воспитаннику и стал жить у своих духовных чад. Я привязался к нему сразу и неизбежно. В кругу моих друзей, как и в кругу моих родителей, не было личности, по масштабам хоть как-то с ним сопоставимой. Это был настоящий гигант, человек уникального и богатейшего жизненного опыта, настоящий харизматик — насколько это возможно в рамках сегодняшнего православия. Несколько лет мы путешествовали с ним по России — у меня к тому времени появилась машина, и среди прочих молодых людей, которые вращались вокруг него, я исполнял послушание личного водителя. Мне показали Россию негромких церковных людей. Есть вера громкая, публичная, а есть вера людей, которые публичными, просто по формату своей жизни, быть не могут. Есть такой термин — «криптохристиане», он возник в оккупированной турками Малой Азии. Как правило, это греки, тайно исповедовавшие православие, но жившие по законам мусульманского общества. И люди, с которыми я благодаря отцу Василию познакомился, не скрывали свою веру, но никак ее не афишировали, а просто жили тихой и простой жизнью добродетельных христиан. И среди нас сейчас таких людей очень много — верующих людей, которые не заявляют о своей вере, но пытаются по ней жить.
Впрочем, трудно говорить, какая вера правильная, а какая — показная. У кого из нас есть этот измерительный прибор, которым оценивается вера другого? Тем более что оценка легко соскакивает в осуждение. Чужая душа — потемки, и не стоит думать, что человек, демонстрирующий атрибуты своей веры, делает это исключительно ради самой демонстрации. Прогнозировать, в какой момент произойдет встреча человека с Богом и что повлияет на эту встречу и происходит ли она на самом деле, — дело неблагодарное.
Про то, как я стал священником
Я видел самое начало возрождения православной жизни — нищие, разрушенные монастыри. Видел в Подмосковье храм, в котором раньше был абортарий. Операционная — в алтаре. Там, видимо, очень удобно было аборты делать: кафельный пол, легко замывается кровь. В этом храме была роспись — арка с круглыми плафонами. Плафоны замалевали изображениями младенцев с плакатами: «Дайте нам право решать, хотим мы жить или нет!». И снизу, наподобие скрещенных серпа с молотом, инструменты хирурга-гинеколога.
В начале 90-х годов священники были в дефиците, а любого молодого человека церковная тусовка рано или поздно начинает провоцировать, подталкивать к священству. Об этом думают все мужчины, которые углубляются в пространстве храма чуть дальше подсвечника. В один прекрасный момент мой духовник сказал мне: «Знаешь, из тебя получился бы неплохой священник». К этому вопросу мы возвращались несколько раз, и я отвечал: «Я не готов и не достоин». А в очередной раз подумал: «Хорошо, если я нужен церкви, пойду служить». Я воспринял слова духовника как призыв. Как мобилизацию: человечество в опасности, ему нужно помочь. А опасность такая же, как и всегда, — грех. Так все и случилось. Я уволился со всех работ, прошел положенную комиссию, и митрополит рукоположил меня в священника. Назначили меня в тот же храм, куда я и ходил мирянином, в Подмосковье, где пел на клиросе, где помогал в алтаре. У нас не принято задавать вопрос: «Где ты хочешь служить?». Служишь там, куда пошлют, где ты больше нужен.
Про службу и работу
Через полгода после моего рукоположения, в 2000 году, я оказался в совершенно чудовищной ситуации: у меня заболела маленькая дочь, понадобились лекарства. Жена не работала, сидела с ребенком. Да и вообще, не очень принято, чтобы жены священников работали. Последний гонорар, который я получил в миру, к тому времени кончился. А зарплата у меня, молодого священника, тогда была сто долларов и мешок картошки в месяц. В нашей церкви, к сожалению, не очень принято платить нормальные зарплаты, даже если есть деньги. И на семь лет я взял «подработку»: экономистом в девелоперской компании, экспертом кредитного отдела в банке. Потом была еще исследовательская работа по изучению девелоперского рынка в России в академическом институте — я хотел написать диссертацию, но это не сложилось. Надо сказать, что в церковь я уходил, сжигая все мосты, и долго мучился от совмещения мирской работы со служением. У Джека Лондона есть рассказ о кубинских революционерах: в ячейку приходит человек и говорит, что хочет помогать революции. Ему отвечают: «Ну что ж, мой полы после собраний». И вот этот взрослый, большой и сильный мужчина моет полы и краем уха слышит, что революционерам нужны деньги. На следующий день он приносит крупную сумму. Его спрашивают: «Откуда деньги?! Ты что, богач?!» И выясняется, что он — коммерческий боксер, который решил завязать с грязным спортом ради революции. Но, чтобы помочь революции, он вынужден был вернуться в грязный спорт. Когда я вынужден был работать, я ощущал себя как тот боксер.
На работе я никогда не афишировал, что я священник, но и не скрывал этого. И в церкви так же: не афишировал, но и не скрывал. В церкви у нас не принято работать и подрабатывать. Хотя многие отцы, я знаю, были бы не против. Считается, что священник должен полностью посвятить себя служению. Кроме того, финансово и социально независимый священник — это опасность для административной церковной системы, потенциально он не настолько послушен и подчинен, как священник, полностью зависимый от своего образа жизни… Я тоже хотел полностью посвятить себя церкви. Но ста долларов и мешка картошки совершенно не хватало. А разводить прихожан на деньги — это не мой стиль.
Разные коллективы по-разному реагировали на тот факт, что в их среде работает священник. Все-таки священник нашим человеком воспринимается как инопланетянин, былинный персонаж. Он должен быть во всем другим. А когда с тобой за одним столом ведет переговоры сотрудник, но ты знаешь, что он при этом батюшка, — кому-то это рвет мозг. Бывали и неприятные ситуации, и конфликты. Когда я работал в банке — а там люди знали, кто я, — я готовил экспертные заключения для кредитного комитета. И большинство моих заключений были отрицательными, потому что кредитные заявки не проходили по формальным экономическим параметрам и потому что клиенты крайне небрежно их готовили. Это часто вызывало ропот у менеджеров, которые вели этих клиентов, — иногда бывало довольно жарко. А однажды я ксерил какие-то срочные документы на общем ксероксе, подбежала женщина из другого отдела, буквально отодвинула меня бедром и стала ксерить свои бумаги. Я на секунду оторопел от такой наглости. Потом почувствовал, что это своего рода провокация. Еще секунду подумал и принял решение — отодвинул ее точно так же от ксерокса и продолжил ксерить свои бумаги. Она задохнулась от возмущения: «Да как вы можете? Вы же, вы же…» «Я — что?», — спросил я. «Вы — так не должны!» — выпалила она. «А вы?» — парировал я. Сейчас я, кстати, не уверен в том поступке: сейчас бы я, наверное, молча дал ей доксерить.
Я всегда старался качественно работать и по-человечески относился к коллегам. Я как бы давал им понять, что священник — нормальный человек, нормальный в самом лучшем смысле этого слова. И я всегда любил и церковь, и свои проекты, несмотря на то что разрывался между ними. Успехи были тоже. Девелоперская компания, в которой я работал, одной из первых после кризиса 1998 года получила многомиллионный кредит в иностранном банке — в основе заявки лежали мои расчеты. На эти деньги построено офисное здание, признанное лучшим в Москве в 2005 году. С этой же компанией мы издали первый российский сводный каталог коммерческих офисных зданий.
Но четыре года назад мое церковное начальство предложило мне организовать приход и построить храм на новом месте, в поселке, где никогда не было церкви. И я с удовольствием взялся за это дело. Хотя за эти годы я полностью потерял квалификацию. Но не могу сказать, что я жалею. Приход и храм — это настоящее живое дело. Нужное. Совмещать службу с работой, когда ты второй или третий священник на приходе, еще как-то можно. Но быть настоятелем храма, тем более строящегося, и работать — уже совершенно невозможно.
Про приход
Я не знаю, велик ли мой приход, я никогда его не измерял. Наш храм всегда был полным. Мы начинали служить в строительной бытовке. В нее помещается 13–15 человек, и во время службы последний обязательно вываливался, потому что дверь открывалась наружу, а места было впритык. Потом отлили фундамент, построили подвал для часовни на тридцать шесть квадратных метров — и у нас всегда был полный подвал. Возвели еще один этаж, на шестьдесят квадратных метров, и он тоже — полный. Если достроим галерею вокруг храма, застеклим ее и проведем отопление, то люди будут и там. Не потому, что я такой, — просто храм здесь нужен.
У меня, в точности как у практикующих много лет хирургов, выработался иммунитет на впечатления, но недавно случился один яркий эпизод. У меня есть прихожанка, я знаю ее лет десять. Многодетная мать, взрослая женщина за сорок. Последние четыре года я ее регулярно исповедаю, и исповеди эти для меня мучительны: я слышу бесконечные повторы одних и тех же нерешаемых проблем. И самое страшное — что я ничем ей не могу помочь. И вдруг она приходит ко мне перед Пасхой, и я слышу исповедь абсолютно спокойного и зрелого человека. И развожу руками, поскольку это — настоящее чудо.
Про Pussy Riot, гнев и панк-культуру
Портал «Правмир», который часто меня публикует, задал мне и другим священникам ряд вопросов. Я ответил, что если бы меня пригласили в СИЗО, то я попросил бы у Pussy Riot прощения за все те дикие проявления агрессии и ненависти, которые прозвучали со стороны членов православного сообщества. Я думаю, что это не столько моя личная точка зрения, сколько учение церкви. Никакая проблема не дает православному человеку права на гнев поскольку гнев — это грех, это одна из семи страстей, разрушительных для человека. Но это как бы разговор «вообще»: спросили — ответил. Я не хочу и не имею права никому советовать, тем более патриарху. Эта ситуация произошла не в моем храме: храм Христа Спасителя — кафедральный собор, там настоятель — патриарх, ему решать. У меня есть мой сельский строящийся храм, в который я вложил всю душу и всего себя. Я несколько лет шел к этому храму, и, наверное, для того, чтобы оценить ситуацию корректно, мне стоило бы представить, что Pussy Riot приходят именно ко мне в храм и танцуют у меня. Хоть это, конечно, и неприятно, именно это меня бы, вероятно, задело не так сильно, как священников старшего поколения: я в молодости слушал Sex Pistols, я знаю, что такое панк-культура, и у меня от нее культурного шока нет. Но это ничего не значит, потому что наверняка у меня в храме может произойти что-то эдакое, что шокирует именно меня и выведет из себя. Вот тогда и посмотрим, как я буду реагировать.
Про церковь и государство
Есть две принципиальные концепции, которые всегда сосуществовали в церкви. Они взаимоисключающие: и у той, и у другой есть свои сторонники. Первая концепция состоит в том, что церковь должна сотрудничать с миром в самом широком смысле этого слова, для того чтобы мир христианизировать. Вторая концепция строится на том, что нужно понимать, что церковь и мир — разноприродные вещи: церковь — от Бога, а «мир лежит во зле», и о сотрудничестве с миром надо говорить с осторожностью. Мне кажется, что церковь должна существовать в мире, оставаясь от него свободной. Когда церковь начинает сотрудничать с государством, с общественными институтами, берет на вооружение их идеи, а особенно методы, и ими оперирует, церковь, во-первых, теряет свой онтологический статус, а во-вторых, теряет свою свободу. И плотно завязавшись с миром, в какой-то момент церковь вынуждена поступать не по церковному, а по мирскому закону. Нужно соблюсти очень тонкую грань, поскольку Христос не призывал церковь к изоляционизму, но и растворение в социуме и его обслуживание тоже не предполагалось.
Про фальсификации на выборах
Я ходил наблюдателем на парламентские выборы 4 декабря. У меня была мотивация естествоиспытателя. О возможных фальсификациях стали говорить месяца за два до выборов, и я просто пошел изучить ситуацию на месте. Кроме этого, мне было интересно поставить чисто священнический эксперимент и посмотреть, насколько церковь влияет на общество: я был в рясе, и мне было интересно, остановит ли явное присутствие представителя церкви возможных фальсификаторов. До подсчета голосов все было относительно спокойно, ничего особенного не происходило. Но после закрытия участка началось шоу: на столе разложили пачки бюллетеней, рассортированные по партиям. Лежат две на вид одинаковые пачки — «Единая Россия» и КПРФ. Председатель УИК, не оглашая результатов, пишет в расширенной форме протокола: за «Единую Россию» — шестьсот девяносто голосов, за КПРФ — двести двадцать. Я оборачиваюсь, смотрю на стол и по-прежнему вижу две абсолютно одинаковые пачки. Наблюдатели потребовали пересчета, и вот, представьте, идет итоговое заседание УИК, в комиссии — школьные учительницы, и я говорю им: «Девчонки, мы же все понимаем, что произошло, и сейчас совершается ложь. Вот вы учите детей, а сейчас участвуете во лжи, подумайте — чему вы детей научите?» И в первый раз комиссия единогласно проголосовала против пересчета бюллетеней, а во второй раз уже нашлось двое воздержавшихся. Они не могли быть против, потому что, скорее всего, у них бы были большие проблемы, но то, что двое людей отреагировали на слово «ложь» выходом из этой лжи, дает некоторую надежду. Хотя голоса пересчитать председатель УИК не разрешила.