Святейший Патриарх Алексий I и восстановление Свято-Троицкой Сергиевой Лавры

На исходе XX века, когда выявляются все новые и новые подробности страдания нашей Церкви в советскую эпоху, когда к лику святых причислены не только святой праведный Иоанн Кронштадский и блаженная Ксения Петербургская, но и неполный еще сонм новомучеников Российских, мало кто задумывается над тем, кем были для русского Православия те несколько лет между интронизацией Святейшего Патриарха Сергия 12 сентября 1943 года и новым наступлением на Церковь, которое начало ощущаться уже с конца 40-х годов ¹. Этот короткий отрезок времени историки назовут “конкордатом”, “пере­мирием”, мы же без иронии можем назвать торжеством веры, торжеством исповедников.

Поздно вечером 4 сентября 1943 года в Кремле состоялась историческая встреча ² И. В. Сталина, В. М. Молотова и Г. Г. Кар­пова с делегацией Русской Православной Церкви, которую представляли Патриарший Местоблюститель Митрополит Сергий (Страгородский), Митрополит Ленинградский и Новгородский Алексий (Симанский) и Митрополит Киевский и Галицкий, Экзарх Украины Николай (Ярушевич). Правительство, в течение двух с половиной десятилетий топившее в крови свой народ, опиравшееся на гигантский репрессивный аппарат и панически боявшееся каждой незаурядной личности, теперь ощутило необходимость союза с Церковью. С тех пор началась активная международная деятельность Церкви, и эта деятельность соответствовала интересам государства; одновременно совершалось служение Церкви внутри страны, которое этим интересам отвечало значительно меньше или не отвечало вовсе, что и привело в конечном итоге к новой волне гонений.

Святая Соборная Апостольская Церковь есть Церковь святых: она состоит из святых, воспитывает святых и живет в общении со святыми, уже переселившимися в горний мир. Тот, кто святости в себе не имеет и к ней не стремится, чужд Церкви. Эпоха репрессий, обрушившихся на Русскую Православную Церковь после 1917 года, поставила ее вровень с Церковью первохристианской, Церковью мучеников и исповедников, и подобно тому, как героизм древних мучеников, их презрение к смерти и верность Христу служили наглядной проповедью христианства и привлекали в Церковь новых адептов, в России 20-х и 30-х годов клир Православной Церкви пополнялся людьми, сознательно избиравшими жребий страданий. Вспомним святителя Луку Войно-Ясенецкого, гениального хирурга, какие рождаются раз в столетие, принявшего сан священника, монашеский постриг и рукоположение во епископа и проведшего долгие годы в тюрьмах и ссылках ³, вспомним митрополита Иоанна Вендланда, геолога, тайно постриженного в монашество митрополитом Гурием, вспомним врача-невропатолога — епископа Стефана Никитина, принявшего тайное рукоположение от владыки Афанасия Сахарова в середине 30-х годов, вспомним священника Михаила Шика ⁴, расстрелянного в подмосковном Бутове в 1937 году, а также юных девушек из интеллигентных семей, принимавших в 20-е годы иночество, а затем — подвиг исповедничества ⁵. Бесчисленные имена их знает только Господь. Поругание Невесты Христовой разделяли с ней ее святыни — святые иконы и мощи, выставленные для всеобщего обозрения как экспонаты в музеях, ее монастыри и храмы, превращенные в тюрьмы, склады, клубы.

К началу Великой Отечественной войны 1941 года обескровленная Православная Церковь, “приговоренная” советской властью к уничтожению, была лишена возможности воспитывать народ Божий в веками сложившейся традиции духовного окор­мления. На сентябрьской встрече 1943 года, знаменовавшей собой перемену политики правительства по отношению к религии, были санкционированы некоторые меры для оживления угасавшей традиции — открытие духовных школ и храмов, возобновление издательской деятельности, освобождение отдельных репрессированных представителей епископата и клира. После войны в Русской Православной Церкви возродился ее древнейший и важнейший институт — монастырская жизнь: в лоно Церкви вошли те монастыри, которые издревле существовали и никогда не закрывались в тех странах, которые до войны не входили в состав СССР (Закарпатская Русь, Западная Украина, страны Прибалтики), а также те, которые во время войны были открыты на временно оккупированных территориях (Киево-Печерская Лавра, Глинская пустынь и другие). Православный народ потянулся туда, в основном на периферию огромной державы, за духовным назиданием. Таких монастырей насчитывалось в 1945 году около ста. Пройдет несколько лет, и число их начнет сокращаться ⁶. Однако самым знаменательным событием церковной жизни первых послевоенных лет несомненно было возрождение монашеской жизни в обители преподобного Сергия Радонежского и перенесение его святых мощей из музея в Успенский Собор Лавры, возвращение Преподобного из атеи­стического плена в родную семью своих по духу чад (апрель 1946 года), а также перенесение мощей святителя Алексия, митрополита Московского, из Музея Московского Кремля в кафедральный Богоявленский собор (октябрь 1947 года). Эти события совершались не на отдаленной окраине, а в самом центре мирового коммунизма и, естественно, с ведома и разрешения главы правительства. Они служили как бы барометром взаимоотношений Церкви и государства и в них, как в капле воды, отразилась сила слабых, мощь беспомощных. Вчерашние зэки, смиренные исповедники, лишенные всех внешних условий христианской жизни, выдержали неравный поединок с тоталитарным государством; в тяжелейших условиях тюрем, лагерей и ссылок они сумели сохранить образ Божий в себе, сделать себя храмом Божиим. Изгои общества, они после войны оказались достаточно мудры, сильны и опытны, чтобы осуществить возрождение иноческой жизни в самом сердце России, выйти на служение народу Божию, окормлять и воцерковлять его. Промыслом Божиим первосвятительский престол в это время занимал Святейший Патриарх Алексий I (Симанский), жизнь которого протекала под непосредственным покровительством преподобного Сергия, чье имя он носил от купели святого крещения, и святителя Алексия, чье имя он получил при монашеском постриге. Эта личная связь предстоятеля Русской Православной Церкви с печальниками земли Русской делала особенно ощутимой перекличку эпох, сходство ситуаций и молитвенного подвига. По словам А. М. Казем-Бека, биографа Святейшего Патриарха, историческое значение всего патриаршества Святейшего Алексия заключено в его отношении к преподобному Сергию ⁷.

Сергей Симанский с детства был приучен чтить преподобного Сергия, с родителями бывал в его Лавре, а в 15 лет вместе с отцом прочел знаменитую речь В. О. Ключевского, произнесенную на собрании Духовной Академии в стенах Троице-Сергиевой Лавры и напечатанную затем в ноябрьском выпуске “Богословского вестника” в 1892 году. В годы своего учения в Духовной Академии юноша Симанский имел возможность слушать лекции знаменитого историка, преподававшего тогда в Академии ⁸. И можно не сомневаться, что вдохновенное благоговение В. О. Ключевского перед Преподобным и понимание его исторической миссии молодой студент пронес через всю жизнь, став постриженником Гефсиманского скита, иеродиаконом и иеромонахом Лавры. В проповедях, которые Патриарх Алексий I будет произносить в восстанавливаемой послевоенной Лавре, с особой силой зазвучат мотивы, близкие речи Ключевского. Позволим себе привести несколько отрывков из этой речи.

“…Достаточно взглянуть на первые встречные лица из многого множества, в эти дни здесь теснящегося, чтобы понять, во имя чего поднялись со своих мест эти десятки тысяч, а сотни других мысленно следовали за ними. Да и каждый из нас в своей собственной душе найдет то же общее чувство, стоя у гробницы Преподобного. У этого чувства уже нет истории, как для того, кто покоится в этой гробнице, давно остановилось движение времени <…> Спросите любого из этих простых людей, с посохом и котомкой пришедших сюда издалека: когда жил преподобный Сергий и что сделал для Руси XIV века, чем он был для своего времени? и редкий из них даст вам удовлетворительный ответ; но на вопрос, что он есть для них, далеких потомков людей XIV века, и зачем они теперь пришли к нему, каждый ответит твердо и вразумительно.

Есть имена, которые носили исторические люди, жившие в известное время, делавшие исторически известное жизненное дело, но имена, которые уже утратили хронологическое значение, выступили из границ времени, когда жили их носители. Это потому, что дело, сделанное таким человеком, по своему значению так далеко выходило за пределы своего века, своим благотворным действием так глубоко захватило жизнь дальнейших поколений, что с лица его сделавшего в сознании этих поколений постепенно спадало все временное и местное, и оно из исторического деятеля превратилось в народную идею, а самое дело его из исторического факта стало практической заповедью, заветом, тем, что мы привыкли называть идеалом <…>

Таково имя Преподобного Сергия: это не только назидательная, отрадная страница нашей истории, но и светлая черта нашего нравственного народного содержания <…>

Мы все читали и перечитывали эти страницы древнего жития, повествующие о том, как Сергий, начав править собравшейся к нему братией, был для нее поваром, пекарем, мельником <…> каким угодно трудником, служил ей, как купленный раб, по выражению жития, ни на один час не складывая рук для отдыха <…> Читая эти рассказы, видишь перед собою практическую школу благонравия, в которой сверх религиозно-иноческого воспитания главными житейскими науками были умение отдавать себя на общее дело, навык к усиленному труду и привычка к строгому порядку в занятиях, помыслах и чувствах <…> Наблюдение и любовь к людям дали умение тихо и кротко настраивать душу человека и извлекать из нее, как из хорошего инструмента, лучшие ее чувства <…>

Так воспитывалось дружное братство, производившее, по современным свидетельствам, глубокое назидательное впечатление на мирян. Мир приходил в монастырь с пытливым взглядом, каким он привык смотреть на монашество <…> Мир смотрел на чин жизни в монастыре Преподобного Сергия, и то, что он видел, быт и обстановка пустынного братства поучали его самым простым правилам, которыми крепко людское христианское общежитие. В монастыре все было бедно и скудно <…> чего не хватись, всего нет, по выражению жизнеописателя; случалось, что вся братия по целым дням сидела чуть не без куска хлеба. Но все дружны между собой и приветливы к пришельцам, во всем следы порядка и размышления, каждый делает свое дело <…> во всех чуялся скрытый огонь, который без искр и вспышек обнаруживался живительной теплотой, обдававшей всякого, кто вступал в эту атмосферу труда, мысли и молитвы <…> Нам, страдающим избытком нравственных возбуждений и недостатком нравственной восприимчивости, трудно уже воспроизвести слагавшееся из этих наблюдений настроение нравственной сосредоточенности и общественного братства, которое разносили по своим углам из этой пустыни побывавшие в ней люди XIV века. Таких людей была капля в море православного русского населения. Но ведь и в тесто немного нужно вещества, вызывающего в нем живительное брожение. Нравственное влияние действует не механически, а органически. На это указал Сам Христос: «Царст­во Божие подобно закваске». Украдкой западая в массы, это влияние вызывало брожение и незаметно изменяло направление умов, перестраивало весь нравственный строй души русского человека XIV века <…>

Впечатление людей XIV века становилось верованием поколений, за ними следовавших. Отцы передавали воспринятое ими одушевление детям, а они возводили его к тому же источнику, из которого впервые почерпнули его современники. Так духовное влияние Преподобного Сергия пережило его земное бытие и перелилось в его имя, которое из исторического воспоминания сделалось вечно деятельным нравственным двигателем и вошло в состав духовного богатства народа <…> Нравственное богатство народа наглядно исчисляется памятниками деяний на общее благо, памятями деятелей, внесших наибольшее количество добра в свое общество. С этими памятниками и памятями срастается нравственное чувство народа <…> Они питают не народное самомнение, а мысль об ответственности потомков перед великими предками, ибо нравственное чувство есть чувство долга. Творя память Преподобного Сергия, мы проверяем самих себя, пересматриваем свой нравственный запас, завещанный нам великими строителями нашего нравственного порядка, обновляем его, пополняя произведенные в нем траты. Ворота Лавры Преподобного Сергия затворятся и лампады погаснут над его гробницей — только тогда, когда мы растратим этот запас без остатка, не пополняя его” ⁹.

Нетрудно представить себе горе епископа Алексия, когда в 1920 году погасли лампады в Троицком Соборе, и то чувство радости и глубочайшей ответственности, которое переполняло его, теперь уже Патриарха, в 1946 году, когда он в день Святой Троицы совершал богослужение в Успенском Соборе Лавры и открывал крышку над ракой мощей преподобного Сергия. Каковы бы ни были утилитарные цели и дипломатические расчеты советского правительства, принявшего в 1945 году решение о передаче Православной Церкви мощей преподобного Сергия и некоторых храмов Лавры ¹⁰, оно было победой Святой Церкви над ее гонителями, победой молитвы и благочестия над теми, кто попирал святыню. Возрождение монашеской жизни в Лавре стало одной из первейших забот Патриарха Московского и всея Руси Алексия I. В. О. Ключевский сумел очень точно охарактеризовать непреходящее значение преподобного Сергия как духовного ориентира в нравственной жизни православного русского человека. Ученик великого историка по Академии, патриарх Алексий I вернул Лавре ее былую роль в окормлении народа Божия.

Сотни лет монастыри на Руси были центрами, где хранилась и развивалась богатейшая культура аскетизма, духовничества, искусства пения, иконописи, песнотворчества, — всего того, что воспитывает граждан неба. Приходские храмы с задачей воспитания святости едва ли справлялись уже в дореволюционную эпоху, тем менее была она осуществима спустя двадцать пять лет после закрытия Лавры. Патриарх с огромной тревогой ощущал опасность обмирщения Церкви, проникновения в церковную жизнь обычаев, ей противопоказанных, и со всей серьезностью предупреждал об этом вверенных его попечению пастырей, обращаясь к ним в своем Пасхальном послании 1946 года с такими словами:

“…в храме Божием все отлично от того, что мы видим постоянно вокруг себя в наших жилищах: иконы — не такие, какие мы имеем в домах; стены расписаны священными изображениями: все блестит, все как-то поднимает дух и отвлекает от обыденных житейских дум и впечатлений. И когда мы видим в храме что-либо несоответствующее его величию и значению, то это оскорбляет наш взор. Святыми отцами, установившими не только богослужебный чин в храмах, но и их внешний вид и внутреннее устройство, все было продумано, все предусмотрено и устроено для создания особого настроения в молящихся, дабы ничто в храме не оскорбляло ни слуха, ни взора, и дабы ничто не отвлекало от устремленности к небу, к Богу, к миру горнему, отображением которого должен быть храм Божий <…>

Большая часть молящихся в церкви не является знатоками пения. Но спросите у этого большинства, чего оно ожидает от церковного пения и какого пения оно желало бы? И большинство вам ответит: дайте нам такое пение, которое трогало бы сердце, которое бы вызывало у нас слезы умиления, которое бы поднимало наш дух, помогало бы молиться. Народ прекрасно понимает истинный дух и надлежащий тон церковного пения и лучше всякого знатока отличает пение церковное от пения театрального. Зачем ему навязывать то, чего не принимает его молящийся дух? Зачем навязывать ему в лучшем случае «наслаждение», притом мирское «душевное», когда он ищет «умиления» духовного?..

Исполнение церковных песнопений в крикливом тоне светских романсов или страстных оперных арий не дает возможности молящимся не только сосредоточиться, но даже уловить содержание и смысл песнопений.

Такое пение дает лишь впечатление слуху, но в душе не оставляет никакого следа. Зачем нам гоняться за безвкусным, с точки зрения церковной, подражанием светскому пению, когда у нас есть изумительные образцы пения строго церковного, освященного временем и традициями церковными?” ¹¹.

Сейчас, спустя полвека, мы с радостью свидетельствуем, что призыв Святейшего услышан и в большинстве московских храмов звучит подлинно церковное пение. Совсем иная ситуация была тогда, когда московские настоятели читали обращенное к ним Послание: в приходских храмах не было певческой школы, способной возродить осмогласовое пение. То, что было не под силу белому духовенству столицы, оказалось посильным братии вновь открытой Лавры, первое богослужение в которой состоялось на Пасху 1946 года. В тот же день, когда московским настоятелям было направлено Патриаршее послание, Святейший отвечал телеграммой на телеграмму архимандрита Гурия: “Хри­стос Воскресе! С чувством особого умиления восприняли мы весть о восстановлении богослужения в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре. Радость великого праздника Воскресения Христова ныне усугубляется для нас радостью этого светлого лаврского торжества. Да будет сия Пасха поистине Пасхой избавления от скорби и непрестающей радостью для всех притекающих к раце многоцелебных мощей преподобного Сергия. Приветствую Вас и в Вашем лице священнослужителей и молящихся, удостоившихся первыми вознести свои молитвы в благодатной Лавре. Да будет простерто над всеми нами благословение Господне молитвами и предстательством Преподобного Сергия и да не забудет Преподобный посещать чад своих по неложному своему обетованию. Воистину Христос Воскресе!”.

Святейший Патриарх Алексий I сделал все от него зависящее, чтобы возрождаемая Лавра вновь стала тем светильником, каким она сотни лет была для русского народа. Для этого необходимы были люди, несущие в себе свет Христов. И уцелевшие исповедники из разных монастырей сами пришли в обитель и возродили ее.

Таким исповедником и светочем Христовой веры был первый наместник Лавры, на которого Святейший возложил послушание восстанавливать ее — архимандрит Гурий (Егоров), чья биография типична для духовенства тех лет: человек, окончивший Петровское Коммерческое училище в Санкт-Петербур­ге, Духовную Академию, насельник Александро-Невской Лавры и последний настоятель Лаврской Киновии, один из создателей Александро-Невского братства защиты святой Православной ве­ры ¹², заведующий богословско-пастырским училищем, отбывавший ссылку около Ашхабада (1923–1925), затем вновь арестованный и отбывавший свой тюремный срок на строительстве Беломорканала (1928–1933), после чего десять лет не имевший права служить, живший в Средней Азии и работавший там счетоводом. Получив в 1944 году назначение служить в Самаркандском храме Покрова Пресвятой Богородицы, он в 1945 году был вызван в Москву для подготовки Свято-Троицкой Сергиевой Лавры к открытию и поселился около Ильинской церкви в Загорске (ныне Сергиев Посад). От отца Гурия веяло внутренним миром и кротостью. Даже секретный осведомитель, предатель Церкви А. Осипов в своем докладе уполномоченному Совета по делам Русской Православной Церкви Ленинградской области А. Кушнареву в июне 1951 года так писал о нем, тогда уже архиепископе Ташкентском: “аскет, насадитель старчества и иночества, борец за нравственное перерождение духовенства и за расширение влияния Церкви” ¹³. Постепенно вокруг отца Гурия собралась братия, среди которой и маститые архимандриты отец Вениамин (Милов), будущий инспектор Московской Духовной Академии и епископ, и отец Владимир (Кобец), будущий наместник Псково-Печерского монастыря и епископ, и отец Доримедонт (Чемоданов) из старой Лавры, и молодой священник отец Иоанн Крестьянкин, и иеродиаконы отец Серафим и отец Порфирий, будущий клирик Богоявленского Собора схиархимандрит Серафим. Большинство этих людей, пришедших в Лавру в начале ее возрождения, не получили возможности постоянно жить в ней, некоторых перевели на другие места служения, иных, как отца Вениамина, арестовали; тем не менее именно они вместе с отцом Гурием были тем фундаментом, на котором созидался возрождающийся дом преподобного Сергия, были той закваской, которая квасит все тесто. И уже никакие перемещения кадров, никакие нападки враждебных сил не могли погасить затепленные ими лампады. В 1946 году большая часть Лавры была занята гражданскими лицами, которые имели здесь свою постоянную жилплощадь, монахи жили сначала на частных квартирах, затем в помещении под Трапезным храмом, скудость была во всем. Очень скоро без всяких объявлений православные люди узнали об открытии Лавры, и богомольцы потекли к Преподобному и своими приношениями поддерживали обитель. В Успенском соборе около солеи толпился народ с протянутыми руками, в которых кульки и свертки — это паломники несли свои дары монастырю. Увеличивалось и число лампад над ракой мощей Преподобного, их тоже дарили жертвователи. На ремонт главных храмов Лавры ушло около двух лет, и мощи Преподобного заняли свое исконное место в Троицком Соборе, предварительно побывав не только в Успенском соборе, но и в Трапезном храме, освятив своим присутствием оскверненные святыни. Сущность того, что происходило тогда в Лавре, можно выразить одним словом — единение: единение Церкви земной и небесной, единение богомольцев и клира, единение преподобного Сергия и его духовных потомков. В чем оно выражалось? Для ответа на этот вопрос позволим себе привести ту характеристику, какую дает церковный историк новопоставленному епископу Пензенскому и Сызранскому Кириллу (Поспе­лову): “Каждую проповедь он обычно начинал словом «возлюб­ленные!» <…> Этим словом он как бы устанавливал прямую связь между своим сердцем и сердцем присутствующих <…> Он очень любил благословлять народ и нередко после всенощной задерживался в храме, чтобы благословить каждого из стоящих на его пути к выходу” ¹⁴.

Эти слова могут быть отнесены к любому насельнику Лавры тех лет. С обращения “возлюбленные” начинал все свои проповеди архимандрит Вениамин (Милов), и все пастыри благословляли богомольцев неспешно, не мимоходом, как бы отмахиваясь от них, а пристально всматриваясь в того, кто просит благословения, действительно призывая на него благодать Божию. И в этой связи нельзя не вспомнить самого Святейшего Патриарха, который по своему высокому положению мог бы не обращать внимания на отдельных богомольцев, которых в Лавре бывали тысячи. Однако он замечал и их. Вот примеры. Накануне праздника Успения Святейший в подряснике, как простой монах, осматривает ворота Лавры, которые к тому времени уже были расписаны. Сопровождавший Патриарха человек замечает: “Как хорошо расписаны ворота!”. Патриарх скептически отвечает: “Хорошо, когда весь ансамбль хорош”. В воротах оказались в это время маленький мальчик на костылях со ссохшейся ногой, просящий милостыню, и девочка-подросток. Святейший подходит к детям, благословляет их, говорит “здравствуйте”. В 1947 году, когда мощи Преподобного почивали в Трапезном храме, Патриарх накануне памяти обретения мощей преподобного Сергия 5/17 июля приехал, как обычно, задолго до вечернего богослужения и через весь длинный Трапезный храм шел прикладываться к мощам Преподобного, которые почивали на солее главного придела. Стоявший уже в храме народ словно и не замечал спокойно и тихо идущего без сопровождающих лиц Патриарха. Однако когда Патриарх спускался с солеи, его ожидала куча старушек, желающих получить первосвятительское благословение. Патриарх остановился и начал всех благословлять. Среди старушек была одна девушка, которая сперва пропускала вперед старших по возрасту, но вдруг испугалась, что не дождется своей очереди и останется без благословения. Она подняла глаза, посмотрела на Патриарха, не собирается ли он уходить, и увидела устремленный на нее глубокий взор его темных глаз. Эти маленькие штрихи можно было бы признать случайностью, если бы через несколько лет в Троицком Соборе, не вмещавшем всех богомольцев и заполненном в основном именитыми гостями и сотрудниками Патриархии, Святейший не вспомнил прежде всего о простом народе: “Я думаю, — говорил он в проповеди с амвона, — что никого не обижу, если скажу, что преподобному Сергию угоднее всех те люди, которые пришли сюда с котомочками”. И невольно вспоминаются слова, за сорок лет до этого обращенные к архимандриту Алексию воспитанниками Тульской семинарии: “В своих отношениях с нами Вы были прежде всего человеком <…> Кланяемся уму, кланяемся сердцу, кланяемся человеку, прежде всего и более всего — человеку” ¹⁵. Неразрывную связь Первосвятителя с паствой ощущал и московский старец отец Александр Воскресенский, настоятель храма святого мученика Иоанна Воина, когда 2 февраля 1948 года, в свой юбилейный праздник он, отвечая на приветствие Патриарха, взял руку Святейшего в свою руку и произнес, делая знак рукой в сторону плотной толпы молящихся в храме: “когда в велелепной славе ты будешь стоять у Престола Божия, то скажи тогда Господу «Приими и их!»”.

Единение клира и Первосвятителя с паствой было в первую очередь единением в вере и горячей любви к преподобному Сергию. Как и во времена В. О. Ключевского, люди, пришедшие во вновь открытую Лавру, не ощущали временной дистанции, для них авва Сергий был родным и близким, но теперь неизбежно рождалась потребность осмыслить трагедию, постигшую Лавру, и вынести из нее урок для себя. В своем слове, произнесенном в Трапезном храме в день обретения мощей преподобного Сергия 18 июля 1947 года, Святейший Патриарх Алексий I подробно рассказывал о подвигах Преподобного, о его труде, простоте, молитве, о том, что произошло после Преподобного: “Братия забыли заветы Преподобного, и прекратилась монашеская жизнь по всей Руси великой”. В этом кратком высказывании народ Божий получил четкий ориентир для понимания жизни Церкви: благополучие Церкви определяется духовной аскезой, молитвой ее членов, и для того, чтобы Святая Лавра восстанавливалась (а в 1947 году ее возрождение только еще начиналось), надо подражать ее основателю, надо вымолить у Бога помощь. Какой духовный плод приносила теперь обитель Преподобного, открытая с соизволения советской власти? Чем могли радовать своего Священноархимандрита, Патриарха Алексия I, ее насельники, пришедшие из разных мест, измученные долгими годами преследований, тюрем и ссылок? Оказалось, что и плод приносили и радовать умели. Чем? — Ангельским пением. Именно в Лавре осуществлялось то, о чем Святейший не прекращал напоминать священнослужителям, возрождалось подлинно церковное, уставное пение и чтение. Уже в 1946 году в Лавре собрался мужской хор, в который вошли певцы из прежнего синодального хора храма Христа Спасителя. Четкое и выразительное чтение канонарха делало понятным славянский текст молитв, еще более понятным делало его то молитвенное вдохновение, которое царило в храме, когда напевы осмогласника строго соответствовали содержанию песнопений. Здесь не было равнодушных и теплохладных, здесь все молились как один человек, ясно ощущая, что не от властей предержащих, а от молитвенного труда верующего народа зависит — быть или не быть благословению Божию на обители преподобного Сергия. И пусть отец Гурий не задержался в обители даже и года, и в день Успения Пресвятой Богородицы 1946 года он уже в архиерейском облачении с грустью на лице стоял на кафедре перед предстоявшим ему возвращением в знакомую Среднюю Азию, монашеская жизнь, которую возродил он в обители, уже не могла быть в ней убита. И ярким выражением ликующего торжества веры, торжества исповедничества было то дивное пение светильна “апостоли от конец совокупльшеся зде, в Гефсиманстей веси, погребите тело мое: и ты Сыне и Боже мой, приими дух мой”, которое исполняли трио: архимандрит Вениамин, архимандрит Владимир, иеродиакон Серафим; пение, объединявшее Церковь земную и небесную.

Князь мира сего всячески старался внести смуту в жизнь Лавры, воспрепятствовать мирной жизни братии. Насельников обители арестовывали (архимандрита Вениамина, иеродиакона Иосифа), отказывали им в прописке, переводили в другие монастыри, в ограде Лавры и в ее храмах специально нанятые женщины упражнялись в безобразных выходках, но все козни лукавого разбивались, как мыльные пузыри, о скалу иноческого терпения и смирения. Братия Лавры неизменно пополнялась новыми подвижниками, новыми рабами Божиими, православный народ с благоговейным трепетом более полувека непрестанной цепочкой стоит с утра до вечера в Троицком Соборе, чтобы приложиться к многоцелебным мощам Преподобного, а в храмах Лавры к престолу Божию каждодневно возносится умилительное пение, внимая которому мы на небеси стояти мним. И гонения на Церковь воспринимаются верующим человеком как свидетельство ее силы, а не бессилия. “И гонители веруют, — говорил в одной из своих проповедей в Москве Святейший Патриарх Алексий I, — ибо иначе что бы они так гнали?”. И глубочайшего оптимизма, веры в святость Церкви полны слова Патриарха, сказанные им на конференции советской общественности за разоружение 16 февраля 1960 года в самый разгар хрущевских гонений: “Церковь Христова, полагающая своей целью благо людей, от людей же испытывает нападки и порицания, и тем не менее она выполняет свой долг, призывая людей к миру и любви. Кроме того, в таком положении Церкви есть и много утешительного для верных ее членов, ибо что могут значить все усилия человеческого разума против христианства, если двухтысячелетняя история его говорит сама за себя, если все враждебные против нее выпады предвидел Сам Христос и дал обетование непоколебимости Церкви, сказав, что врата ада не одолеют Церкви” ¹⁶. Местом вечного упокоения Святейшего Пат­риарха Московского и Всея Руси и Свято-Троицкой Сергиевой Лавры Священноархимандрита Алексия I стал нижний храм Успенского Собора Лавры, и долг каждого паломника, вступающего на святую землю обители, — не только молиться о упокоении его души, но и помнить, как дорога была эта обитель почившему Патриарху, как настоятельно завещал он нам быть подражателями преподобного Сергия.

2 июля 1999 г.

*    *    *

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ СВЯТЕЙШЕГО ПАТРИАРХА АЛЕКСИЯ** ¹⁷

Мерно и четко прядется нить Твоей жизни, мерно и четко направляет эту нить невидимая любовная Рука, равномерно вплетаются Ею драгоценные золотые искры по всему ходу Твоей драгоценной длинной нити — жизни.

Не ослепительно ярок блеск Твоей нити, не останавливает она внимания исключительной роскошью своей, нет в ней гордости и самоутверждения, напротив, при драгоценном блеске золота на каждом изгибе нити в ней поражает какая-то изумительная тишина.

Божественная тишина и сыновнее смирение Твоего сердца перед чудной Рукой Божия Промысла, направляющей Твою жизнь, придает Твоей золотой драгоценной нити эту поражающую мягкость и глубину.

Сочетание Божественной воли, изволившей вложить столько ярких золотых огней в Твою жизнь, и Твоей свободной человеческой воли, разумно покорившейся служению Богу, послушанию Ему, делают такой необычной, такой неповторимой драгоценную золотую нить.

Эта нить подобно нитям ткани Твоего омофора светится матовым ровным золотым светом, светом смиренномудрого сердца, приявшего Божию Волю, усвоившего дары Божия Промысла и своим произволением приявшего все определения Божии о себе.

Это смирение — мягкий свет Твоего иноческого сердца — соделало Тебя достойным равномерного и твердого восхождения по ступеням Божественного служения Божественным Тайнам, это смирение оказалось достойным даже того, чтобы быть запечатленным великим званием Патриарха.

И теперь, в Твоем величайшем звании — опять тот же не прекращающийся равномерный мягкий свет, опять та же любовная незримая Рука вплетает золотые искры в мерные изгибы Твоей нити-жизни, опять тихими лучами смирения Твоей души как бы умеряются ослепительные золотые огни Божьего к Тебе благоволения.

Созерцание этого чуда — сочетания Божественной воли и покорной воли Твоей, зрение этого теплого золотого света, тихий ровный блеск Богочеловеческого в драгоценной нити жизни Твоей, укрепляет и нас, Твоих чад духовных, в покорности невидимому Промыслу, определяющему для каждого из нас нить его жизни.

27 октября 1947 г.