Кто виноват
Протоиерей Игорь Прекуп
Никто не виноват. Так хотелось мне озаглавить эту статью. Передумал. В проблеме, о которой пойдет разговор, иногда бывает, что виноватых нет, но все же далеко не всегда так. Точнее, не о том речь. Не никто не виноват, а не имеет значения, виноват ли кто и в чем. Искать виновников чьих-либо жизненных неудач, искалеченных судеб и пр. не всегда есть смысл. Важней всего установить причину произошедшего. И когда есть виноватые, и когда не виноват никто.
«Я понять хочу». Попробуйте это кому-то сказать, пытаясь разобраться в их запутанных отношениях, в конфликте, пусть даже «отгремели бои». Думаете, вам поверят? Вряд ли. Скорее всего, зачислят вас в категорию «от супостатов» и решат, что вы ищете виноватых, и сразу начнут защищаться, а лучшая защита, как известно, – нападение. И получите вы по полной программе.
Произойдет это потому, что люди очень часто не доискиваются причины. Их с детства приучили искать виноватого. Не для установления истины или справедливости, а чтобы обвинить, осудить и наказать. А потому и не столь важно, виновен ли обвиняемый, главное, чтобы кто-то был обвинен и понес наказание. Для этого надо обвинить того, кого проще, безопасней и т.д.
И с детства же люди такого типа привыкли уходить от обвинений. Не рассуждая, кто прав, кто виноват. Не до философствования, когда надо спасать пятую точку от ремня. Усвоенное в младенчестве сопутствует нам по жизни, хотим мы того или нет. От нас только зависит, будем ли мы контролировать в себе непроизвольное стремление любой ценой избежать ответственности или пойдем на поводу у своих детских комплексов? Будем ли мы искать причину происходящих с нами неприятностей в первую очередь в себе самих, чтобы, разобравшись в сложившейся ситуации, что-то изменить к лучшему и не допустить рецидива в будущем?
Или же стихийно будем бросаться на защиту «своих», в том числе и когда им как раз нужна с нашей стороны не защита любой ценой, не оправдание, не «покрытие мантией», а в первую очередь – помощь в том, чтобы понять истинные причины своих проблем? «Жажда истины, толкающая на поиски виновного, – порочная жажда», – пишет Поль Рикер в своей книге «Конфликт интерпретаций».
«Кто виноват?» – вопрос второстепенный и, как правило, бессмысленный, отвлекающий от поиска причин, породивших его.
Виноват ли тот, кто ошибается? Вопрос не такой уж и риторический. На самом деле достаточно часто приходится сталкиваться с тем, что злодеев оправдывают прописными истинами вроде «ошибиться/оступиться может каждый», «не ошибается тот, кто ничего не делает», «людям свойственно ошибаться» и пр. И те же люди (те же!) жертву (нередко жертву того, кого они же оправдывают как случайно ошибившегося) обвиняют за ее ошибки…
Оскару Уайльду приписывают остроумное высказывание: «Общество часто прощает преступника. Но не мечтателя». Очень точно. Всегда легче обвинить того, кто именно ошибся. Злодею легче выкрутиться, потому что он знает, на что идет, его вину зачастую трудно доказать, да еще и небезопасно. А «попавшего в ситуацию» по наивности или случайности обвинить легче.
Вот почему тому, кто сознательно злодействовал, найдут кучу оправданий, начиная от уже приведенных «ошибок по немощи» до «провокаций» со стороны жертвы. А жертву, которая именно ошиблась в чем-то, уличат в родстве с древним змием-искусителем, потому что виновен ведь не тот, кто пал, а тот, кто соблазнил, и «если бы она не надела короткую юбку…» Что может быть омерзительней подобных рассуждений?!!
Ну а жертва, зная об этом странном социально-психологическом законе, заранее ощетинивается, когда ей пытаются помочь докопаться до ошибок, потому что не верит (и не без оснований) в рассуждение без осуждения. Когда ей пытаются указать на просчеты, начинает обвинять собеседника в намерении взвалить на нее груз ответственности за произошедшее, уличая его в нелюбви и недоверии, в попытке выставить ее виноватой…
И вот, горе-аналитик уже забыл, что хотел объяснить, все его силы уходят на то, чтобы оправдаться и успокоить возмущенную жертву. А она… она успокаивается, что не надо проводить «работу над ошибками», которая неизбежно связана с пережитой болью. Как следствие – повторение тех же ошибок и создание почвы для новых.
Фото: inlifehealthcare.com
Мы, в самом деле, зачастую не умеем ни обличать без обвинений и осуждений, ни выслушивать обличения без того, чтобы заранее не вставать в оборонительную стойку, реагируя на любой аргумент как на нападение. Причем особенно болезненно воспринимая это со стороны друзей (долг которых как раз в том и состоит, чтобы помогать разбираться с заблуждениями и ошибками), как если бы те «перешли на сторону врага».
Можно ли винить за ошибки? Они бывают разные. Если человек не мог чего-то знать, если искренне доверял кому-то и у него не было возможности получить информацию, чтобы избежать совершенных ошибок, тогда, конечно же, обвинять несправедливо. Если же ошибка – прямое или косвенное следствие уклонения человека от получения необходимых знаний или иной помощи, игнорирования им здравых советов, результат малодушного нежелания анализировать свои ошибки или лени трудиться над собой и своими ближними – в той или иной степени вина все же есть.
Это всё объемное предисловие к тому, что в дальнейшем хотелось бы сказать о проблеме выстраивания отношений в православной семье, в связи с недавно опубликованной на «Правмире» статьей Лилии Соломоновой «Образцовая боль: история одной семьи». Ну, чтобы всё то, что я попытаюсь сказать, было правильно понято. Тут потребуются усилия, чтобы не вестись на условные рефлексы, не пытаться что-то прочесть между строк, а конкретно читать строки и стараться понять автора, меня то бишь. Успехов!
Духовный ренессанс и его издержки
Итак, многие из нас родом (как православные христиане), кто из проторенессансных 80-х или раннеренессансных конца 80-х – начала 90-х, немало из высокоренессансных середины 90-х – 2000-х, а кто – из нынешних позднеренессансных. Призывы наши разные, возрасты – весьма разные, соответственно мы и помним разное и по-разному.
Я еще не стар, но, будучи православным христианином призыва середины 80-х, помню очень многое именно из того периода, когда еще ничто ничего, несмотря ни на какую перестройку, не предвещало, но уже всё больше молодых, образованных людей стало приходить в Церковь, кто-то даже бросал вуз, аспирантуру, престижную работу и шел в церковные сторожа, дворники, свечницы, алтарники, певчие.
Ничто со стороны советских госструктур не предвещало изменений в их антицерковной политике (ну, разве что, священноначалие что-то уже знало о грядущих переменах, да и то не могло себе представить, как всё развернется). Но что-то в воздухе уже витало. Это был духовный «проторенессанс». Как бы еще не сам «ренессанс» православия на территории СССР, но уже его преддверие.
Затем, начиная с празднования 1000-летия Крещения Руси, в Церкви распахнули окна-двери, в которые хлынул весенний сквозняк перемен, и всё вокруг, да и внутри тоже, начало стремительно меняться – наступил «ранний ренессанс». Народ валом повалил обрядово наверстывать упущенное: креститься, венчаться (разводиться и снова венчаться), отпевать, освящать…
Если до этого православные, желавшие изучать основы своей веры, собирались тайно на квартирах (помню одну такую квартиру в Ленинграде, хозяином которой был нынешний прот. Лев Большаков, а неформальным главой общины – нынешний архим. Александр (Федоров), оба в то время еще миряне), теперь, наряду с этими «православными квартирниками», начали открываться воскресные школы при храмах, стали организовываться православные общества, братства. Появились толпы девушек и юношей «со взором горящим» и с вещмешками за спиной – такие новые хиппи а-ля рашн-ортодокс. Одновременно откуда-то возникли «люди в черном», обутые в сапоги и с большими двуглавыми орлами на лацканах пиджаков.
Священнослужители и активные миряне стали медиа-персонами, семинаристы пошли в больницы выносить утки, а в стенах советских учреждений, расположенных в зданиях некогда закрытых церквей, новообразованные приходы стали организовывать молебны, ошарашивавшие сотрудников «оккупационных» организаций, которые не знали, как, в свете наступивших перемен, реагировать на эти, в общем-то, мирные рейдерские захваты.
Стремительно начали плодиться и размножаться почкованием всевозможные «православные гуру с подгурками». Помню, одну мою знакомую смутил небрежный вид молодых девушек, шедших по Невскому эскортом одного мегапопулярного батюшки: поношенные плащики, советские колготки, гармошкой собравшиеся на изящных щиколотках, ботинки, как с чужой ноги…
Я в этом не увидел ничего такого, но она оказалась мудрей, усмотрев в этом противоестественный крен: ведь для девушки нормально хотя бы минимально ухаживать за собой, подчеркивать лучшие стороны своей внешности, скрывать худшие, стремиться нравиться (не путать с желанием быть соблазнительной). А тут какое-то нарочитое, искусственное безразличие. Игра. Искренняя, как всё детское, но игра.
Среди пастырей, вокруг которых собиралось множество людей, жаждущих духовного руководства, были, конечно, и мудрые подвижники, богословски образованные, осторожные в обращении со своими чадами. Однако были и другие, которые вообразили себя преемниками специфической традиции духовного руководства – старчества, не имея на то никаких оснований. В моду стало входить всё дореволюционное (как его представляли), ну и массовый «спрос» на возрождение традиции породил «предложение» в лице разных одиозных личностей.
Это явление, духовно и психически, иной раз и физически калечащее людей, вскоре назвали «младостарчеством». Однако «всякий духовный наставник, – объяснял еще в позапрошлом веке свт. Игнатий Брянчанинов, – должен быть только слугою Жениха Небесного, должен приводить души к Нему, а не к себе».
Свт. Игнатий считал, что, поскольку «оскудел преподобный» (это в его-то еще эпоху), духовное руководство по послушанию, которое возможно только со стороны прозорливых подвижников, отошло в прошлое, а теперь следует жить по совету. «Скромное отношение советника к наставляемому, – писал он, – совсем другое, чем старца к безусловному послушнику, рабу о Господе». И мой духовник, о. Владимир Залипский, тоже неоднократно повторял, что если пастырь приводит людей не ко Христу, а к себе, то уподобляется пауку.
Фото: pravlife.org
Претензия на «духовность», игнорирующая реальные условия жизни, общекультурные ценности, естественные чувства, оказалась не чужда многим священникам, которые тоже искусились реконструкцией Святой Руси. Отсюда – ошибки духовного руководства (когда порой требовалось всего лишь трезво взглянуть на житейскую ситуацию), породившие массу «выгораний», разочарований, расцерковлений, если не хуже…
Описываемый в статье Лилии Соломоновой трагичный случай по-своему очень типичен и не только замечательно раскрывает конкретную ситуацию изнутри, но представляет собой модель соблазна, которому подвергаются на определенном этапе практически все христиане, пытающиеся всерьез выстраивать свою жизнь по Писанию и Отцам.
Что такое соблазн?
В обыденном словоупотреблении – это само влечение, испытываемое к чему-то заслуживающему усилий преодоления препятствий и стоящему риска нарушения запретов, ради наслаждения предметом соблазна. Если мы спросим первого встречного, с чем у него ассоциируются слова «соблазн», «соблазнительный»– то, скорее всего, нам ответят, что соблазнительное – это привлекательное, а значит, приятное. Ведь неприятное – плохо, а приятное же – хорошо, так ведь?
Так, да не так. «Соблазн» – это одно из многих слов, чье содержание вполне симптоматично изменилось. «Процесс пошел», вероятно, еще с петровских времен, когда в русский высший свет стала проникать мода на разврат. Мало-помалу отношение к чувственным наслаждениям, в том числе и греховным, становилось всё более легкомысленным. Если прежде слово «соблазн» ассоциировалось напрямую с погибелью как следствием греха, теперь оно стало ассоциироваться лишь с удовольствием, получаемым через грех. А удовольствие для гедонистического сознания – смысл жизни.
Суть явления в самой этимологии греческого слова σκάνδαλον <скандалон>, которое переводится на русский не только как «соблазн», но еще и как «ловушка» (буквальное значение этого слова – «колышек, поддерживающий дверцу ловушки»). А в чем сущность ловушки? Обычно она состоит из двух компонентов: 1) привлекающего внимание и приманивающего или скрывающего опасность (это может быть и пища, и свет, это могут быть ветки, постеленные поверх ямы – неважно, лишь бы влекло к себе и отвлекало от капкана, или скрывало, например, намеренно выкопанную на пути яму); 2) захватывающего (вне зависимости, механическое ли это приспособление или всё та же яма, упав в которую, зверю уже не выбраться).
Так вот, сущность соблазна как ловушки та же: какое-нибудь событие в жизни человека, или чей-то поступок, или сказанное кем-то – всё, что привлекло и зациклило на себе его внимание настолько, что он оказался неспособен разглядеть ловушку, в которую попался.
Например, увидел он в храме какую-то неприглядную сцену, и она стала своего рода призмой, через которую он теперь видит церковную действительность. И что-то в нем изменилось, потому что, пока он всматривался в чужой грех, кто-то невидимо и неощутимо для него пленил его.
Человек попался, но его положение страшней, чем в случае пойманного зверя, потому что последний понимает опасность и лапу себе отгрызает, лишь бы освободиться. А попавшийся человек отрезвляется в лучшем случае лишь тогда, когда, идя на поводу у соблазна, совершает что-то ужасное. И то не факт, что он тогда освобождается из ловушки, потому что лукавый даже это его прозрение использует, чтобы еще крепче схватить и погубить через отчаяние.
Вспомним Иуду, который раскаялся, поняв, что «согрешил… предав кровь невинную», но не покаялся, т.е. в сущности своей не переменился, а потому поддался на очередное искушение и, впав в отчаяние, покончил с собой (Мф. 27:3–5). Это я не ради осуждения Иуды, а в предостережение всем нам от отчаяния в моменты «прозрения».
Все-таки не будем забывать о том, что «наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной» (Еф. 6:12), которые в моменты искушений побуждают нас забыть об их существовании, чтобы нам видеть источник своих проблем в ближних, в обстоятельствах, в «системе», лишь бы только не в них.
Напрасная жертва
Итак, о представленной в статье «модели соблазна», о модели той ловушки, в которую попалась молодая православная пара. И еще раз: мы не ищем виноватых, мы разобраться пытаемся.
Начало повествования как бы ничего плохого не предвещает. Естественно, что девушка влюбляется в парня, который, после более года пребывания в монастыре, возмужал, и теперь это – мужчина, которому она смотрит в рот, желая, чтобы он, будучи, как она думает, на голову духовно выше, руководил ею по жизни, ввел бы в берега ее юношеские метания. Как говорится, совет да любовь!
Фото: Alexander Sheko/flickr.com
Их считали идеальной парой, они никогда не ссорились, согласно рассказу, «все вопросы решали добрым разговором, старались помочь друг другу» (мы еще вернемся к закавыченной части).
Дальше идет описание быта. Два гуманитария в комнате коммунальной квартиры. Вроде бы ничего исключительного. Но… Настораживает, как у них распределяется нагрузка. Нет, дело не в том даже, что она, беременная, мечется в поисках подработок, а у него редко, но метко. Это уж у кого как получается. Важно, чтобы приносимая жертва была оценена по достоинству, а не принята как должное и само собой разумеющееся. Жертвующий не должен кичиться своей жертвой, однако вправе рассчитывать на подобающее к этой ценности отношение со стороны того, ради которого она была принесена.
Настораживает, что муж не просто зарабатывает пусть хорошо, но время от времени (это как раз нормально для творческого деятеля). Тревожный звоночек в другом: «Убеждения “доходы нам Бог пошлет” не позволяли ему рыскать в поисках мелких заказов, а я уважала эти его принципы и старалась подстраховать».
Одно дело, если муж работает подолгу над статьей или учебником, и поэтому не может отвлекаться на подработки. Но совсем другое, когда он ими брезгует «из идейных соображений». То, что жена уважала его «принципы», – честь ей и хвала, но вот интересно, обсуждали ли они это с духовником? Интересное дело: жена и по дому и на работах кувыркается, подрабатывая, «без перерывов на “декреты”», чтобы обеспечить благоуханное цветение своему супругу в его капитальных трудах, а он что, принимает это как должное?..
А если рассказывали духовнику, он им что, ничего не сказал об опасности такого выматывания? Почему только врачи говорили ей о том, что надо «выспаться и поправиться»? А батюшка? Словом, уже на этом этапе было о чем задуматься. Не совсем понятно, где жили их родители, как часто они с ними общались, и неужели они, видя такое, ничего им не говорили? А может, пытались свои «пять копеек вставить», но им было дано понять, что это контрпродуктивно? Я ничего не утверждаю, просто задаюсь вопросом, не более того.
Далее, архиважный момент: интимное общение (уж коль автор упомянула об этом в открытом доступе, значит, это тоже тема для обсуждения). Что тут меня смущает? Нет, не то, что, живя в одной комнате с двумя детьми, родители редко могут позволить себе полноценную близость и вечно вздрагивают с оглядкой на подрастающих чад. Эти трудности, к сожалению, – слишком уж многим из нас знакомое обычное дело. И как оно отражается на семейной атмосфере в целом, тоже многим из нас понятно, да?
Смущает другое: почему даже тогда, когда дети изредка находились у бабушки, «все… ласки сводились к каким-то стыдливым и быстрым действиям»? Автор пишет, что «большой кровати… негде было поставить». Я, наверное, чего-то не понимаю в жизни, но, по-моему, когда люди любят друг друга, им, по большому счету, вообще никакой мебели для этого не надо. Особенно в молодости. Даже спать (в буквальном смысле) можно чуть ли не на гладильной доске. Тут что-то другое. И это снова – тревожный звонок.
Почему они не поговорили об этом друг с другом? Почему не попытались превратить редкие периоды уединения в оазисы любви? Почему не начали искать помощи духовной, психологической? Уже на этом этапе надо было бить тревогу, потому что возможность время от времени сосредоточиваться друг на друге, когда никто, в том числе и дети, не должны мешать – это жизненно необходимо для любой семьи.
А вот дальше чудесное: «Муж настаивал, чтоб я одевалась так, как ему кажется пристойным, например, однажды в сильный мороз он очень язвительно укорил меня за теплые брюки под пальто, я расплакалась, но переоделась». Стоп! Вернемся, как я обещал, к сказанному о том, что они «все вопросы решали добрым разговором, старались помочь друг другу».
Вот эта ситуация тоже вписывается в схему решения всех вопросов «добрым разговором»? Это одна из тех ситуаций, когда они «старались помочь друг другу»? Или это все-таки ситуация, выпадающая из обычной жизни? Но тогда почему она пишет об этом как о примере того, как он настаивал, чтобы она «одевалась так, как ему кажется пристойным»? Это всего лишь пример, иллюстрирующий его стиль руководства ею как образцово-показательной православной женой?
Они, конечно же, обсуждали вместе разные вопросы своей семейной жизни. Даже уверен, что она старалась всё решать добрым разговором и помогать ему, но складывается впечатление, что отношения у них развивались по принципу «мы посоветовались и я решил». Иногда мужчина должен брать на себя такую ответственность, но, во-первых, зависит, как часто и на каком основании, а во-вторых, чем руководствуется муж, принимая решение самостоятельно. И вообще, обсуждает ли он что-то с женой, потому что уважает ее мнение, или только для видимости, чтобы она не могла упрекнуть его в том, что он с ней не считается?
Это «язвительное укорение» за теплые брюки в сильный мороз – кого?!.. Истощенной, а потому особенно чувствительной к холоду, жены (истощенной, кстати, впахиванием, чтобы обеспечить ему возможность роста)! Это уже не звоночек, а сирена! И ничего, проглотила, смирилась, переоделась, и всё как обычно. А ведь тут было о чем с ним завести «добрый разговор».
Фото: zeitmygeist.co.uk
«Правильная девушка» и ее любовь
Ошибок – море! Можно ли обвинять героиню в этих ошибках? Конечно, нет. Она просто любила этого человека так, как она понимала любовь: всецело посвящая себя любимому, не торгуясь, не требуя ничего взамен. Ведь какая это любовь, если предъявлять счета, подсчитывать расходы, требовать компенсаций, правда? Могла ли она с ним разговаривать и обращать его внимание на свои нужды? Напротив. Могла и… должна была.
Если не для себя, то ради него. Он же закономерно мало-помалу коснел в своем эгоизме и, не побоюсь этого слова, садизме! Закономерно, потому что, если жена перестает себя проявлять как равночестная личность (читайте свт. Иоанна Златоуста), истощая ниже низшего предела свою значимость и потребности, давая тем самым повод думать, что смысл ее существования (природный, а не добровольно принятая роль) – посвящение себя мужу, она тем самым непроизвольно вызывает в их отношениях дисбаланс, провоцируя на противоположном конце растущее чувство собственной значимости и потребностей (с неизбежным ростом чувства неудовлетворенности).
Как самый близкий во Христе человек, она должна была обличить своего мужа. Достаточно было ей просто отнестись к себе с самоуважением и осознать, что в этих условиях попирается ее достоинство как образа Божиего. Попирается кем? Самым близким, самым дорогим человеком. Это ведь ему грех. А грех – это погибель. Значит, дорогого, любимого человека надо спасать, выводя из прельщенного самоупоения.
Другое дело, что муж со своей стороны не должен был ей позволять так унижаться. Ее жертвенность должна была поддерживаться его чувством благодарности, старанием хоть как-то облегчить ее тяготы. На самом деле, многое из той неустроенности в их семейной жизни, начиная с того, что он с ней никуда не выбирался, и заканчивая, по сути, безразличием к ее женской потребности любить и быть любимой – проявление именно такого пренебрежительно-потребительского отношения с его стороны.
Обвинять ли ее в том, что дала ему повод коснеть в своем эгоизме и авторитарности? Как можно обвинять женщину, которая просто любила? «Просто» не в том смысле, что всего лишь переживала чувство любви; она деятельно любила своего мужа всем существом, всем образом жизни, словами и помыслами. Ну, давайте упрекнем ее в том, что надо было не мужа всем существом любить, а Бога, а мужа – как ближнего, т.е., как саму себя, значит, себя надо было прежде него полюбить, тогда бы и с мужем было всё в порядке…
Вероятно, так оно и есть, но ей всё простительно за ее любовь. Она не могла по-другому. Ведь она была «правильной девушкой». Она поступала, как должна была по ее мнению православная христианка: любя и смиряясь, кротко всё перенося, оказывая послушание мужу, как Господу. Жаль, что некому было ей вовремя указать на разницу между смирением и тем, что она с собой делает.
Тогда он тоже всего лишь ошибся, его тоже нельзя обвинять ни в чем? А вот тут извините: он-то в своем заблуждении руководствовался уж всяко не любовью. А чем?
Может, все-таки любовью, но более возвышенной, чем ее? Она всю себя принесла на алтарь любви душевной, что с нее взять – земная, а что нам до душевного? Мы ведь духовные. И любовь наша – духовная. И общение у нас – духовное же с единомысленными братиями. Какие могут быть ответы на ее телефонные звонки, как вообще можно своими звонками вклиниваться в процесс духовно-интеллектуального общения с друзьями?! Ну а то, что приходил под утро в никаком состоянии, это так – издержки. Единственное, что жену тогда волновало: «как он доберется до дому». Т.е. она попросту принимала ту роль, на которую он ее назначил. Только это была не роль жены. Это было что-то другое (может, и в самом деле, мебель?), потому что жена, хотя бы по тому же самому «Домострою» достойна уважения со стороны мужа.
Она принимала его правила, думая, что таковы правила церковного брака (а она же девушка «правильная»), принимая свое человекоугодие за смирение, кротость и терпение. Роль, которую он ей навязал, была не ролью жены, потому что жена – это в первую очередь женщина. А женщину он ей великодушно позволил в себе выпотрошить, и она ему была неинтересна.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что он, вернувшись из заграничной поездки, круглосуточно рассказывал жене взахлеб о школьной знакомой, восхищаясь ее неканоничным видом и далеким от благочестия образом жизни. А чего смущаться? Разве у его жены могут быть какие-то чувства, не санкционированные им?
И вот тут он просчитался. Его жена могла простить многое. Даже если бы он изменил ей, но осознал свою вину, она бы простила его. Но он предал ее даже не как женщину (неважно, что там не было физической близости), а как жену во Христе, поправ то, что их связывало – ту святыню православной семьи, ту живую «домашнюю церковь», которую они созидали и ради которой она изо дня в день приносила в жертву всю себя без остатка. Всё то, что она с собой делала, как перековывала, изнашивала себя ради построения православной семьи по образу, впитанному через его понимание – это всё ему не надо! Он всё это не ценит нисколько, а восхищается какой-то…
Она описывает это как осыпание в прах тщательно выстроенного замка. Очень точный образ. По идее это должно было ее побудить задуматься, на чем же был построен замок. Но с ней начало происходить именно то, что выше мы назвали словом «соблазн». Она попалась.
В статье очень точно описывается то состояние отчаяния, которое ее охватило. Естественно, что все мысли были об утраченном, и ошибки анализировались теперь в призме тех ценностей, которыми она уже годами пренебрегала. Вроде бы она правильно рассуждает: «Я поняла, что жила по неким правилам, которые не были правильными. Я давно стала для своего любимого человека мебелью, чем-то таким удобным и никаким. Нищета и ненужное смирение сделали нас подпорками друг под друга, но не более того. Мы перестали цвести друг для друга». Фактически – всё правда. Формально – да. Сам дух только ложен. И не в «ненужном смирении» дело, а в ложном смирении.
Ради Христа
И смирение, и послушание, и любая добродетель совершается ради Христа и стяжается во Христе. Он – цель и смысл жизни христианской, в том числе и семейной. Если человек годами самоотверженно трудится, а потом сталкивается с черной неблагодарностью и непониманием со стороны того, кто в первую очередь должен ценить и поддерживать, но именно он, как выясняется, вообще чужд этим ценностям – это удар страшный, но тут-то и выясняется, что заложено в фундамент строения, и ради кого он строился.
Этот образ осыпающегося замка очень символичен: дом на песке и сам из какого-то подобия песка. Что привело к его крушению? Разочарование в муже. Он был смыслом ее жизни. Он и его прекрасные порывы, стройная мировоззренческая система, ориентированная на Христа, но… не Сам Христос.
Фото из открытых интернет-источников
Когда что-то делается ради Христа, никакое предательство, никакая неблагодарность – ничто из этого не сможет соблазнить и ввергнуть в отчаяние, потому что, если ты что-то делаешь ради Христа, это не может быть напрасным. Нельзя разрушить то, что во Христе. Если хотя бы кто-то один из супругов самоотверженно трудится над созиданием семьи ради Христа, предательство другого не может не ранить, но оно даже под вопрос не поставит смысла вложенного труда. Если ради Христа. Жертвы, принесенные во имя Его, напрасными быть не могут.
Так вот, когда героиня повествования начала переживать происходящее как осыпание замка, у нее были все основания увидеть ложную подоплеку их семейной жизни. Увидеть и попытаться вместе с мужем всё исправить. Я не знаю, возможно ли это было. Готов ли был муж взять на себя крест семейной жизни во Христе, выбросив на помойку всю ту бутафорию, в которой так болезненно разочаровалась его жена? Не знаю.
Как понимать это признание: «Я поняла, что жила по неким правилам, которые не были правильными»? Далее она пишет: «Как будто у меня была обида на Церковь за то, что она меня, глупую, как-то жестоко обманула. С того момента начался мой постепенный, но ставший в будущем очень радикальным, период отхода от Церкви. Я продолжала быть верующим человеком, но разочаровалась в церковных традициях». Отсюда следует, что «неправильными правилами» она до сих пор считает правила церковные. Вот он – соблазн.
Правила, по которым она жила с мужем и детьми – это не церковные правила. Это бытующие в церковной среде мнения, носящиеся в воздухе идеи, порочные практики, не имеющие ни к Священному Писанию, ни к Священному Преданию никакого отношения. Чем-то другим она была «очарована», а не церковными традициями, в которых «разочаровалась», когда вскрылась проблема в фундаменте их дома. Эту проблему надо было изучить и решить, но, к сожалению, она не увидела ее, раздавленная невыносимой болью и соблазнившись испытанным разочарованием.
Еще одна ошибка. Автор, вспоминая, как муж заново в нее влюбился, когда она начала «хулиганить», пишет: «Ему не нужна была смиренная православная жена. Ему была нужна красивая строптивая девчонка. Та, которую он когда-то, в беззаботном студенчестве, полюбил». Она неправа. Муж не лукавил, когда делился с ней своим видением идеала православной семьи на заре их брака. Ему нужна была смиренная православная жена. Но ради того, чтобы стать ею, вовсе не надо было убивать в себе красивую строптивую девчонку. Натура – дар Божий. Грешно ее вытаптывать. Ее надо культивировать.
Когда он в одно утро принес ей букет цветов и положил на подушку, она заплакала, потому что поняла: цветы эти ей больше не нужны. Поздно. Она сломалась. Причем она понимает, что тогда еще починить было можно, однако они «были такими, в сущности, неопытными и глупыми»… Нет, думаю, дело не в молодости и не в глупости. Т.е. и в этом, конечно, тоже, но не это главное.
Главное было то, что они жалели о разрушенном браке, но смотрели на его руины не во Христе и не через Крест. Поэтому брак и виделся ей невосстановимым. Как часто мы забываем, что «невозможное человекам возможно Богу» (Лк. 18:27). И человеку во Христе всё возможно. Всего-то надо научиться доверять Ему.
«Мы взяли на себя непосильную ношу безрадостной жизни, нам кто-то зачем-то внушил, что надо так, но мы не потянули. Чтобы жить без особых мирских радостей, нужно быть уже очень крепким духовно, иметь радость иную – а мы были просто славными юными идеалистами, и мы сломались».
Я не знаю, кто им внушил, что христианский брак – это ноша безрадостной жизни. Она верно говорит, что лишь если иметь иную, духовную радость, можно понести скорби – так и есть. Но разве это отменяет простые земные радости? Конечно, христианский брак может стать и мученичеством (не зря же при совершении таинства венчания во время хождения вокруг аналоя с лежащими на нем крестом и Евангелием мы обращаемся к святым мученикам с просьбой о молитве).
Только, во-первых, сущность мученичества не в мучениях, а в свидетельстве веры, а во-вторых, к этому подвигу должен быть готов любой христианин, а брак – средоточие христианской жизни, семья – малая Церковь, являющая верность… нет, не идеалам, а Христу, путем жизни по заповедям. Жизни. А жизнь – это не только поступки, это все наши чувства, мысли, настроения, воплощаемые в словах и делах.
«Дай ей Бог простого женского счастья»
Ни тени осуждения у меня нет по отношению к ней. Только сочувствие и сожаление, что так всё сложилось у настолько прекрасного человека. Но тем более жаль, что она не видит, во всяком случае, это не следует из текста, не видит самого главного: разрушено было созданное в таинстве брака единство во Христе. Она сожалеет о браке, переживает, что не смогла, не сумела откликнуться на попытку мужа восстановить их союз, но ни слова нет сожаления о самом грехе расторжения брака, о пренебрежении словами: «Что Бог сочетал, того человек да не разлучает» (Мф. 19:6).
Нет понимания, что им был дан крест, который они сами же облепили посторонней ерундой, из-за чего он и стал невыносимо тяжел. Этот крест всего лишь надо было освободить и нести дальше. У них реально могло произойти покаяние, переосмысление своего состояния и построение целостной во Христе семьи.
«Спустя годы я поняла, что церковный, “правильный” брак – это совсем не залог брака христианского в идеальном понимании», – пишет автор. То, что пытались они с мужем создать, это не «правильный» брак, потому что правила оказались кривыми. Она совершенно права, говоря о необходимости обычных житейских радостей. Так это и есть правильный брак, в котором супругам нравится друг друга радовать и баловать… не развращая попустительством.
Автор пишет, что период отпадения в прошлом. Ей удалось найти себе «приход и духовника, с которым она может чувствовать себя членом Церкви, не пытаясь изобразить из себя что-то, чем она, в сущности, не является». Очень надеюсь, что со временем она встретит человека, в браке с которым ее дарования раскроются в полноте и будут по достоинству поняты и оценены. Только бы «на воду не дула». Дай ей Бог простого женского счастья!