В маленьком коридоре не протолкнуться: все четыре стула заняты, рядом на полу тоже сидят люди. Те, кому не хватило места, стоят в проходе, прислонившись к стенам с позапрошлогодними плакатами. Кто-то переговаривается, кто-то тихонько дремлет, нахохлившись, как птица. Время от времени в тихих диалогах вспыхивают перебранки, как сигнальные огни, и так же быстро гаснут. В углу молодой мужчина переобувается, сложив рядом нехитрый скарб и стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания. Он, судя по всему, и здесь в первый раз, и на улице недавно. Ему стыдно и неловко за себя, и он, возможно, еще думает об окружающих его людях «они». Остальная очередь — бездомные с солидным стажем уличной жизни: у кого 2-3 года, у кого и все 15.
Коридор с обшарпанным типовым линолеумом, дверью с проделанным в ней окошечком на шпингалете и наклеенным рядом на скотч бумажным Николаем Угодником — приемная здравпункта при больнице имени Боткина, единственного на Петербург поликлинического отделения, где принимают бездомных людей и бывших заключенных и оказывают им медицинскую помощь даже при отсутствии документов.
За дверью маленький кабинет со столом, кушеткой, вешалкой и ящиками с лекарствами. Чуть дальше по узкому коридору еще четыре стула, приставленных к стене с фотообоями (березки в поле), закуток со столом, заваленным разными вещами, туалеты, довольно просторная ординаторская с продавленным креслом, стульями, холодильником с лекарствами и двумя столами. Над одним висят в углу иконы.
Дальше по коридору за ординаторской две комнаты. Одна закрыта на замок, это бывшая грязная перевязочная для гнойных ран. Другая — чистая перевязочная.
Возвращаемся в первый кабинет. За столом с включенной лампой сидит седой мужчина в очках и записывает данные в журнал учета пациентов. Это заведующий здравпунктом Анатолий Евгеньевич Курковский.
Йод в банках
Весной 2019 года здравпункту исполнилось двадцать лет. На сегодняшний день в штате числятся хирург, старшая медсестра и медсестра, врач-инфекционист и санитарка. Курковский — единственный, кто работает в отделении с самого начала его существования. Пять дней в неделю, с 9 утра до 15 часов дня он здесь: осматривает, вакцинирует, перевязывает, подлечивает бездомных людей, выписывает направления. Слушает их истории, утешает, дает советы, иногда по-отечески журит. Еще потихоньку подкармливает и одевает: что-то покупает за свой счет, многое приносят волонтеры или даже сами благодарные бездомные.
Весь уличный Петербург его знает. Мнение бездомных пациентов о докторе единогласное: «Евгеньич? Он святой!»
20 лет назад, в 1999 году на Синопской набережной заканчивала свою работу миссия организации «Врачи без границ». Пункт оказания медицинской помощи бездомным работал два года, с февраля 1997-го по 1999-й, в тесном сотрудничестве с молодой тогда благотворительной организацией «Ночлежка» и мэрией города. Теперь заморские благотворители потихоньку сворачивали деятельность: собирали лекарства и прощались с уличными пациентами, успевшими привыкнуть и к возможности получить помощь, не имея никаких документов, и к по-европейски богатому оснащению кабинета, и к вежливости врачей миссии.
«У них все было! — делится воспоминаниями Ростислав, очевидец и бывший пациент «Врачей без границ», по-прежнему живущий на улице. — Все лекарства, все, что хочешь. И йод прямо в банках, представляете? В огромных банках!»
Опираясь на опыт миссии «Врачи без границ», петербургский Комитет по здравоохранению издал распоряжение открыть здравпункт для «лиц БОМЖ и освобожденных из мест лишения свободы» в инфекционной больнице имени С. П. Боткина. Отделение было открыто. Сразу же в него пришел работать молодой врач Анатолий Курковский.
— Был в научном студенческом сообществе, закончил интернатуру. И работал обыкновенным инфекционистом в Боткина, в отделении. В 1999-м стали искать врачей, кто умеет с таким контингентом работать, чтобы продолжить дело «Врачей без границ». А к нам в больницу тоже очень много бездомных поступало: кишечная инфекция, простудные заболевания, ветрянка, менингит — все наш профиль. Брюшной тиф у нас был, слава Богу, не эпидемия, все сразу загасилось.
В первое время работа была масштабнее: не только в режиме амбулатории, но и в отделении. Принимали на лечение больных гепатитом и ВИЧ. Медицинское обслуживание радовало не только самих бездомных. В конце девяностых возможность вакцинировать, выдавать направления на «прожарку» (дезинфекцию и санобработку) и в тубдиспансер, без лишних проволочек устраивать инфекционных больных в больницу имела значение на уровне города.
Лишение тысяч бездомных людей медицинской помощи могло привести к эпидемиям брюшного тифа, туберкулеза и дифтерии, спровоцировать рост социально значимых болезней (ВИЧ, СПИД) и усилить социальную напряженность.
Сейчас дверь в отделение с бывшими палатами закрыта на замок, помещение простаивает пустым. Здравпункт работает в режиме поликлиники. Косметический ремонт был несколько лет назад и свое, похоже, отработал: со стен в процедурной сыпется штукатурка. О новом оборудовании никто и не мечтает. Лекарств и расходных материалов, бывает, не хватает: какой уж тут йод в банках! Единственное, что не обветшало за два десятилетия, — энтузиазм заведующего.
«Кто еще с нами возиться будет?»
— Кто на перевязку, заходите!
В проеме появляется пожилой мужчина восточной внешности. Его недавно жестоко избили: поврежден череп и нужно делать перевязки в паховой области. Пока врач готовит бинты, успеваю познакомиться. Тарасу за 60. На улице он два года. Говорит, уже привык.
— Помогаем друг другу, кто чем может. Как-то выживаем. Именно выживаем. Самое сложное на улице — оставаться человеком. А остальное все второстепенное, подлое. На улице много плохих людей.
Все готово к перевязке. Выхожу из кабинета, чтобы не мешать процедуре. Жду на кушетке в маленьком внутреннем коридорчике. Когда Тарас уходит, на его место садится другой мужчина. На ногах у него сильнейшие трофические язвы. В этот раз я прячусь в переходе от густого, сладковатого запаха гноя. С непривычки мне сложно его вынести.
Перевязки следуют одна за другой. Во время каждой Анатолий Евгеньевич успевает поговорить с человеком, задать один-два вопроса про его жизнь. Простые, обычные «Ну как ты там?», «Где сейчас живешь?», «Как твой друг-то, с которым ты приходил?» Без спешки, без сухой бюрократии, без заигрываний. Они отвечают ему тем же: делятся последними новостями, благодарят. Кто-то чуть преувеличивает свои страдания при наложении бинта: «Ой, больно, больно, не могу, Евгеньич», чтобы получить отеческое «Ну потерпи, потерпи, почти все». С Евгеньичем можно выдохнуть, побыть слабым, пожаловаться. Улица такого не позволяет.
Всех, кто ждал в очереди, перевязали. На сегодня это самое сложное, хотя, бывает, приходят и с тяжелыми ранениями, и в острых состояниях. В среднем за день обращается 30-40 пациентов: кто с серьезным поводом, кто за бумажками. Все — к Евгеньичу. Здравпункт — адрес, в котором бездомный человек уверен. И новенькие на улице узнают о Миргородской, 3, бывает, быстрее, чем о точках раздачи горячей еды.
— Евгеньич, можно? — в окошко просовывается голова. — Мне это, на «прожарку»!
— Подожди в коридоре. Кто еще за направлениями? — Анатолий Евгеньевич выглядывает в коридор.
«Прожарка», или «баня» — санитарная обработка. Возможность избавиться от насекомых в одежде и на теле и почувствовать себя свежее. В Петербурге нет доступных районных душевых для бездомных людей, поэтому «прожарка» — процедура важная и многими бездомными любимая. Ограничений по ее посещению нет, единственное условие — направление. Курковский садится их оформлять.
— Сейчас в коридоре, видели, такая шкодная бабушка стоит. Ну, как бабушка, 56 лет, просто выглядит уже так.
Она сказала: «Меня не пустили в ночлежку, я там стекла побила. Меня в ДНП не пустили, стекла побила. А вам в последнюю очередь побью».
Один раз кто-то выходил, она зашла, села на мое место и стала писать, заполнять бланки и принимать больных, смешная. А есть такие, которые между собой грызутся. Приходит как-то мужчина, у него кулак распухший, и на нем следы зубов. Видимо, он кому-то врезал хорошо. Ну, я так в шутку говорю: «А где тот, которому ты врезал?» — «А это мой друг, он в очереди стоит с зубами».
— Евгеньич! Кушать хочется! Дай бутербродов, а! — громкий и уверенный стук в закрытое окошко.
— Ну что ты будешь делать! — беззлобно ругается Анатолий Евгеньевич, прерывает работу и идет в маленький темный закуток, приспособленный им под условную кухоньку.
Там стоит электрический чайник, рядом лежит пачка заварки. Когда выдастся свободная минутка, Курковский сам выпьет кружку сладкого черного чая. Но это будет часа через четыре, не раньше. А пока он достает из битком набитого пакета, стоящего на полу, заранее купленный хлеб, палку колбасы, сыр. Режет толстыми кусками, с палец толщиной, колбасу и сыр, кладет на хлеб. Бутерброды готовы. Возвращается в свой кабинет, открывает дверь в коридор и выходит к людям:
— Так, держите! По два берите. Всем хватит, берите спокойно. Вы брали? Возьмите.
К нему сразу тянется несколько рук: «О, щас похаваем! Спасибо, Евгеньич! Дай Бог тебе здоровья!» Одни сразу начинают есть всухомятку. Пожилой мужчина аккуратно кладет два бутерброда к себе в карман: пообедает позже. Рыжебородый молодой человек протягивает заранее приготовленный термос: «А кофейку можешь бахнуть?» Без лишних комментариев взяв термос, Анатолий Евгеньевич снова исчезает за дверью.
Конечно, руководство в курсе о «благотворительных обедах», но смотрит на это сквозь пальцы: не будет Курковского, не будет и здравпункта. Во всяком случае, бездомные в этом уверены абсолютно. Один из посетителей довольно крякает: «Кто еще с нами, бомжами, так возиться будет? Никому мы не нужны!» В очереди согласно кивают: «Евгеньича не будет, все закроется», «Он один о нас думает», «Без него бы ничего тут не было», «Ни одного плохого слова сказать о нем не могу, только хорошие. Таких, как он, больше нет на всем белом свете».
Улица вынуждает людей стать грубее, нежным на ней не выжить. Улица вынуждает людей черстветь и защищаться, в том числе эмоционально. Тем удивительнее слышать теплые слова о докторе. Святым его, без преувеличения, называет каждый второй.
«Сгорая сам, свети другим»
Есть у Курковского еще одна ипостась, о которой знают далеко не все его пациенты: отец Анатолий служит в одном из храмов в пригороде Петербурга. За активное участие в его восстановлении он получил благодарственное письмо. В 2015 году Анатолий Евгеньевич был рукоположен в диаконский чин, а в 2018-м в иерейский. Говорить об этом публично он не любит.
— Вы понимаете, каждый человек имеет свою меру. Штангист 200 кг поднимет, а нам хотя бы свой вес поднять или чуть побольше. И каждый должен нести, сколько может. Так и я несу, сколько могу. Внутренне мне еще ого-го сколько над собой работать надо. Со служителя же и спрос больше: ты уже не один спасаешься, а теми людьми, что идут за тобой. Не бывает так, что ты захотел и стал священником. Должны быть определенные моменты в жизни, как указатели, что тебя Господь ведет и это богоугодно. А взлеты и падения, конечно, есть у каждого.
Я вам скажу: мне помогает здесь то, что я верующий. А иначе, во-первых, со стороны больных очень много проблем. Я на приеме выкладываюсь. И внутри коллектива тоже бывают всякие сложности. И это все грузом на тебе лежит, а ты, как миротворец, думаешь, как сделать, чтобы все уладилось, чтобы и сам был работоспособный, и все это держалось, продолжалось дело. А люди сюда идут, конечно, с болями. Даже самым пьяным, которые самые наглые, не очень-то хорошо в тех условиях, в которых они находятся.
Снова раздается стук в окошко. Молодой парень в ужасно грязной одежде. Аккурат, как сказал Курковский: пьяный и наглый.
— Евгеньич, а у тебя штанов нет? Мне бы штаны новые, а?
Мужские штаны среднего размера — на вес золота в любом пункте выдачи. Запасы Анатолия Евгеньевича не исключение. Но посетитель настойчив, просит и просит. Врач сдается:
— Ну, подожди!
Курковский идет вглубь отделения, к своей потайной кладовке. Я за ним. На одной из стен висит старая новогодняя стенгазета. На ней наклеены вырезанные из фотографий лица всех работников и сделаны веселые подписи. К фотографической голове и шее Курковского пририсована медаль. Спрашиваю про нее. Оказывается, в 2008 году он был награжден губернатором нагрудным знаком «За милосердие».
— Знаете, слава — очень опасная вещь, она перечеркивает все. Это самое страшное. Когда меня награждали за милосердие, так тяжело было бороться.
Курковский открывает дверь, ищет среди вещей подходящие штаны, выуживает нужные откуда-то из глубины полок.
— Они вот так приходят и говорят: «Дай!» А у меня, бывает, что и нет. Обижаются: привыкли уже. При храмах ведь дают вещи! — секундная пауза. — Ну, ему действительно надо.
Примеряет на себя: вроде подойдут. Параллельно продолжает говорить в свойственной ему манере, к которой не сразу привыкаешь: словно просто размышляя вслух или отвечая на незаданные вопросы.
— Я своего потолка достиг. Чего мне дальше, на смену главным врачам идти? Зачем? Я не хочу ни карьеры, ничего. Даже персонал со мной разговаривает на равных, хотя я им всем начальник. Они знают: если что-то решу, я, конечно, скажу и старшего на место поставлю. Внутренний стержень у меня есть, просто я этого не проявляю, сдерживаюсь. Понимаете, все решают люди. Я не говорю, что я такая особенная личность, но я на своем месте: еще будучи студентом, помогал бездомным. У меня было видение от старца Николая дважды. Он говорил: «Работай, работай».
Вот, значит, как! Без этого комментария от первого лица Анатолия Евгеньевича очень просто воспринять поверхностно: его попросишь, он и сделает, вот им и крутят, как хотят. Бездомные требуют кофе — ишь ты! А за этой мягкостью есть, оказывается, трезвая оценка — и себя, и других. С нею то, что он делает для пациентов, становится служением.
Закончив со спонтанной гуманитарной помощью и выдав счастливому парню новые чистые штаны, Анатолий Евгеньевич вдруг атакует мое высказанное вслух критическое замечание о внешнем «упадке» отделения. Оказывается, он его и услышал, и запомнил, хотя вида не подал.
— Стены… Слушайте, а люди у нас не в плачевном состоянии? Даже, в общем-то, не в стенах дело. Бывает, сделают идеальный ремонт, а отношение там… Знаете, какая сейчас современная беда? Врачи ориентированы больше на заработки, это неправильная позиция. Даже если у нас не такие большие зарплаты, не такие хорошие условия, все равно нужно ставить в первую очередь свой врачебный, милосердный долг. Если этого не будет, какой же ты врач? Ты надел белый халат — это тоже символ чистоты, символ добра, помощи медицинской, и ты должен выкладываться. Вы меня можете старомодным считать, но мы должны, как раньше говорили: сгорая сам, свети другим. Мученик Вонифатий выпивал, а сейчас является покровителем, вымаливает именно людей пьющих. А я как бы по бездомным, у меня вот эта задача стоит. Я на это осознанно иду.
Когда молишься, нет места осуждению
Пробую представить, каково это, когда в любой день со всеми просьбами, со всеми запросами и болезнями к тебе обращаются только взрослые бездомные. Бывает, что очень грязные. Бывает, что пьяные. Бывает, что от них невыносимо пахнет: и давно немытым телом, и гноем, и застарелыми болячками. Озлобленные, уставшие, разочарованные, махнувшие на себя рукой или отчаявшиеся, ненавидящие мир или обиженные на судьбу, приспособившиеся или готовые пробовать вернуться. Разные. Но всегда те, у кого в жизни что-то сломалось и никак не чинится. И вот они идут и идут нескончаемым потоком в здравпункт.
Анатолий Евгеньевич узнает их судьбы, запоминает и пропускает через себя. Успевает делать это за быстрой перевязкой или во время прививки.
— Ко мне приходила женщина, у которой один ребенок уже был, и она хотела прервать вторую беременность. Я отговорил ее, она родила мальчонку, приходила с ним. Вот это радостный момент, очень радостный. Как день и ночь чередуются, так и в жизни. Посмотрите, Настя, никто не пришел там?
Пришел: мужчина устраивается в дом ночного пребывания, ему нужна медицинская справка. Анатолий Евгеньевич заполняет карту, осматривает, немного беседует, проводит осмотр.
— Так, сейчас мы все заполним, чтобы тебе второй раз ждать не пришлось.
Анатолий Евгеньевич уходит и возвращается через пару минут:
— Ты был молодец! Держи! — протягивает горсть карамелек. Мужчина улыбается, как ребенок.
Прием близится к концу, все, кому нужна была перевязка, уже ушли. Направления выданы, осмотры проведены. Осталось заполнить бумаги. В коридоре двое мужчин и женщина. Бывшая довольно бодрой утром, сейчас она просто спит, похрапывая. Мужчины громко вспоминают футбольные матчи и спорят о тренерах советской сборной. Медицинская помощь им не нужна, просто здесь и сейчас их никто не гонит и не дергает. Вот они и сидят. Курковский, конечно, в курсе, что в коридоре привал.
— Да, надо их выставлять. Но они после тюрьмы, понимаете. После тюрьмы с ними по-плохому нельзя.
Неожиданно за дверью возникает какой-то шум. Парень, выпросивший новые штаны, забежал, начал что-то выяснять, а потом прямо в новых штанах и прямо в коридоре справил нужду. Мужчины гогочут, парень вместе с ними. Первый раз я слышу, как Курковский ругается. Его тихий, спокойный голос на этот раз звучит непривычно громко. Вспоминаю, как утром кто-то из бездомных сказал: «Он и строгим умеет быть. Если скажет «нет», значит, это точно нет».
Анатолий Евгеньевич отчитывает возмутителя спокойствия. Все остальные притихли. Раздражение его быстро проходит, заканчивает свою речь он уже спокойно. Парень уходит. Невольные зрители тоже собираются.
В это время в коридоре появляется мужчина, которому раньше провели осмотр. В руках держит пакет с едой:
— Вот, Анатолий Евгеньевич, еды возьмите. Сами решите, кому раздать.
Времени к четырем. В коридоре пусто, все пациенты разошлись: кто отлеживаться, кто собирать бутылки или искать ценные вещи на помойках, кто работать. Завтра все начнется по новой. А сейчас короткая передышка. 
— Давайте, Настя, чаю попьем?
Идем в закуток, где стоит чайник. Откуда-то появляются печенье и пряники. Это первая еда Анатолия Евгеньевича за весь день. Он садится на стул, снимает очки, прикрывает глаза.
— Устали?
— Нет. Надо побороть себя, вот это желание покоя, успокоиться.
Есть инструкция, перечень твоих обязанностей – ты их делаешь, и можно так жить. А можно делать больше, это будет правильно. Если ты не будешь себя принуждать, если ты не будешь заставлять делать больше, зачем ты нужен?
Молчим. Курковский думает о чем-то своем. Потом вдруг восклицает:
— Меня тоже можно довести! Идиот!
— Вы о штанах?
— Да, устроил тут. Ведь дал же ему чистые штаны, так иди переодевайся и уходи.
Почти выкрикнув первую фразу, дальше он говорит уже мягко и беззлобно. Я несколько дней наблюдала, с каким неизменным терпением этот доктор проводит прием. И сейчас на языке вертится один вопрос. Делаю глоток чаю, решаю его задать:
— Вы их совсем-совсем не осуждаете?
— Я их жалею. Я знаю, что они тоже были когда-то детьми, были все хорошие. Меня могут возмущать их действия, эти драки пьяные… Знаете, может быть, раньше я и осуждал. Думал, что человек не должен так себя вести. Я в себе изживал это.
— Как это можно изжить?
— Когда за них молишься, уже нет места осуждению. Ты просишь, чтобы у них все было хорошо. Еще к этому прилагаешь усилия по своей части, по медицинской, то, что я могу сделать. По гуманитарной, по вещам, по всему. И тогда у меня осуждение потихонечку уходит.
Осуждение — такая заноза, я вам скажу, из нее очень трудно себя вытащить, она выгнивает долго очень. Конечно, эмоции у меня бывают, как сегодня: он как специально пришел. Пьяный и наглый. Но признал, говорит: «Я виноват». Просто иногда это бывает, возмущение каким-то действием. Но, знаете, надо разделять человека и его поступки. Это очень помогает. Когда я это осознавать стал, мне стало легче.
В каморку заходит санитарка, просит помочь с цветком в ординаторской: нужно прибить гвоздь, на который она подвесит кашпо. Иначе пар от чайника долетает до листьев и вредит им. Курковский уходит «на спасение цветка», как он сам это называет.
И несколько минут я сижу в одиночестве. Когда возвращается, с места продолжает свою мысль:
— С другой стороны, а что, я ошибок не делал? Много глупостей делал! Сколько я маму не слушался. И вообще еды сколько выбрасывал в детстве, если бы вы знали. Мама очень хорошо готовила, все оставляла в термосах. А я в ведро боялся — мама увидит, так бутерброды прятал в стол. Потом пришли на День Победы родственники, стол раздвинули, а там бутерброды впереди свежие, а дальше с плесенью. С колбасой, с сыром, с маслом. Я спрятался в туалет, думаю, сейчас ремня получу. А стол-то купили у соседки. И мама говорит: «Странно, зачем она туда их клала, как так? Сухари сушить, но с колбасой, что ли? Ничего понять не могу». Чего ей скажешь? Купили и купили. И я понял, что все обошлось.
А вообще ведь Господь дышит, где хочет. И внутренние изменения в человеке происходят, только медленно. Но чтобы поменяться, надо захотеть. А желание… знаете, мало даже желания. Желание должно подтверждаться силами души.
Чай допит. Пряники съедены. Курковский убирает чашки, собирает со стола крошки в руку: «Птицам отдадим».
— Анатолий Евгеньевич, я все время слышу, что вы святой. Вы святой?
Смеется.
— Да какой я святой, Настя. Просто делаю, что могу.