Конечно, это по-русски: взять и сжечь
А было так: сначала появилось интервью (http://www.colta.ru/articles/art/16662) фотографа Данилы Ткаченко, в котором он описал свой последний по времени арт-проект под названием “Родина”. Съемки проходили в заброшенных деревнях (где – фотограф не назвал), дома в которых Ткаченко поджигал в качестве художественного жеста. Чтобы, по его словам, освободиться от ностальгии.
Данила Ткаченко
Данила Ткаченко, фотограф
— Вот ты попадаешь в деревню, в которой жили люди, видишь их вещи — письма, фотографии, кучи журналов и газет, и вся эта трухляшечка начинает тебя захватывать, очаровывать. Можно засесть на чердаке и сидеть там сутками. Я провел много времени в этих домах. Там нет электричества, но есть нормальная постель и печь.
И вот ты там сидишь, копаешься целыми днями и погружаешься в некое замутненное состояние. Такую тарковщину. Есть у него это состояние сновиденческого блуждания. В какой-то момент я решил расстаться с этим радикальным образом. Конечно, это по-русски: взять и на хрен сжечь. Нелогично и неправильно, но я и не претендую на какую-то правильность.
Интервью, размещенное на “общекультурном” сайте, попалось на глаза защитникам культурного наследия. И здесь стоит удивиться разобщенности нашего культурного ландшафта: имя Ткаченко – звездное для фотографического сообщества (еще бы, многочисленные выставки, благожелательная критика, в 25 лет уже лауреат WorldPressPhoto!), в среде краеведов оказалось совершенно неизвестным.
Поэтому, увидев интервью и познакомившись через него с проектом “Родина”, защитники наследия рассердились по-настоящему. Тем более, что сам Данила вскользь упоминает, что их с ассистентом в деревнях “принимали за “Архнадзор” (самое известное из современных обществ защиты культурного наследия, работает в Москве).
Андрей Чекмарев, историк архитектуры, член правления Общества изучения русской усадьбы
Андрей Чекмарев
— Я попробую на эту историю взглянуть еще и корыстно, со своей отдельно взятой колокольни. Я занимаюсь иногда изучением таких вот руин, иногда удается найти, что это не рядовая развалина, а проект великого зодчего. И езжу я в эти забытые места еще и чтобы отснять, что-то разглядеть, уточнить, понять, подтвердить. И это тоже мое наследие, как гражданина этой страны.
И когда я в очередной раз приеду к заинтересовавшей меня развалюхе устанавливать, что это Жилярди, Кваренги или Ропет, я не хочу увидеть вместо нее пепелище или черный мешок (речь о предыдущем проекте Данилы Ткаченко, в котором автор драпировками превращает в арт-объекты заброшенные храмы — “Правмир”). Только потому, что какой-то неуч решил, что оно никому не надо и ну его нафиг. Мне по барабану, что он не слышал о Жилярди, что он не понимает путей распространения московского ампира и ценности палладианских исканий. Это его дело.
Но мне совсем не нравится, что он отнимает у меня мои памятники. Даже если это старая изба с каким-нибудь оригинальным фартуком резного наличника. Может, мне этого наличника и не хватает для выстраивания ясной картины развития типа или стиля. И почему он решил, что его творческий акт уничтожения или уродования важнее моего творческого акта изучения и осмысления? Узнаю, к сожалению, типаж многих своих прошлых студентов. «А чо вы нам церкви показываете? Они все одинаковые, ну их, мне они в жизни не надо».
Ну не надо и не надо, только не думай, что оно не надо никому, это слишком самонадеянно. У меня уже была история, когда снесли “заброшку”, про которую я раскопал, что это подлинный Жилярди по заказу Паниных. Снесли, заменив новоделом, так и не успела моя публикация поменять уровень обьекта. Сносили рядовую руину классицизма, не понимая ее уникальности, стильности, важности. Им пофиг, построили новую, слабо скопировав.
Это я к чему? К тому, что никогда не уничтожай то, ценность чего ты сам не в силах понять. Если у тебя мало мозгов, то есть люди, у кого их больше. Как в случае с Асташевским теремом (деревянный дом в стиле русского узорочья в Костромской области, восстановленный на средства энтузиастов и усилиями волонтеров; сейчас гостевой туристический комплекс – “Правмир”). Хорошо, что этот “оценщик наследия” там не оказался до восстановления и не решил красиво заснять конец никому не нужного дома!
Я тут хочу деревню спалить — как бы узнать список собственников
Если вчитаться в биографию Данилы Ткаченко и посмотреть его предыдущие работы (например, самый известный его проект “Побег”, за который он и получил международную премию), то до некоторой степени понятно, кто перед нами: молодой, несколько интровертный художник, для которого истина, во-первых, познаваема человеком, а во-вторых, намного важнее других людей.
Фото Данилы Ткаченко, проект «Побег»
Такими – познавшими истину – выглядят его герои-лесные отшельники (речь не о монахах, а о людях, ушедших из мира для соединения с природой, подобно известному семейству Лыковых). Деревня мертва – значит, можно показать это красивым (пусть и отталкивающе красивым), броским художественным жестом. Людям больно смотреть на это, люди возмущаются, глаза людей наливаются кровью или слезами – тем лучше, значит, стрелы достигли своей цели.
— Я не хотел бы говорить о Даниле и его последних проектах, — сказал “Правмиру” один из коллег Ткаченко по цеху, — Мне кажется, здесь незаметно для себя он переступил некую черту. И сейчас оценивать эту работу придется уже юристам.
Юристам обсудить и правда есть что. Во время съемки проекта “Родина” было сожжено как минимум полтора – два десятка деревенских домов. Это видно по самим фотографиям. Но ведь даже в нежилой деревне каждый участок и дом кому-то принадлежит! Либо владельцы живы и живут в городе или большом селе; либо умерли, но остались наследники; либо, наконец, если наследников не осталось, владельцем земли и дома становится государство.
Во всех этих случаях фотограф, чтобы его акция была легальной, должен был либо выкупить эти дома, идущие под “кремацию”, либо хотя бы получить согласие владельцев на их уничтожение. Плюс к тому – разводить “костер” такого масштаба в лесной полосе очень небезопасно: это грозит лесным пожаром и уничтожением совершенно незапланированных, полностью жилых домов и целых деревень. Не обязан ли был художник перед тем, как поджигать дома, обеспечить присутствие пожарных – так, на всякий случай?
А теперь представьте себе картину: молодой хрупкого сложения москвич в очках (правда, на черном джипе – в интервью он рассказывает, что ездил по деревням с крепким бородатым ассистентом и на солидном внедорожнике). Заходит в дверь сельской администрации (по-старому сельсовет, распоряжается целым “кустом” деревень, часто вымерших), стучится в кабинет к главе и спрашивает: мол, как бы мне узнать список собственников домов в деревне Невстанихе? Зачем? Да я, это, художественный проект делаю. Хочу их спалить для привлечения внимания к гибнущей деревне!
Напротив – сидит глава администрации. Прожженный мужчина лет 50, хозяин, например, подпольной (или легальной, но работающей на подпольном сырье) лесопилки. Или женщина такого же возраста и характер — “фронтом командовать”. Думается, самым мягким, что услышал бы фотограф в таком случае, было бы: “Иди отсюда, мальчик, пока не врезали”. Жечь он будет. Для привлечения внимания. Да шел бы он!..
Но есть, конечно, более реалистичный вариант. Те же, там же, только в руках у москвича конверт с деньгами. “У вас есть совсем нежилая деревня? Мы тут кино снимаем, для международного фестиваля, нам нужен красивый кадр с пожаром в сельской местности. Можно? А вот вам и денежка”. Тут, конечно, ответ может быть другим: ну, есть такая, совсем нежилая. Сто лет никто этих домов не хватится, да и вообще, может же и от молнии сгореть. Давай, ладно, снимай свое кино. Только чтоб ни звука, что снимал здесь!
В такой вариант – можно поверить (в отличие от первого). Но разве это называется “заручиться согласием собственников”? Про совсем легальный вариант – узнать о владельце каждого дома, договориться, заплатить – не хочется даже говорить: кто хотя бы пытался купить дом в деревне, понимает, что на это уйдут месяцы и как минимум сотни тысяч (если не миллионы) рублей.
Но деревни сотнями горят из-за поджогов, а виноваты не художники
Впрочем, тут и вправду пусть разбираются юристы. А наше дело – восприняв художественный жест и дернувшись от боли (а возмущение – тоже, конечно, род боли!), подумать: что же на самом деле происходит с русской деревней, о которой Ткаченко прямо заявил, что “уже мертва и смердит”. И лучшая участь для старого уклада (а что, как не уклад в целом, символизируют эти дома?) — сгореть в очистительном огне, уступив место новому.
Александр Трифонов, регионовед, исследователь заброшенных деревень и трактов
— Тезис Ткаченко не очень верный. Не вся русская деревня умерла. Южная – живее всех живых. Я имею в виду черноземную зону, а особенно южнее Белгорода. Другое дело – северная: она была связана с иным типом жизни, который ушел навсегда и не вернется. Это такой уклад: живем в большой избе, вокруг лес и река, до города 100 верст, дорога не асфальтированная, из достижений цивилизации, которые там могут быть доступны – разве что электричество, мобильная связь и интернет.
Этот уклад уходит и в других странах похожего климата. Возьмем Скандинавию ту же. Там процесс урбанизации шёл немного быстрее нашего. В результате: стоит деревянная церковь в Лапландии, к примеру, вокруг лес, камни и ни одного человека. Туда сделали туристический пеший маршрут, минимум 5 километров пешком.
Сохранить вымирающие и вымершие деревни – утопия. Деревянные дома не сохраняются без человека. Рано или поздно подгнивают, крыша течет – рушатся. А туристический маршрут в каждую деревню не построишь, потому что там смотреть, по сути, нечего.
Вывод простой: нужно выявлять и спасать памятники архитектуры, перевозя их в музейные пространства.
А на землях Русского Севера и даже отчасти средней полосы – со временем восстановится природный ландшафт, легкие планеты, Великий Русский Лес. Для сельского хозяйства, увы, северные почвы слишком малоплодородны. А в мире – перепроизводство сельхозпродукции.
Лес – это, кстати, не страшно и не унизительно. Север Руси был таким до середины XVIII века, когда численность населения выросла. Сейчас в тайге можно вести правильное лесное и охотничье хозяйство, в результате чего и воздух станет чище, и древесина станет возобновляемым ресурсом. Восстановится популяция лесных зверей. Север станет популярным для туристов, как в Канаде: редкие маршруты для подкованного для жизни в тайге туриста. А к перспективам экопоселений горожан я отношусь скептически: мечта поселиться в деревне характерна для очень узкой прослойки населения. Которая помечтает, да и пойдет кофе пить в “Старбакс”.
Старые города – Вологда, Устюг, Тотьма – конечно, останутся. Дороги-то есть, есть инфраструктура. При должных капиталовложениях Великий Устюг сравним с той же Лапландией – в нее вкачали миллионы, но теперь она держится на плаву. Но деревни – они уже практически вымерли, на месте большинства из них – урочища. А урочище – это практически часть природы.
Отдельно хочу отметить, что деревни сотнями в год горят из-за поджогов. И варварством этим занимаются вовсе не художники – а сборщики металлолома. Нелегальные, конечно. Охотники за черметом – я наблюдал их во время экспедиций – не самые приятные люди. Они жгут деревни, чтобы было просто легче выкапывать железо.
Жгут, потом экскаватором снимают дерн. Вместо деревни – полянка с рытвинами, откуда и вынимают остатки механизмов, разные железки. Вместе с домами гибнут и деревья, стоящие рядом с урочищами. Так что проект Ткаченко – это еще цветочки…
Любовь – вот что хочется видеть при констатации смерти
При этом есть энтузиасты, которым удается вдохнуть жизнь в деревенский уклад, сохранить не просто дома, но атмосферу традиционного села. Хороший пример такого, с любовью, отношения к деревне – Пожарище Нюксенского района Вологодской области. Здесь с конца 1980-х годов идет грамотная этнографическая работа, в результате которой возрождены не абстрактные – а именно местные календарные обряды.
Пожарище. Фестиваль «Деревня – душа России». Фото Яны Киреевой/Сultinfo.ru
Приезжайте в Пожарище на Рождество и Троицу – это чуть ли не единственная деревня в России, где можно поучаствовать в гуляниях, не списанных с учебника по фольклору, а перенятых у собственных бабушек и прабабушек.
Наталья Харпалева
Наталья Харпалева, культуролог, житель Москвы и деревни Пожарище
В Пожарище всё держится на конкретных людях. Прежде всего — на одном конкретном человеке, Олеге Николаевиче Коншине. Не будет его – боюсь, вся этнографическая работа в Пожарище потихоньку сойдёт на нет. Потому что прежде всего нужен мотиватор и человек, который знает, что нужно делать. И который сам горит этим деланием.
Кроме того, нужна преемственность поколений. Нужно успеть застать людей, для которых этнография, традиция, пусть в детстве, была частью жизни. Которые помнят и могут научить.
Нужна и поддержка «сверху». Хотя бы чтобы не мешали. В идеале: дают деньги и свободу творчества. Но формально, конечно, отслеживая, чтобы не разворовали. Когда Пожарище приобрело известность, когда оно победило в большом конкурсе по Вологодской области, опередив Кирилло-Белозерский монастырь и Великий Устюг, вот тогда власти вдруг задумались: а не возглавить ли нам, например, съезжий праздник Троицкого Заговенья? А что такое «возглавить»? Это значит, сделать по своему сценарию. Вместо проходок рядами — выступления коллективов со сцены, вместо обрядов и народной ярмарки — шаурма и сувениры и т.п. Но пока праздник удаётся сохранить. Только деньги почти всегда приходится наскребать из ниоткуда.
Почему именно в Пожарище это получилось? Оно долгое время было отрезано от «большой земли» — дороги сюда не было практически. И традиции тут сохранились в первозданном виде аж до шестидесятых. Так что было, у кого перенимать. И сам Коншин отсюда родом, он для бабушек тоже был не приезжий, а свой. ЦТНК (Центр народной традиционной культуры) сделали из бывшей избы…
Наша боль – это дети. В Пожарище уже на нашей памяти закрыли школу. Потом — садик. Теперь дети, а их в деревне по пальцам перечесть осталось, ездят в Лесютинскую школу – это соседнее село, несколько километров. Насчёт садика — тоже, кажется, в Лесютино. На наших глазах девчонки, которых мы фотографировали ещё семи-восьмилетними, выросли, школу закончили и разъехались — кто в Ярославль, кто в Вологду, а кто и в Москву. Учиться.
Но с такой учёбы кто же назад в деревню вернётся? А это те самые девчонки, которые уже и петь у бабушек научились по-настоящему, и ткать, и печь… Им бы вот как раз продолжать всё это дело. Но им мужья нужны, как минимум. Хорошие, работящие, непьющие. А где таких тут найдёшь? Сейчас Коншин и его соратницы уговаривают девушку Риту — замечательную! — после окончания ярославского института вернуться в Пожарище к семье и прийти работать в ЦТНК. Но зарплаты — 6500 в месяц! Рублей! Даже не смешно. Не знаю, вернётся ли. А ведь красавица!
В общем, резюме: нужно, чтобы местным было где работать и зарабатывать деньги — раз, чтобы власти это дело поддерживали финансово, но не мешали творчески — два, и чтобы «клюквы» не было, то есть, чтобы возглавлял работу по возрождению традиций человек знающий, заинтересованный и горящий, желательно из местных и НЕПЬЮЩИЙ — три. И чтобы дорогу туда провели нормальную, наконец-то. Чтобы люди могли из внешнего мира туда хоть добираться, а те, кто возрождает традиции, хоть чуть-чуть на своей работе, опять-таки, зарабатывать и представлять то, что они делают, другим – четыре.
Как сделать, чтобы деревня – в каком-то новом виде – возрождалась, как сделать, чтобы земля, данная нам Господом – работала, не пустовала – вот о чем хочется думать, смотря на нынешнее состояние деревень. Может быть, это задача для экономгеографов, для управленцев, для социологов.
Но ведь и фотографу, и писателю, и журналисту есть дело на этом фронте. Фиксировать “генотип” уходящего деревенского уклада, душу русской деревни – как это делал и продолжает по мере сил гениальный Георгий Колосов. Ловить мимолетную, незаметную взгляду красоту обыденного провинциального интерьера, как пронзительная Анастасия Цайдер.
Писать новые фрески в разрушающихся храмах, где гуляет ветер и валяются на полу пустые бутылки, как Антон Беликов (который, кстати, жест Данилы Ткаченко понимает). Наконец, объехать все регионы России, чтобы создать самый полный каталог резных наличников, как Иван Хафизов.
Любовь – вот что хочется видеть даже при констатации смерти. А как иначе с любимой, например, бабушкой – а русская деревня, на глазах уходящая в небытие, кто как не наша общая бабушка? Любовь дает силы идти дальше, любовь строит новое, не разрушая память о старом. И в этом, может быть, ключ к той боли, которую вызвали снимки горящей деревни: огонь, наверное, самая далекая от любви вещь в этом мире.
Впрочем, и Досифей в “Хованщине” Мусоргского сначала сказал: “Гореть? Страшное дело!”. А потом – не прошло и двух актов – возгласил: “Настало время в огне и пламени приять венец скорбей!”. Кто знает, может, время и правда настало? Вот это-то по-настоящему страшно.
Дело каждого — понять, что исчезает в этот момент в языках пламени
Кирилл Светляков, кандидат искусствоведения, заведующий отделом Новейших течений в Третьяковской галерее
Кирилл Светляков, фото: 16thline.ru
— Искусство это или не искусство — сначала определяет сам художник, а затем зрители и эксперты дают оценку. В принципе, если художник говорит, что его работа — арт-проект, то, так оно и есть, только нужно учитывать, что этот арт-проект может иметь какие-то политические или социальные аспекты.
Сейчас искусство часто становится медиаискусством, то есть его задача — создавать образы, которые потом транслируются прежде всего в СМИ, в интернет-сетях.
И здесь уже картина выходит за пределы арт-поля. Человек может не считать ее искусством, но может воспринимать ее как нечто важное и волнующее.
Так, Данила Ткаченко обращает внимание на эту гибель деревни, на то, что ее уничтожает индустриальная цивилизация. Но тема это совсем не новая – ее поднимали художники еще в застойные времена с конца 1960-х – 1970-х годов. Ткаченко доводит эту тему до конца и превращает ее в огненный апокалипсис. Глядя на его фотографии, возникают ассоциации с фотографиями и кадрами фашистских карательных акций. Но там речь шла о живых деревнях, об уничтожении живых людей и деревень под корень. А этих деревень. Что на фотографиях Ткаченко уже давно не существует.
Сказать, что он поднимает эту проблему? Эту проблему уже 50 лет назад все подняли. И Ткаченко закрывает тему, выступает в роли конечного утилизатора в данной ситуации. Потому что, что можно с этим сделать? Это можно возродить, можно оживить эту историю? Я не очень в этом уверен, это уже мертвая история, вот в чем дело.
Но любой из подобных художественных жестов имеет отношение к этике. Если кто-то пострадал или что-то пострадало во время создания арт-объекта, то да, это акт вандализма. Пострадали дома? Их уже давно не существует.
Но, с точки зрения любования картинками – это уже вопрос даже не к художнику, а к зрителю. Нравится зрителям зрелище горящих домов? Ведь оно выглядит завораживающее, им пользовались в том числе при создании и кинофильмов. Венецианцы, да и не только они, любовались городскими пожарами. Сам по себе пылающий огонь притягивает человека первобытной гипнотизирующей дикостью. Нацистские фильмы были построены на апокалиптическом образе мирового пожара, завораживающего человека.
Дело каждого — понять, что исчезает в этот момент в языках пламени. Картинка красивая, а зрелище — ужасающее, хотя художник себя успокаивает тем, что там уже давно не живут люди. Он ускоряет исчезновение, утилизирует, по сути, переводит реальность в картинку.
Данила поднимает и другой важный вопрос: то, что памятники архитектуры нужно реставрировать. Его серия «Монументы» имеет виртуальное еще измерение, он их переводит еще в виртуальную реальность, показывает, как можно с ними работать. Это интересные образы. Все его серии очень разные. Сам по себе художник интересный. Вопрос, войдет ли он в собрание? Это решает экспертное заключение. Я могу сказать, что потенциал у него есть.
В случае с Данилой Ткаченко, я вижу, что у него есть свои собственные подходы. Да, он дошел до какого-то радикального жеста, но он интересно работает с пространством, с теми образами, которые он находит в реальности. Потому, что есть художники, глядя на работы которых кажется, что они вообще ничего вокруг не видят – они герметичны. Ткаченко не герметичен.
Станут или не станут те или иные произведения частью собрания Третьяковки – решает экспертная комиссия, исходят, прежде всего, из того, какой смысл добавляют эти образы в собрание Третьяковки. Имеют они историческую значимость, как другие работы, которые уже представлены в собрании? Символизируют работы художника какой-то очень важный момент в истории?
Да, в какой-то степени все ощущения, которые есть у традиционалистов и художников, работающих в поле современного искусства, берут начало с конца 60-х годов прошлого века. Но сегодня это часто уже другие ощущения: мир кардинально переменился. В современном глобальном мире нет такой веры в торжество науки и космоса. Много своеобразных постапокалиптических настроений. Этот постапокалипсис и выражает в своей серии Данила Ткаченко.
Поджигателям нужно назначать психиатрическую экспертизу
Родион Юрьев, руководитель Юридического бюро Юрьева, член рабочей группы по совершенствованию законодательства о противодействии тоталитарным сектам при Совете Федерации РФ
Родион Юрьев
Отсутствие зарегистрированного права ещё не означает отсутствия уголовной ответственности за уничтожение этого имущества. Статья 167 Уголовного кодекса РФ предусматривает ответственность за уничтожение ЧУЖОГО имущества, независимо от того, принадлежит ли оно кому-либо или нет.
Я убежден, что по данному факту необходимо возбуждать уголовное дело и привлекать к ответственности виновное лицо. Закон предусматривает за такого рода правонарушение до 5 лет лишения свободы.
Нужно понимать также, что как правило, поджигатели — всё-таки психически нездоровые люди. Случаев с сознательным сожжением чужого имущества из каких-то политических соображений известно не так много: художник Петр Павленский и вот этот товарищ.
В Ленинградской области весной этого года был случай, когда гражданин сжёг несколько домов, но у него был диагностирован МДП (маниакально-депрессивный психоз), ему повсюду виделись террористы. Сейчас его лечат. (Прим.ред: 5 апреля петербуржец Олег Герасимов поджег одиннадцать домов в деревне Лопец Волосовского района. Сгорело из них девять. Только в одном из домов находились люди. Свои действия петербуржец объяснил тем, что по его сведениям в деревне находились «моджахеды», причастные к теракту в петербургском метро).
Бывают ещё случаи, когда поджигают друг друга стороны каких-то конфликтов. Часто это становится последним аргументом в споре сторон. В моей практике было дело, когда после развода и раздела имущества бывший муж обложил дом, в котором находилась его бывшая супруга, покрышками от автомобиля, а потом поджёг. Этот поступок был особенно странен в связи с тем, что до этого он подписал мировое соглашение и вроде бы всё урегулировал.
Да, существует уголовный кодекс, впрочем, психиатрическую экспертизу в случае поджога всё равно необходимо назначать, заболевание вполне возможно. Внешняя связность рассуждений московского фотографа Данилы Ткаченко не должна вводить в заблуждение относительно его душевного здоровья. Российского художника-акциониста Петра Павленского, поджёгшего вход в парижский банк, всё-таки положили в конце концов в больницу, хотя и во Франции.
Когда мой тесть узнал о факте поджога деревни фотографом, он возмутился. Он — охотник, и во время охоты с товарищами часто остается ночевать в лесу. Люди могли прийти в такие заброшенные дома, заночевать. Хозяева, наследники могли бы когда-нибудь вернуться в эти дома. А случись война – был бы людям кров.
Если вы отказались от имущества, а кто-то его сжег — это не преступление
Адвокат Михаил Кушнарев, председатель «Московской городской коллегии адвокатов «Кушнарёв&Никитин и партнёры»
— Если человек поджигает чужие дома, и открыто признается в этом, то мы можем говорить об умышленном причинении вреда, в уголовном праве есть такое понятие как
умышленное уничтожение или повреждение чужого имущества при наличии значительного ущерба.
Михаил Кушнарев
Если же мы говорим о случайном возникновении пожара из-за нарушения правил пожарной безопасности, то у нас за такое деяние предусмотрена административная ответственность.
И в том и в другом случае закон предусматривает наказание в виде штрафа или принудительных работ. И только, если в результате таких действий причинён вред здоровью гражданина, закон предполагает лишение свободы на срок до пяти лет.
Чужое имущество трогать нельзя, оно охраняется законом. Но есть понятие бесхозного имущества, то есть ничейного.
Любое право собственности охраняется законом, оно неприкосновенно. Это означает, что, если гражданину или юридическому лицу принадлежит что-то на праве собственности, это лицо осуществляет права по владению, пользованию и распоряжением таким имуществом. Никто не может прийти, отобрать, уничтожить, либо что-либо сделать с этим имуществом.
С другой стороны, у собственника имущества есть не только право, но и обязанность по содержанию имущества: он несет бремя по содержанию такого имущества, платит соответствующие налоги, в том числе собственник несет ответственность за риск случайной гибели имущества.
Отдельно стоит обратить внимание на прекращение права собственности в виде совершения действий по отказу от права собственности.
Если, например, вы выставите свои ненужный диван у подъезда дома, для того чтобы его забрали любые нуждающиеся, то в этом случае вы осуществите действия по отказу от права собственности: формально диван принадлежит вам, но вы его поставили, чтобы кто-то его забрал, то есть вы совершили действие по отказу от права собственности, ваше право собственности прекратится. И если кто-то возьмет этот диван и сожжет его, то это будет, может быть, с моральной точки зрения некрасиво, так как есть множество нуждающихся в диване, но с точки зрения права – здесь не будет состава правонарушения.
Или если вы шли по лесу, увидели хижину, из всего следует, что там никто не живет, никто не занимается, никто не поддерживает ее, а вы ее отремонтировали, привели в порядок и живете в ней много лет, то в этом случае вы станете собственником такого имущества.
Дело юристов — оперировать фактами и правилами, установленными законом. Все, что касается моральности или не моральности поступка – это вопрос не к закону. У нас же в законе не написано, что нельзя в ресторане класть ноги на стол, однако мы этого не делаем.
А в этой ситуации множество нюансов, в которых следует разбираться.
Беседовали Дарья Рощеня и Оксана Головко