Проза

Считается, если ты батюшка, то как можно допускать вольность в мыслях или словах? Всё то, что легко прощается любому другому автору, и даже возводится в ранг достоинств, нам, напротив, ставят в вину.

Витька был незауряднейший врун. Он врал налево и направо, врал там, где и не нужно было бы врать, но такая уж в нём была изюминка.

Марина Журинская и Вячеслав Бутусов о легкости бытия и бездне, о том, что такое жить человеком и быть человеком, о незлобности автора и массовых позорищах, об одиночестве и жертве.

Давным-давно, когда еще мороженное "Пломбир" в стаканчике с розочкой из крема стоило 19 копеек, жили-были "Голова" и "Шея". Жили они, не тужили и даже не подозревали, что они не очень полноценные сами по себе. Действительно, голова, как минимум, должна дружить с шеей, чтобы не упасть и не скатиться на землю!

— Оксана, а давай вместе в церковь сходим. С батюшкой поговорим, может, что посоветует. Свечки поставим, записочку подадим... — Да нет, — подняла она заплаканные глаза. — Вряд ли это поможет. Одно самовнушение. Тут делать что-то надо, спасать ребенка.

Слушать стенания бабушки было тяжело. Конечно, более непутевого деда в природе раньше не случалось, и она отдала ему не только молодость, но и зрелость, и ста­рость... Во­церковленность тоже ставилась ему в вину — воцерковленные, вообще-то, в блуду на восьмом десятке лет не живут.

– Воспитательница сказала, что настоящий мужчина должен еще дерево посадить… – А разве мы не посадили? Вон, на подоконнике… Алоэ называется. – Да… А еще родить нужно. Сына. – Ты разве не сын? – Пап! Нам ведь нужно еще дом построить! – тревожится Олежа. – Воспитательница сказала…

Вспоминаю его осунувшиеся плечи, блуждающий взгляд. Сам только-только узнав, что опасно болен, он никак не мог придти в себя и думать о чём-то ещё, кроме как о своей болезни. – Мне страшно, святой отец. Ты спрашиваешь о Боге, но Бог – это что-то такое, о чём начинают думать в старости, а я никогда не буду старым.