Так кто ж сомневается?

М. Ж. Владимир Романович, наконец-то мы нашли время поговорить о том, что меня волнует, да и Вам, судя по подзаголовку Вашего журнала “Фома” — Журнал для сомневающихся — эта тема небезразлична, тем более что сравнительно недавно Вы писали об этом в редакторской колонке. Действительно, кто и в чём сейчас сомневается? Думаю, что на этот вопрос так просто не ответишь, поэтому давайте вместе порассуждаем. Это тем более интересно, что “Фома” по нашим временам — журнал старый, приблизительный ровесник “Альфы и Омеги”, и так же как она, претерпевал некоторую эволюцию, причём отнюдь не только внешнюю. И меня не покидает идея, что адресат журнала в то время, когда “Фома” только начал выходить, и те, кто читает его сейчас — это не один и тот же круг.

В. Л. Действительно, хорошо, что есть возможность порассуждать. Но начнём с уточнения. Один из вариантов понимания нашего подзаголовка такой: у самой редакции сомнений нет, и мы вещаем с высоты своего полного понимания, адресуя его сомневающимся. Возможно, наш заголовок провоцирует такое понимание, но мы-то сами себя от сомневающихся не отделяем (хотя определённые вещи для нас несомненны) и вовсе не считаем, что всякое сомнение — это нечто плохое и что мы посвящаем себя борьбе с сомнениями.

Отвечая же непосредственно на Ваш вопрос, скажу, что у меня есть ощущение, что люди, к которым мы сегодня обращаемся — в известном (типологическом, так сказать) смысле те же, хотя их намного больше. Когда в 1996 г. вышел первый номер, те, к кому мы обращались, были, так сказать, вне церковной ограды; упорно ходя вокруг храма, они не решались переступить его порог. Нашей задачей было в какой-то степени разрешить их сомнение: а стоит ли этот порог переступать. Сегодня же основная наша аудитория — это те, кто в Церковь вошёл, но по-прежнему желает разрешить какие-то свои сомнения, пусть уже иные. Я не уверен, что сегодня у нас есть адресат вне Церкви, потому что за прошедшие годы те, кто хотел, её порог переступили. Точнее, такие люди есть, наверное, но к Церкви они относятся уже не как наши сомневающиеся читатели 10 лет назад.

М. Ж. Тем самым произошла поляризация: когда “Фома” начал выходить, люди вне Церкви интересовались этими вопросами, а теперь им вроде бы стало всё понятно. Чем это можно объяснить?

В. Л. Я не уверен в том, что такое тотальное обобщение справедливо, но что-то в этом роде есть, поскольку сейчас просто больше информации и больше храмов. Когда начали выходить “Альфа и Омега” и “Фома”, то больше, собственно, почти ничего и не было, да и их тираж был очень ограничен, и ограничен до сих пор, а сейчас существует около тысячи православных изданий; отдельный вопрос — качество, но и количество впечатляет, и это сыграло свою роль. Изменился и характер сомнений…

М. Ж. Мы к этому ещё придём, потому что здесь вырисовывается определённая закономерность, но сначала я хотела бы Вас уязвлённо поправить насчёт небольшого тиража. Во-первых, к “Фоме” это никак не относится, это Вы сказали из деликатности. А что касается “Альфы и Омеги”, то наш тираж сейчас перешёл за рубеж трёх тысяч, а тираж журнала “Вопросы философии” — две тысячи, так что назвать наш тираж небольшим я, честно говоря, уже не могу. К тому же “Альфу и Омегу” люди выхватывают друг у друга и зачитывают буквально до дыр, пока номер не одряхлеет, а в библиотеке Лавры уже давно попросили передавать им два экземпляра, а не полагающийся один, потому что одного не хватает.

В. Л. Да, я думаю, что если говорить не о числе экземпляров “Альфы и Омеги”, а о числе читателей, то можно смело умножать на десять.

М. Ж. Ну, на это я не замахиваюь, я думаю, что от силы на пять. Но давайте вернёмся к сомневающимся и попробуем создать нечто вроде матрицы: в чём сомневались первые читатели “Фомы” и в чём тогда сомневалась редакция (за исключением ой, не потянем, это нормально) — и в чём сейчас сомневаются читатели и редакция.

В. Л. Начну с того, на что мне ответить проще: в чём сомневались и сомневаемся мы. Я полагаю, что христианин всегда должен сомневаться в себе, и надеюсь, что мы в этом отношении христиане. Но сомневаемся мы даже не в том, что не потянем, а в адекватности своих представлений о том, что нужно делать. Мы всегда с вниманием относимся к критике, в том числе и острой, потому что полагаем, что некоторые наши “ходы”, миссионерские приёмы и т. д. действительно могут оказаться ошибочными и даже кому-то не полезными, поэтому мы всегда сомневаемся и размышляем о том, насколько сама постановка какой-то проблемы и её предлагаемое решение могут помочь нашим читателям. Эта часть наших сомнений (в соответствии со словами о том, что спасение наше совершается между страхом и надеждою) для редакции всегда актуальна. Мы над каждым номером работаем между страхом и надеждой — страхом кому-то повредить и надеждой кому-то принести пользу. Конечно, сомнений стало меньше; раньше мы сомневались, решая вопрос о внешнем виде журнала — оставлять ли его чёрно-белым или переходить на цвет, — а теперь уверены, что журнал должен быть именно таким, каков он есть.

Мы не сомневались и не сомневаемся сейчас в том, что не дело “Фомы” — вступать в межрелигиозную и межконфессиональную полемику. Вполне невинное, как мне казалось, упоминание Будды в одной из моих редакторских колонок вызвало такую острую реакцию на сайте, что мы ещё раз в этом мнении утвердились, — не потому что согласны с теми, кто так бурно реагировал, а потому что это не наша задача. Простите, что я по дурной привычке ухожу от вопроса…

М. Ж. Простите и Вы меня за то, что я уйду вместе с Вами и скажу, что по моему маленькому опыту очень охлаждает тех, кто пламенно отстаивает ценности буддизма, такое примерно рассуждение: “Послушайте, а о чём мы вообще говорим? Буддизм — это ведь не религия, буддизм — это философия, так что никаких межрелигиозных противоречий с христианством у него быть не может”. Как ни странно, пока не нашлось человека, который возразил бы, утверждая, что буддизм — это религия; конечно, речь идёт о людях, достаточно ясно представляющих себе суть философии и религии, но всё же мне кажется, что что-то в этом роде на сайте могло бы и прозвучать для охлаждения атмосферы.

Но Вы, Владимир Романович, не только уходите от ответа, но и говорите немножко не о тех сомнениях. Это всё чисто профессиональные вещи, сводящиеся к тому, пускать ли в номер какую-то статью или же нет; такие же сомнения могут быть у редакции журнала, освещающего вопросы автоматизации заводов пищевой промышленности. Хотелось бы о другом: вот когда вы были очень молодыми людьми — а я Вас помню очень молодым человеком — и собирались издавать именно православный журнал, вы явно не сомневались в том, есть ли Бог или Его нет. Но не было ли каких-то сомнений касательно сущности христианства или в способности отразить ваши убеждения? Другими словами, не сомневались ли вы в том, что ваше интуитивное понимание сущности христианства выразимо словами и что вы в состоянии эти слова найти?

В. Л. Вопрос очень важный и для меня очень сложный. Попытаюсь тем не менее вспомнить свои ощущения той поры, когда я был “очень молодым человеком”. Скорее всего у нас тогда сомнений по поводу того, что выразимо и как, было меньше. Помню нашу первую реакцию на собственные планы: мы хотели каждый номер журнала завершать Огласительным словом к крещающемуся, то есть ничтоже сумняшеся верили, что человек, знакомясь с нашим “гениальным” творчеством, будет им с первой страницы захвачен, прочтёт от корки до корки, не в силах оторваться, и в конце этих немногих страничек будет готов к тому, чтобы принять Огласительное слово, которое мы ему предоставим. Для нас благодетельным ушатом холодной воды были слова отца Димитрия Дудко: “Не пытайтесь быть морем, попробуйте быть хотя бы одной маленькой волной”. Кажется, вначале у нас вообще не было сомнений в том, что мы можем быть морем. Потом были неудачные попытки написать о Таинстве причащения — они и до сих пор не удаются.

М. Ж. Мне вообще-то кажется, что о Таинствах, тем более о Причастии, должен писать не журналист, который у всех на слуху, а человек, обладающий глубоким личным опытом переживания Таинств, а такие люди обычно не очень делятся своим духовным опытом, потому что духовным опытом делиться невозможно. Так что допустим, что такого человека вы найдёте — а вот захочет ли он написать?

Но вернёмся к теме. Когда вы были юными миссионерами, то имели чистое, искреннее и нормальное для юных миссионеров стремление всех сделать православными, — и это при том, что святой апостол Павел ставил своей целью спасти некоторых (см. Рим 11:14, 1 Кор 9:22), — и притом как можно быстрее. Сейчас любят спорить, причём, как мне кажется, с обоюдным отсутствием доводов и оснований, православная ли у нас страна или нет. У меня есть своё личное мнение: Россия была сформирована Православием, и с этим необходимо считаться, а сейчас стремление к тотальному охвату населения вряд ли исполнимо и вряд ли полезно: мы уже пережили стопроцентный охват молодёжи комсомольской организацией — ничего хорошего. А у Вас были мысли о православной стране? И если да, то как они менялись и менялись ли вообще?

В. Л. Думаю, что скорее не было, потому что, как мы любили говорить, “Фома” — журнал, обращённый не к аудитории, а к человеку. Дело даже не в том, что мы не гнались за количеством, а мы даже не мыслили в категориях количества, тем более что это было бы затруднительно при тираже 997 экземпляров. У нас даже была установка (в принципе это хорошая журналистская установка, но она была ещё и миссионерской) на то, чтобы при написании текста не просто пытаться представить себе читающего, но прямо-таки обращаться к совершенно конкретному человеку, с которым мы общались, иметь его в виду, потому что все вопросы, все сомнения, с которыми мы старались, так сказать, вступить в диалог, не были нами придуманы; мы слышали это, скажем, на работе, в аудитории и т. д. Поэтому у нас и не было каких-то особых представлений на этот счёт, они стали появляться после семи-восьми лет нашего существования, когда мы начали совмещать это личное направление с некоторыми культурными размышлениями.

А что касается сомнений наших читателей, то мы всегда считали одной из наших задач разрушение ложных стереотипов касательно Церкви. Эти стереотипы как таковые прочно остаются, но кое-какие из них меняются. Скажем, в середине 90-х годов Церковь вообще была чем-то совершенно неизвестным и непонятным для тех, к кому мы обращались, а сейчас основные стереотипы, с которыми мы сталкиваемся и о которых пишем, — это что Церковь для неграмотных и для сварливых бабушек. Там только бабушки, потому что никого другого там быть не может, потому что никакой образованный молодой (и успешный) человек туда не пойдёт. Рассказ о том, что это не так, для нас был очень важен.

М. Ж. Вот видите, всё-таки тираж у Вас должен быть большой, потому что пока что эта простая идея совершенно не дошла до наших дорогих десяти академиков, которые всё ещё настаивают на том, что в Церкви одни бабушки. Но даже если бы это и было так (а это далеко не так), то ведь и в домах престарелых тоже, но это не основание для того, чтобы эти дома закрывать или лишать поддержки и признания. Чего-то они недопонимают, и их жаль.

В. Л. Да, мне тоже их жаль за их недопонимание. Исходя из текста этого письма, я предполагаю, что их представление о религии вполне укладывается в рамки спектакля театра Образцова, где Бог — бородатый лысый дедушка — из массы, напоминающей тесто, лепит человека. Кажется, они считают, что христианство представляет себе Бога и антропогенез именно так.

М. Ж. Дело даже и не в том, как они представляют себе мнение христианства об антропогенезе. Беда их в том, что они считают, что они-то адекватно представляют себе христианство, а это убеждение для людей науки как-то даже удивительно наивно.

В. Л. В одном из последних номеров “Альфы и Омеги” был материал по истории Церкви — такой, что постарайся они его одолеть, и разговора бы не было о научности/ненаучности: текст высокого академического качества, так что о чём тут говорить? Я имею в виду статью А. И. Сидорова “История Церкви как историческая и богословская наука” в № 2(49) за этот год¹ И дело как раз в том, что в начале нашей работы, когда Церковь была для большинства закрытой системой, и была сделана попытка сделать Церковь более известной и тем самым более открытой для внешних. Поэтому — простите, что я всё время сбиваюсь — для меня сомнения были именно в том, как это сделать.

М. Ж. Вы не сбиваетесь, Вы твёрдо ведёте свою линию, а я пытаюсь сдвинуть Вас на какую-то другую, так что непонятно, кто сбивается, а просто получается какая-то странная кадриль. Но хочу обратить Ваше внимание на то, что как раз этот экскурс с академиками, вызвавший у нас такое оживление, был не совсем отклонением от темы, потому что это была как раз наглядная иллюстрация того, хорошо ли отсутствие сомнений. Вот люди, у которых никаких сомнений нет — ну и что хорошего, прежде всего для них самих? Они попадают в не вполне ловкое положение и даже не понимают, что находятся в не вполне ловком положении, потому что есть люди, которые тоже не вчера родились и не позавчера спустились с дерева, а для них какие-то вещи чисто интеллектуального порядка доступны, а для академиков эти вещи (повторю, чисто интеллектуального порядка) оказываются недоступными. Теперь если мы всё-таки будем выбираться на нашу магистральную тропу, я попрошу Вас чётко сказать, даже если это будет повторение, в чём сомневались читатели первых лет “Фомы”?

В. Л. Думаю, что они сомневались в своей возможности найти в Церкви адекватные ответы на свои духовные и интеллектуальные устремления и реализовать свои потребности, потому что им казалось, что Церковь есть нечто совершенно устаревшее, отжившее, тем более что в то время на нас обрушилось всё — от Блаватской до психотерапии, — и им опять-таки казалось, что в этом потоке Церковь занимает не самое завидное место, равно как и христианская традиция.

М. Ж. А разве не было какого-то более или менее обширного массива читателей, которые вообще сомневались в существовании Бога?

В. Л. Безусловно, и я думаю даже, что в первую очередь было это сомнение, потому что это был “излёт” жизни страны и общества вне религии, и сомнение в бытии Божием, конечно, стояло за всеми сомнениями, поскольку все второстепенные сомнения, можно сказать, и остались (недоверие к духовенству и тому подобное), но тогда было очень сильно тотальное сомнение в том, что “там” есть “что-то”, — а космонавты летали и не видели… — и с этим удалось как-то справиться, в том числе и с помощью наших изданий.

М. Ж. Но вам всё-таки пишут о том, что Бога нет?

В. Л. Нам пишут атеисты, и такова реальность нашего времени: иногда с ними общаться интереснее, чем с теми, кто присылает нам рецепты духовного возрождения России, диаграммы духовной жизни, описания того, как нужно прочистить чакры и поставить свечки и т. д. Конечно, пишут, но в основном с желанием опубликоваться изъявляют готовность к диалогу. Было это сомнение в бытии Божием, конечно, далёкое от страшных карамазовских вопросов.

М. Ж. На мой взгляд, эти сомнения в бытии Божием имеют в большинстве своём чистый, честный характер; мне они симпатичны хотя бы потому, что атеист, пишущий в православный журнал — это уже ценно. И в то время как Стругацкий или академик Гинзбург говорят, что-де мол будут они ещё читать какой-то там православный журнал, эти люди проявляют интеллектуальную честность. А что касается нынешнего моря разливанного сомневающихся, то — простите, коль скоро я не очень вежлива — тянет назвать его скорее болотом, нежели морем, потому что это по большей части не искреннее сомнение, а желание противопоставить себя Церкви, и оно в основном включает в себя старые выдумки, основанные даже не на атеистической пропаганде; они гораздо старше.

У Некрасова в поэме “Кому на Руси жить хорошо” есть потрясающий монолог священника, который опровергает легенду о том, что у священников жизнь богатая, лёгкая и безбедная. Собственно говоря, можно было бы этот монолог старого сельского священника опубликовать в журнале “Фома”, потому что с тех пор в этом море — болоте — предрассудков, основанных на недоброжелательности, ничего не изменилось: и идея, что у священников всё есть, и что они по определению люди нехорошие. А некрасовский батюшка рассказывает, в какой бедности он бьётся, и что ни сна ни отдыха не знает, и, что самое горестное, как его “уважают”. Некрасов писал сильно до советской власти и соответственно до атеистической пропаганды, но тем не менее это было. Думаю, что нынешние ваши сомневающиеся в общем-то тоже из той деревни.

В. Л. Я не очень хорошо, но помню, как мы этот кусок проходили в школе и как нам его прочитывали: горький монолог священника нам читали как свидетельство подтверждения всех тех гадостей, которые говорятся о духовенстве, то есть как заведомую ложь и лицемерие; я даже слышу голос учительницы, говорившей это. И думаю, что Вы правы относительно честного атеиста. Я же считаю, что атеист, который сомневается в бытии Бога, но при этом говорит: “Если Бог есть, то я совсем неправильно живу” или даже “Бога нет, потому что я живу так, как будто Его нет” — это ценно.

М. Ж. Да, потому что это уже следующий шаг. Первый шаг честного атеиста — письмо в “Фому” со словами: “Я считаю, что Бога нет, а если Вы считаете, что есть, то попробуйте меня убедить”. Может быть, он хочет получить ответ, чтобы разгромить Ваши доводы, — это неважно, но он-то и есть истинный сомневающийся. А соотнесение своей жизни с бытиём Божиим, пусть рассматриваемым гипотетически, — это уже ближе.

В. Л. И даже если человек говорит: “Бога нет, потому что если бы Он был, то оказалось бы, что я неправильно живу, — но я-то живу правильно”, то он всё равно ближе к истине, чем тот, кто говорит: “Конечно, Бог есть, Он живёт у меня в душе, но наряду с этим у меня там много чего ещё… а между тем в соседней церкви у батюшки такая борода, которую я не могу одобрить”.

М. Ж. Это известно, это всё теплохладность. А вот Ваша школьная учительница — простите я не могу обойтись без Библейских аллюзий — сильно напоминает фарисеев: после того как Христос сказал им всё: и что суббота для человека, и что человек важнее овцы, и милости хочу, а не жертвы, и после этих прекрасных слов исцелил сухорукого человека, фарисеи вышли и стали совещаться, как бы Его погубить. Ничего людей не прошибает; окаменение сердца.

В. Л. А если вернуться к вопросу о сомнениях, то у меня есть, может быть, излишне схематичное представление о “пра­вильных” сомневающихся: они начинают с вопроса, есть ли Бог, потом размышляют, где Его искать; убедившись, что в христианстве, рассматривают разные конфессии, и это нормальные ступеньки роста, потому что всякий раз человек вырастает из своих вчерашних сомнений. Это один путь, а другой — это когда человек начинает подвергать сомнению себя — свой путь, своё понимание Бога, свою уверенность в собственной правоте… Как с самоиронией говорит один мой знакомый: “Вот когда я пришёл в Церковь, я постился так постился: неделю перед Причастием не ел, всех осуждал… Кроме себя, конечно”.

М. Ж. Первый описанный Вами путь, который можно назвать алгоритмическим, мне вообще-то говоря не близок, хотя Вы, очевидно, это наблюдали. Но что касается второго, то я осмелюсь утверждать, что такое понимание своей неправоты, как правило, интеллектуально не даётся, а преподаётся в Таинствах. И этот Ваш знакомый, который пошёл по странному пути, всё-таки по нему пошёл и приступал к Таинствам. Может быть, что он что-то прочёл или с кем-то поговорил и тогда понял, что путь его, мягко говоря, не от большого ума, но глубинное понимание скорее всего было предложено ему в Таинствах. Удивительно, но когда мы начинали эту нашу беседу, мне и в голову не могло придти, что единственный путь снятия сомнений — это Таинства.

В. Л. Должен согласиться; здесь Вы совершенно правы. И это с очень высокой степенью приближения и есть ответ на наши вопросы. Многие люди из моего поколения, то есть те, которые пришли в Церковь на волне празднования 1000-летия крещения Руси и всего, что за этим последовало, двигались более-менее одинаково: “Тайная доктрина” Блаватской, “Жизнь Будды”… ах, Достоевский? Но Достоевский это одно, а здесь совсем другое… Насколько я понимаю, сейчас этого нет или почти нет; сейчас гораздо меньшее количество сомневающихся проходит через сомнения такого рода. Сейчас либо в детстве приходят в Церковь или живут около Церкви, и их сомнения разрешаются иным путём, и сами эти сомнения уже другого плана. У них другой опыт, и жизнь их выстраивается действительно в зависимости от их участия в Таинствах. Есть ещё путь через секты, но это отдельное, другая история. Тогда сомнений было больше, чем сейчас. Хотя я не готов это утверждать наверное, скорее просто это мое ощущение на сегодняшний день. Завтра оно может измениться.

М. Ж. Пока Вы это говорили, я подумала: это же сомнения книжных людей, людей, жизнь вокруг которых глухая, у них есть только книжки, как правило, самого разного качества. А вокруг нас сейчас, несомненно, есть какие-то вещи, которые нас не устраивают, раздражают, приводят в ужас… но Церковь же живёт живой жизнью, и для того, чтобы впервые встретиться с вопросом о Боге, совершенно не нужно брать у кого-то малознакомого пятую машинописную копию Блаватской на папиросной бумаге, — уж если очень хочется, можно её и в магазине купить. Но есть и всё остальное, и по-моему это скорее отрадно.

В. Л. Если уж говорить о молодых людях, то я не готов сказать, что некоторых сомнений тогда у них не было, но то, что сегодня выходит на первый план и то, к чему мы пытаемся обратиться (я даже недавно понял, что если бы я сегодня собирал свой сборник, который дерзко называю книгой, — “Мешают ли джинсы спасению”, — я бы никогда его так не назвал, я назвал бы его “Помогают ли джинсы спасению”) — это нечто иное. Я по своим студентам вижу, что у них не то, что мы привычно называем сомнениями, а у них нет воли понять, что Церковь — это другая жизнь, что всерьёз сказано Уже не я живу, но живёт во мне Христос (Гал 2:20). Они не понимают, почему они не могут в воскресенье сходить на литургию, в понедельник “оторваться” на дискотеке, а во вторник поместить в собственном блогге свою малопристойную фотографию. При этом все читатели журнала знают, что человек — христианин и через две записи у него Поздравляю всех со светлым праздником… То есть, всяко может случиться, человек всяко может пасть; но в Интернете-то зачем об этом рассказывать, почти бравируя? Чай, не исповедь…

М. Ж. Вот здесь мы ушли очень далеко, и Вы сказали слово воля, а я вспомнила, какое внимание отец Глеб Каледа уделял тексту Царство Божие силою берётся, и употребляющие усилие восхищают его (Мф 11:12, сходно — Лк 16:16). А отсутствие воли — это отсутствие усилия, поэтому-то так велик интерес к играющим в гуруизм младостарцам: вот батюшка мне скажет, как жить, я по его словам и буду жить, и жизнь моя волшебно преобразится, а я при этом даже пальцем не пошевелю. Это же Емеля, это же по щучьему веленью, что не мешает, кстати, тем же самым людям, когда находится батюшка, который дерзает что-то сказать (как правило, по делу), ответствовать (как правило, не в лицо): а вот ещё! А это мне не подходит! Но это действительно другая тема, а чтобы покончить с темой сомнения, рассмотрим следующее: вот Вы сказали как человек, явно за это пострадавший, что сомнения вообще допустимы. Это, простите за тавтологию, сомнению не подлежит. Но у Вас проскользнула идея, что есть те, которые сомневаются, и они могут глупыми и нелепыми, их сомнения, но сомнения их выводят, а есть люди, которые ни в чём не сомневаются, и это плохо. А в Церкви есть люди, которые ни в чём не сомневаются?

В. Л. Наверняка есть, и остаётся только выразить надежду, что когда-нибудь усомнятся, и если усомнятся вместе с Фомой (естественно, не с журналом, а с Апостолом), то, может быть, когда-нибудь смогут сказать Господь мой и Бог мой! Мне рассказывали, что читает человек: Журнал для сомневающихся — и говорит: ну, я-то не сомневаюсь, дайте мне что-нибудь другое.

М. Ж. Хочется предложить такую типологию: Блажен, кто не соблазнится (то есть не усомнится) о Мне, — сказал Христос (Мф 11:6); собственно говоря, христиане не должны сомневаться в Христе, а когда они сомневаются в Нём, то они уже не христиане. А вот в себе, по-моему, лучше сомневаться.

В. Л. В этой связи меня поразили и продолжают поражать слова апостола Павла, когда он говорит, что и сам о себе не судит (см. 1 Кор 4:3). Мне кажется, это мог сказать только человек, который в себе глубоко сомневался. Он понимает, что несомненно только то, что Христос есть Сын Божий и Спаситель мира.

М. Ж. Но всё-таки в чём в себе следует прежде всего сомневаться? Я вспоминаю фрагмент из переписки известного священника, которому девушка написала, что думает креститься, но у неё много вопросов и она хотела бы с ним поговорить. Он ей ответил, по-моему, прекрасно: “А Вы креститесь, тогда и поговорим”. Потом она написала: “Вы были правы. Я крестилась, у меня осталось много вопросов, может быть, и новые присоединились, но я знаю, где искать ответы”.

В. Л. Это имеет самое непосредственное отношение к теме сомнений и в свою очередь напоминает мне, что когда мы были молодыми миссионерами, нам казалось, что многое можно объяснить. Теперь я понимаю, что по большому счёту ничего объяснить нельзя, но участие в Таинствах, в живой жизни Церкви действительно изменяет человека. Знаю случай, когда человек по работе должен был ездить в Дивеевский монастырь и там проводить совещания. Он тогда был неверующим, он фыркал и не сомневался. Несколько поездок привели к тому, что он впервые пошёл на исповедь (будучи крещёным), причастился; когда его теперь спрашивают, что изменилось в его жизни, он отвечает: “Я не помню, когда я в последний раз унывал”. Жизнь человека изменилась совершенно, и не в результате длительных бесед ради разрешения каких-то интеллектуальных сомнений.

А сомнения в себе чрезвычайно важны, потому что их отсутствие превращает человека в нечто застывшее, окаменяет его. Помню, как на презентации моей книжки меня спросили, что же всё-таки мешает спасению. Там был священник; я попросил его ответить на этот вопрос, и он сказал, что спасению может помешать только собственное “Я”, когда оно разрастается до таких размеров, что за ним не увидишь Христа. Сомнения в своей правоте очень помогают ограничить рост этого “Я”.

Мне кажется, что сомнения в себе сдерживают порывы самооправдания, и в этой связи чрезвычайно уместно вспоминать о святоотеческом различении греха и грешника. На конференции в Женеве я столкнулся с тем, как некий епископ из протестантов говорил, что мы вообще не можем выносить никаких суждений о Боге и Его воле в этом вопросе.

М. Ж. Наши суждения о Боге, как известно, вообще ограничены, но этот епископ здесь не при чём. Здесь вырисовывается очень увлекательная, если хотите, диалектика работы над собой. Я смотрю на себя и понимаю, что нет во мне праведности и что тем самым никаких шансов на спасение у меня нет. Я, конечно, сомневаюсь, — но не в своём спасении, а в своей способности спастись. Но я не сомневаюсь в том, что Господь может меня спасти, потому что Он может всё, следовательно, может спасти даже меня. На мой взгляд, это и есть квинтэссенция христианской рефлексии о себе.

В. Л. Это о том, что и в грязной луже может отразиться солнце.

М. Ж. В грязной луже может отразиться всё что угодно. Но терпение Божие беспредельно и милость Его беспредельна, и сила Его беспредельна, и Он может. Какие из этого можно сделать выводы? — Здесь масса возможностей, масса градаций, масса нюансов. Честно говоря, мне очень симпатичны сомневающиеся люди; помню, у меня был совершенно замечательный разговор с одним батюшкой, которого я очень люблю. Излагая ему нечто, я сказала, что не знаю, есть ли в этом грех или это не грех, а какая-то личностная особенность. На что батюшка сказал: “Надо подумать”. То есть и у него были сомнения, и у меня, но никто из нас в этих сомнениях не погряз, а я продолжала думать и он тоже стал думать, и эту коллизию мы оба приняли не как крушение идеалов или даже веры, а как рабочее задание. Вот что делает Господь, когда посылает нам сомнения: Он хочет, чтобы мы приложили силы для их разрешения, а Сам готов помочь в любую минуту, как только мы к Нему обращаемся. Поистине Учитель благий, потому что так действует только очень хороший учитель. То есть если мы стараемся, то Он со Своей стороны делает всё что может. А Он может всё.