Наш портал продолжает разговор о школе и учителях.
О старом Зарядье, уроках литературы в православных школах и различиях между учителем и репетитором рассказывает учитель русского языка и литературы Школы во имя апостола и евангелиста Иоанна Богослова Татьяна Сергеевна Шеханова.
Татьяна Шеханова
Мы росли на траве
Я родилась в Москве. Мы жили прямо на месте бывшей теперь уже гостиницы «Россия». Потом отец получил две комнаты в коммунальной квартире, и мы переехали из Зарядья в Текстильщики, мне тогда года не было.
Там была сущая деревня. Текла речка Нищенка, которой теперь и следа нет. Были камыши. В этих камышах осенью отстреливали уток. На том месте, где сейчас парк, была деревня, там промеж больших деревьев паслись коровы. То есть вот такое было житье. Ходили молочницы, носили молоко в бидонах. И все было совершенно нормально, мы росли на траве.
Моя мама была учительницей английского языка. Начинала работать она еще в мужской школе в Люблино. Это был очень тяжелый район. Потом школа стала обычной, современной, проработала она там очень долго, вырастила не одно поколение.
Мне она говорила: «Я не собиралась идти в педагоги. Собиралась идти в медики, потому что мой отец был нейрохирургом, и я с детства делала куклам операции; под роялем у нас был мой лазарет — куклы, мишки».
По вечерам отец и мать рассказывали друг другу, ну и нам с сестрой, о своей работе. Например, мама говорила: вот такой мальчик вырезал из картонки руку и на ладошке этой картонной руки написал английское стихотворение, какое-то приветствие. Моя мама тогда ему сказала: «Ну как ты оформил, ну что ты, не мог сделать лучше, что ли?» А потом долго мучилась, до следующего урока в классе, где был этот ребенок, — что она не поняла его замысла. После этого случая она учила нас с сестрой: «Знаете, всегда лучше перехвалить, чем недохвалить».
А отец рассказывал о своих прооперированных ребятках, он был детский нейрохирург. И тоже — всё какие-то исключительные вещи — о выносливости маленьких детишек, у которых был поражен позвоночный столб. О том, что иногда взрослые не бывают такими терпеливыми и деликатными: «Тебе больно?» — «Нет, нет, ничего, ничего». И такими отзывчивыми на то, чтобы бороться за свою жизнь.
Мамин завет — это «лучше перехвали, чем недохвали». И отцовский — «борись до последней минуты».
У отца, когда он был еще аспирантом и учился у замечательного нейрохирурга Арендта, был случай. Операция, девочке тринадцать лет, опухоль «песочные часы». Арендт открыл, посмотрел, велел зашивать и пошел размываться. А отец, — к тому времени он прошёл войну, до войны учился в Бауманском, после — поступил в медицинский, закончил с отличием, и вот в аспирантуре, — прооперировал. Злокачественная опухоль впервые в мире была удалена. И девочка осталась жить.
Потом она приезжала к отцу. Мы, конечно, всей семьей высыпали смотреть на Карину, красавица совершенная, приехала спрашивать, можно ли ей выходить замуж. Поэтому потом всегда было ясно, что бороться надо до последнего. Отец говорил: «Сдаваться нельзя. Пока человек жив, нельзя. Грех».
Литературный институт и уроки пения
В старших классах у нас появилась новая учительница по литературе.
У нас и до того была учительница совершенно блистательная, Елена Ивановна Шаталова. Маленькая, худенькая, подвижная, совершенно не способная остановить шум в классе. А класс был тяжелый, непростой, это ж Тестильщики, ух, какой район, тогда, в послевоенную пору. С нами она ужасно мучилась. Мы ее любили и, несмотря на это, очень шумели. Вот сейчас я понимаю, насколько мало мы ее слушали. А тогда это всё делалось как-то без зазрения совести, даже вроде бы «по-товарищески»… Полное было свинство.
А потом пришла другая учительница. Всегда в костюмчике, всегда очень точная, всегда требующая плана. Плана ответа, плана сочинения. Без этого работы не принимались. Евдокия Алексеевна Давлеканова. И нам она показалась страшно скучной, какой-то сухой. Мы попробовали шуметь — и не получилось.
Теперь, когда прошло много лет, я поняла, что это был очень верующий человек, который делал свое дело не только с любовью, а еще и с бесконечной ответственностью. И никогда не напрашивался, чтобы его любили, хотел только, чтобы его слышали и понимали.
И вот тут начался мой поворот, для меня самой совершенно незаметный, в сторону литературы. Я вдруг, как-то случайно, начала писать стихи. Но когда человек что-то начинает делать, случайности одна за другой выстраиваются в нужный ряд. Случайно я прочла про Литературный институт, случайно оказалась в тех краях и отыскала его, и объявила родителям, что буду туда поступать.
А отец очень любил поэзию, и Есенин был всегда у него на столе, вместе с медицинской литературой. Он как-то заинтересовался, и когда мама ругалась: «Ну вот, ты хозяйством не занимаешься!» — отец, в свою очередь, говорил: «Хозяйством все умеют заниматься, а стихи не все умеют писать. Ты пиши, пиши». И я благополучно не поступила.
Как выяснилось, Литературный не принимал московских девочек, если у них нет двух лет трудового стажа. Но я об этом не знала. Я подала на творческий конкурс и не прошла. И сказала себе: ну ничего, я поступаю в МГУ. В МГУ я тоже не прошла, потому что я получила тройку по английскому. И вот дальше у меня был ужасный период, когда я не могла выйти из дома, мне было стыдно.
Соседей стыдно, у нас школа была неподалеку, не дай Бог, учителя встречу. И я просто не могла переступить порог дома. Ну, а когда собралась, все экзамены кончились, и остался один институт, в котором еще шли экзамены на вечернее отделение. Это был Московский областной педагогический. Я туда поступила и там проучилась два года, работая.
Директор школы сказал: «У нас нет секретаря, ну помоги нам, пожалуйста». А я ответила: «Хорошо, но я хочу быть еще учителем музыки в младших классах, хоть в одном». Я к тому времени окончила музыкальную школу. На что Галина Андреевна Давлеканова ответила: «Хорошо, один раз в неделю у тебя будет урок музыки во втором классе».
И вот я бодро прихожу на первый в своей жизни урок. Пение у нас было в актовом зале. Огромный зал, в современных школах таких нету. Рояль. И детей привели.
Пока в зале был учитель, они сидели послушно. А потом разбежались по всему залу, стали лазить под роялем, и никакой мой голос не мог их успокоить.
Потом выяснилось: они решили, что пришла какая-то девочка, ну, и зачем же ее слушаться? Но ситуация была переломлена жестоко: я выловила самого юркого из-под рояля, подняла за шкирку и начала им трясти. Даже не знаю, откуда вдруг взялись на это силы. Увидев это, дети совершенно оцепенели. Тогда я сказала грозным голосом: «Сесть на первый ряд всем». Они кротко уселись, я поставила несчастного ребенка на место и сказала: «И ты садись». Всё, порядок был наведен. Ну, вот так это все начиналось.
Потом мы с очень большим обоюдным удовольствием пели детские песни и слушали кусочки из опер, так что одна из родительниц пришла и спросила: «А разве таким маленьким детям можно про Руслана и Людмилу? Это же про любовь!» Оказалось, её ребёнок переиначил песню про черешню, а потом ходил кругами и пел, как будто всё это про любовь.
Уроки у нас проходили радостно и плодотворно, даже на мой теперешний взгляд. Сначала мы слушали кусочек оперы, потом обсуждали, распевались, слушали тему, потом пытались ее повторить. Домашнее задание было — нарисовать, и так далее.
Два года я работала в школе и писала стихи. А потом опять послала работу на творческий конкурс в Литературный институт, и меня допустили до экзаменов. Вот тогда я ушла из педагогического и поступала заново, причём никаких перезачётов не было.
Это был праздник. Московских девочек на дневное не брали — а чего их брать то, они и так могут ходить. Поэтому я продолжала свою работу в школе. Директор меня великодушно допустила быть лаборанткой химического кабинета. Тогда химический кабинет был местом очень бурным, это в современных школах нет возможности делать лабораторные работы, — а тогда делали все. Но время на учёбу всё равно оставалось.
И когда наступил срок, а училась я прилежно, меня перевели на дневное. И тут уже был совершенный праздник; дневная учеба на третьем, четвертом, пятом курсе — это было сплошное наслаждение.
Дети стремились учиться
Мой сын поступил в спецшколу, но у него не складывались отношения с учителями, и с классом не очень совпадали интересы. Забрать я его — забрала, а вот куда девать, еще не решила.
Пошла в соседнюю школу смотреть. И как-то так меня завернуло в тот отсек, где православное отделение. Я зашла, расспросила. И пришла домой в раздумье. Надо сказать, что у меня прадед священник, вот как раз в Зарядье жило семейство. И церковь та не сохранилась, где он служил.
Звоню маме, спрашиваю, отца уже к тому времени уже не было в живых. Вот, говорю, как… Она отвечает: «Пусть будет благочестивым, отдавай». Я отдала. А через какое-то время там не оказалось учителя по литературе.
Предлагают мне, а я в издательстве тогда работала. Как поступить? Ну, говорят, давайте мы вам выстроим так, чтобы вы могли преподавать, а потом дальше ехать на работу. Примерилась — получается, я и стала преподавать там.
Мои дети были крещены, и я в храм ходила, но как-то урывками, как современный человек. А тут мне стало не хватать знаний. Сын больше меня стал знать, начал подтягивать меня к этому пониманию, к этим знаниям, к этому порядку. И таким образом, пока он там был, я преподавала и получала от этого большое удовлетворение. Я увидела, что эти дети глубоки.
А потом меня позвали в гуманитарный лицей на Ленинском проспекте, и я отправилась туда. Это было тоже здорово, потому что дети там шли профильные, которым интересно, которые пишут, которые сосредоточены на литературе и русском. И это был такой большой праздник души!
И иногда так удивительно получалось, что эти дети оказывались православными. Не все, но основная масса. Удивительное сочетание какое-то было, шли невероятно продуктивные выпуски, удивительно интересные, самобытные, разные очень были ученики.
Разные интересы, разные пути в жизни. Я думаю, среди них будет несколько самобытных писателей. Очень интересные философы должны вырасти, историки.
И потом, вы понимаете, в тамошних учениках была какая-то удивительная энергичность, стремление к деятельности. К самовыражению. К действию, направленному не только на себя. Вектор был другой: я хочу быть полезным, я хочу быть нужным, я хочу делать для всех. Это ужасно важно. Они учились с такой поразительной самоотдачей, которая просто не может быть бесплодной.
Да, они же все приходили из разных школ, с разной подготовкой, кто-то считал себя знающим, кто-то был в таком, первоначальном состоянии. И мне было особенно интересно, когда дети, как теперь говорят, «педагогически запущенные», — в какой-то момент становились наравне. Главное было не прозевать этот момент. И те, которые думали, что они — самые главные, понимающие и смыслящие, вдруг видели, что другой-то тоже понимает, да еще так понимает, как никто не мог себе представить. Вот это было, наверное, главным достижением.
«Научаться» — неловкое слово, но абсолютно толстовское, — чувствовать, что другой-то может, этот другой то, оказывается, не дремал, и оказывается, он не глуп, и оказывается, он может превзойти. Вот это было великолепно.
И вот с этой школой потом приходилось расставаться, потому что у нас поменялся директор. Вернее, директор умер от рака.
А дама, которая пришла на его место, была с образованием детского садика. И соответственно этому, долго ждала момента наконец-то поруководить и вот дорвалась до этого. В общем, это было очень печально.
Православная школа
В школе во имя Иоанна Богослова я всего третий год. Поначалу было очень странно: я не могла понять, зачем нужно в начале урока и в конце урока петь молитву. А теперь, наблюдая за собой, я стала понимать, что не ощущаю это как потерю учебного времени. И когда этот момент наступил, я не заметила.
Школа имени Иоанна Богослова
Но поначалу я очень трудно сюда входила. Были малодушные помыслы, что не на своем я месте, надо, наверное, куда-то еще трогаться. Мне казалось, что дети очень закрытые, и родители считают, что есть главнейшая в жизни область — церковная, а все остальное может навредить. Это и сейчас остается. С большой опаской относятся к литературе, к театру.
Но наши дети ездят, например, на Рождественский бал и получают огромное удовольствие. Это бал специально для православных детей, но там могут оказаться и неправославные — все действо происходит как раз напротив Кремля.
У меня было здесь два выпуска. Те дети, которые окончили школу, чувствуют свою задачу в этой жизни — быть людьми с твердой нравственной позицией. Которые не позволят ни себе и другим совершаться подлости, бесчестью и так далее. Это трудно. Для этого нужно мужество.
И я вижу в учениках, которые подрастают на моих глазах, как это мужество проявляется. Это очень важно. На фоне той энтропии нравственности, которую мы наблюдаем где угодно — на улице, в поликлинике, в магазине. Просто люди привыкли говорить: «Вы видите, в каком мире мы живем». Ну, вижу. Но это не значит, что я должна потакать каким-то низким вещам. Поэтому я тут.
Поколение головоногих
Современный ребенок растет среди компьютеров. Один компьютер у мамы, другой у папы, и игры ему предлагают такие же в точности. Человеческого голоса он не слышит, он слышит интонации, которые мало совпадают с традиционными русскими. И соответственно, так же начинает говорить.
Но говорит он мало, потому что говорить ему, по большому счёту, незачем. Теперь есть даже куклы, которые рассказывают сказки. Нажми — она тебе расскажет одну, другим пальчиком — другую. Родители сами по себе, дети сами по себе, тоже с компьютером или с механическим голосом.
Ведь дело в том, что когда мама рассказывает сказку, она никогда не повторит ее той же самой интонацией, а кукла повторит. Грустно ребенку, болен ребенок, счастлив он, печален он, расстроен чем-то — кукла будет рассказывать все той же самой интонацией.
Вот это не общение. Это информация, любимое слово нашей эпохи — информация. И школьная реформа сейчас ставит в центр учебного процесса не учителя, а ученика. Чтобы он, ученик, задавал вопросы, получал на них ответы и мог сам управляться со своим учебным временем. Дескать, вот этого мне надо побольше, вот этого поменьше, вот этого — совсем немного, — такой замысел.
Но если ребенок до этого общался все время с компьютером и не научился общаться с людьми, не слышит их, не чувствует их,-то ничего не выйдет.
Я когда-то давно поразилась одному определению. Педагог, институтский преподаватель философии сказал нам: «Идет поколение головоногих. Они много знают, но совершенно лишены сердца, чувства. Они очень энергичны».
Я была еще молодая, и подумала: «Ну, вроде не похоже». Но я-то училась в Литературном институте, там другая публика. А, наверное, тогда уже начинался этот поворот в сторону умственного развития. Интеллект начинал выдвигаться на первый план. А этого у человека быть не должно.
Первый план — это все-таки душа. Первый план — это дух. Это то, что говорил Аполлон Григорьев, разум. А в фольклоре, мне кажется, это называли мудростью. И поэтому современный человек, на мой взгляд, не гармоничен. А православная школа пытается эту дисгармонию скорректировать, сохранить в ребенке его человеческую сторону. Умным может быть и робот, правильно?
Получается, что ребенок не знает жизни. Он одинок, со своим сконструированным куклами и компьютерами миром, вполне беззащитен и эмоционально недоразвит.
В православной школе по-другому. Семьи здесь, по большей части, многодетные. И в них старший — это главный помощник мамы, пока он маленький. Потом — главный помощник папы. И многие из них алтарничают. Это другой мир.
Родители, задумываясь, в какую школу отдавать ребенка, ищут школу почеловечнее, где дети не будут сталкиваться вот с такими ребятками, которые уже обездолены человеческим вниманием, идут к нам, поэтому начальная школа у нас перегружена.
К нам приходят из многодетных православных семей душевные дети, которые сызмала слышат человеческое слово. Но приходят и другие, — которые лишены этого. И родители увидели эту беду. Это не только дети из неполных семей, это дети из полных семей, которые вдруг услышали, что ребенок не благополучен. Такие родители приходят, понимая, что сами они, очевидно, с этим не справятся.
У нас сейчас беда с институтом родительства. Родители настолько загружены бытовыми проблемами! Самые обычные дела становится делать все труднее и труднее. Я имею в виду поликлиники, я имею в виду библиотеки.
Возьмем, например, Ленинку, — она всегда работала в субботу и воскресенье. Это же центральная библиотека, главная библиотека России. А теперь Ленинка в субботу работает очень недолго, а в воскресенье вообще отдыхает. И я знаю, как бедствуют ее сотрудники. О прочих библиотеках мы уж не говорим, там сотрудники — вообще нищие люди.
Мне очень жаль, что дети, когда они могли бы обратиться к слову библиотекаря, сталкиваются с тем, что всё закрыто — в праздники закрыто, в воскресенье. Правда, есть вход в компьютер.
И на любом сайте мы увидим массу всплывающих окон со всем, что только может быть. И ребенок это тоже видит. Не все родители умеют и не все озабочены тем, чтобы это удалять. Ребенок нахватывается, вместо тишины и сосредоточенности, другой информации, которая совершенно не к делу, не к месту и не к возрасту.
Они гениальны, пока взрослые не испортят
Чиновники от образования — не практики, поэтому они думают, что если есть такой государственный стандарт обучения второго поколения, то мы начали работать по нему, и сразу все пошло, и все переменилось.
Нет, сразу все не переменится. Не переменится потому, что стандарт хочет видеть, говоря современным словом, креативного ребенка, а ребенок еще пока не знаком с этим миром.
Вот вспомните, нас водили на завод, показывали, как строятся машины. Нас водили на завод хлебобулочных изделий, мы смотрели, на нас это производило огромное впечатление. Мы как-то по-другому начинали относиться к хлебу.
А современного ребенка вряд ли поведут на такие заводы, а их уже и совсем немного остается, — я говорю о машиностроительных в пределах Москвы. Его поведут на шоколадную фабрику. Как-то вот у нас перекос идет в сторону сладкой жизни. А жизнь бывает разная. И как «делу время, потехе час», так и сладостям свое место.
Ну, нельзя заменить сладостью супа, который почти уже уходит из нашего быта, и за это расплачиваемся гастритами и всем прочим. В точности так же нельзя все время рассчитывать на то, что мы сделаем детям приятно.
Учитель — совсем не звено обслуживающего персонала. А тот, кто стал звеном, и вот предоставляет все эти образовательные услуги, называется по-другому. Он называется «репетитор». Он пришел на определенное время, дал определенный материал, получил за это денежку и ушел. И ни за что больше не отвечает. А учитель отвечает за всю оставшуюся жизнь ученика.
Единственное, чего, на мой взгляд, мы не имеем права делать, — это решать за ребёнка. Мы же ищем свой путь очень трудно, и ребенок ищет с тем же самым трудом, как и взрослые. И мое глубокое убеждение, что мы не имеем права сбивать его с панталыку.
Вот нам хочется, чтобы он стал гуманитарием, а у него все данные и весь интерес сконцентрированы в другой области. Не по-человечески ему мешать. Мы можем добавить к этому его интересу еще ту сферу, которая нам кажется очень важной и ценной. Но мы не будем лишать его радости достигнуть того, к чему зовет душа. Пусть он идет туда.
Ну, посмотрите, если бы Пушкина замучили математикой и политэкономией, которая преподавалась в Царскосельском лицее, — это было бы нормально? Но мудрые преподаватели, маститые профессоры позволяли ему присутствовать на этих лекциях — и не трогали его, насколько возможно. Он не чувствовал себя ущербным.
Человек не способен к математике. Пусть он знает ее на три балла, пусть. Если мы не смогли донести до него красоты, той гармонии, которой математика жива, значит, не для этого он создан Господом, природой и родителями. Зато в другом он гениален.
Что они все гениальны до тех пор, пока мы, взрослые, их не испортим, — в этом я совершенно точно уверена. Мне всегда хотелось взять маленьких и довести их до выпуска, но мне уже 62 года, уже так не получится. Я не знаю, возникло бы у меня это желание или нет, если бы я была, предположим, учителем физики или химии. Но литература и русский — такие всеобъемлющие, такие богатые и такие нужные любому человеку, что их преподавание вызывает именно такое желание.
Пушкинский урок
В основном в школе у меня были взрослые дети — десятый, одиннадцатый класс. А сейчас, здесь я решила вести, если позволит начальство, Пушкинский урок. Только Пушкин и ничего больше.
Пушкинский урок
Спустилась на второй этаж, где у нас младшая школа, и спросила, где бы это можно было воплотить. Любой класс, любой, потому что я не знаю, пойдет, не пойдет.
Мы с 3А начали заниматься. И вдруг я поняла, что не все детство из меня ушло. И что это полное счастье — перечитывать «Сказку о царе Салтане» и потом пытаться ее каким-то образом представить. Кто из них будет Салтаном, а кто — Ткачихой или Поварихой? И конечно же, незабываемый момент был, когда мы дочли сказку до конца и поняли, о чем она. А вот вы знаете, о чем?
Оказалось, что это сказка о зависти. О разрушительной силе этого чувства. Вот мы добирались до этого, мы это поняли. И дальше приступили к постановке. И никто не хотел быть Ткачихой и Поварихой, совершенно никто. Вплоть до того, что мама запрещала ребенку играть Ткачиху. Плохую героиню, как можно?
Снова Пушкин
Но мы договорились, зачем мы пытаемся это поставить. Затем, чтобы люди увидели, как плохо завидовать, какую беду это чувство может привести за собой. Когда, начали работать, уже никому в голову не приходило, что это плохая роль. Это роль, которую играешь для того, чтобы люди увидели, что так поступать нельзя. Это очень благородно — сыграть такую роль. А еще «плохая» роль вырабатывает могучий иммунитет против этого чувства.