Театр: языком искусства о вере
«Театр апокалиптически неевангеличен, нецерковен,
но для тысяч и тысяч апокалиптических людей нашего времени
он является их естественной атмосферой, в которой они могут,
по своей мере, питаться крохами истины, падающими
с Небесной Трапезы, освещаться сумерками — светом,
не слишком режущим их привыкший к темноте глаз».
Архиепископ Иоанн (Шаховской)
Можно ли языком театра говорить о вере? Или спектакль, который пытается достучаться до человеческой души, – это обязательно скука, занудство, когда со сцены назидательным тоном декларируются прописные истин?
Ведь одно лишь желание нести свет не гарантирует результата. Как не вызвать отторжение, пытаясь затронуть сокровенные струны души зрителя? Что и как позволительно играть на сцене, а к чему лучше не прикасаться?
Продолжаем разговор об искусстве в свете веры с руководителем московского театра «Камерная сцена», заслуженным деятелем искусств России, академиком РАЕН Михаилом Щепенко.
Совесть художника
— Михаил Григорьевич, существует мнение, что если цель творчества – христианство, это может быть в ущерб самому искусству, в ущерб эстетике. Насколько оно обосновано?
— Это мнение довольно широко распространено. Например, мы играли на одном международном фестивале «Царя Федора Иоанновича». На беседе после показа нас хвалили, говорили, какой дуэт замечательный получился. Но, в то же время, с неким разочарованием заметили, что «ощутима внеэстетическая установка театра». Другими словами, установка на Бога, на Христа словно бы не должна присутствовать в искусстве. На самом деле это лживая идея, потому что внеэстетическая установка есть у всех, только она другая. Гуманистическая, предположим. Вот гуманистическую установку – пожалуйста, можно иметь, а христианская – это уже «вне эстетики».
Но есть действительно другая эстетика, ее и содержит в себе искусство, которое стремится быть христианским. Это многие очень хорошо чувствуют: все равно по природе душа человеческая – христианка, поэтому люди не могут не откликнуться на то, что действительно убедительно в душевном и в эстетическом плане.
Другое дело, когда это мироощущение стараются передать, не имея ни таланта, ни любви к человеку, ни чувства красоты, ни внутренней установки на истину… В таком случае получается, конечно, печальный результат.
С другой стороны, например, у Чехова в самой сердцевине его творчества лежало христианское мироощущение, хотя и осложненное духом времени. А когда его упрекали в том, что он не проповедник, Чехов говорил, что не обладает способностями проповедника, довольно ему быть и литератором, художником. И вслед за Чеховым, я думаю, это многие повторяют.
— А чем отличается христианское искусство? Как можно его определить?
— Н.В.Гоголь писал в свое время, что он ничего бы не хотел говорить словами о Боге, а желал бы писать о чем угодно, но так, чтоб читатель ощутил стремление к Богу. Вот это, по сути, и есть христианское искусство.
Если сам художник в сердце действительно имеет христианский идеал, то этот посыл удивительным образом проникает в сердца зрителей — причем даже в отсутствии каких бы то ни было внешних атрибутов христианства, упоминаний о Боге. Это чудо на самом деле.
Но здесь, к сожалению, происходит путаница. Потому что у многих православных людей, которые с благими намерениями пытаются что-то поставить на сцене, есть такое заблуждение: если тема религиозная, то это искусство угодно Богу.
— А на самом деле?..
— На самом деле этого мало, потому что, помимо совести христианина, должна быть совесть художника. Ведь искусство тоже свято, если происходит из благого источника, оно ведь тоже имеет духовную координату. Поэтому наша задача – очень тяжелая – совместить два этих подвига: с одной стороны, подвиг христианина – самый тяжелый крест, который нам дано нести; с другой стороны, подвиг художника, потому что найти убедительную и единственно возможную художественную форму очень непросто, это муки. Как написано у Маяковского: «…изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды», а это был все-таки далеко не бездарный человек.
А найти сценический эквивалент религиозной идее – дело немыслимой сложности! Но другого не дано… если мы согласны с Ильиным, который говорил, что если мир и культура не станут христианскими, то перспективы у человечества нет.
Причем плохо говорить на религиозную тему – это антихристианское искусство. Потому что, когда со сцены звучит молитва, когда там крестятся, молятся, присутствуют все атрибуты Православия, а в зале отторжение и скука – это, на самом деле, преступление и очень опасное в духовном плане дело. Своим непрофессионализмом даже самый глубоко верующий художник может дискредитировать Православие.
«Нельзя бесконечно говорить о волхвах…»
— Михаил Григорьевич, христианское искусство как-то развивается сейчас, на Ваш взгляд?
— Наверное, да. Хотя и мастера ошибаются: нельзя сказать, например, что фильм Павла Лунгина «Остров» совершенен, но все равно это прорыв, это удачная попытка вскрыть какие-то глубины.
Пора понять, что, желая высказаться языком театра на тему веры, нельзя бесконечно говорить о волхвах – для 5-6-летнего возраста такая иллюстрация может быть интересна, но не более того.
Нужно говорить языком искусства. А проблема в том, что мы разучились это делать. Как говорил М.М.Дунаев — наш друг и автор, и постоянный член жюри фестиваля «Русская драма», — не только культура «расцерковилась», но и Церковь «раскультурилась». То есть произошел колоссальный разрыв.
— Когда он произошел?
— Это процесс постепенный, длительный, начавшийся еще до Петра. В результате образовались две культуры – культура народная и культура высшего общества. И в высшем слое – а именно он определяет дальнейшее общественное развитие – было фактически стыдно считаться искренне верующим. Это же дикость была в 19 веке: стыдно было говорить о том, что ты — христианин! А уж революция 1917 года поставила жирную точку в этом колоссальном «расцерковлении» культуры.
Так что между культурой и Церковью существует пропасть и перепрыгнуть ее одним махом невозможно. Поэтому миссионерство – это длительный труд, на его пути еще огромные препятствия стоят.
Мода на Православие
— Сейчас стало появляться множество фильмов, где фигурируют священники, демонстрируются православные службы и т.п. Говорят, что пошла мода на Православие. Как Вы оцениваете эту ситуацию?
— Есть такие строки у Маяковского: «Я боюсь этих строчек тысячи, как мальчишкой боишься фальши»…
Так вот, в моде на Православие есть два момента. Один – безусловно, положительный, а другой – опасный. С одной стороны, мы можем свободно ходить в храм, беседовать со священниками, молиться, исповедоваться, причащаться, и это великая возможность. Но, с другой стороны, сегодня можно внешне быть христианином, а внутренне – не пойми, кем. А это лживая ситуация, которая по сути своей противна христианству. Мода на Православие и выгода от принадлежности к нему – это очень опасная вещь.
Например, в Византии возникла такая ситуация: государство стало официально православным, и если человек не являлся православным, он не мог, например, занимать определенные высокие должности. А когда человек становится христианином не по убеждениям, а по социальному заказу, тогда истинное христианство начинает вырождаться. Как возникло монашество в 4 веке? Почему? Потому что христианство стало официальной религией и те, кто пытался сохранить его духовные начала, побежали в пустыню.
Мода – это то, что диктуется извне. А истинное Православие – это процесс глубоко внутренний и сокровенный. Это личностная встреча человека с Богом.
— Некоторые театры декларируют свои православные ценности уже в названии, кто-то этого избегает. Что, на Ваш взгляд, вернее?
— Это вопрос, скорее, вторичный. Наш театр светский, мы по убеждениям православные – наша цель, сверхзадача, идеалы православные. Однако мы не хотим этого декларировать в названии. Это очень большая ответственность, потому что в таком случае все, что мы делаем, будет зрителем переноситься на Православие как таковое.
Повторяю: быть носителем христианской культуры и при этом нести профессиональное, качественное, настоящее искусство – это величайший подвиг, который совершить удается далеко не всегда, и тут дело не в названии.
— Как Вы относитесь к изображению Христа, Божьей Матери и святых в кино и на сцене?
— Я думаю, что Христа и Богородицу нельзя играть на сцене и в кино. Это не по силам человеческим, поэтому такой труд заранее обречён на неправду. А неправда о Боге – это уже против Бога.
Со святыми несколько другая ситуация. Все-таки каждый святой шел путем преодоления греховных начал, свойственных нам всем, это в каком-то смысле такой же человек, как и мы. Говорил же апостол Павел вообще о христианах: « Вы — род избранный, царственное священство, народ святой » (1Пет.2:9). Что ж, разве мы не можем играть вообще о христианах спектакли?
Так что, думаю, это возможно. Святых играть очень непросто, более того, их нельзя играть, когда ты сам не пытаешься идти этим путем, потому что такая работа может быть чревата большой ложью…
Так получилось – надо сказать, что мы и не стремились к этому – что мне приходится играть царя Федора Иоанновича, а это местно чтимый московский святой, мы его именно так трактуем. И еще приходится немножко играть преподобного Сергия Радонежского. Я убедился в том, что к созданию таких ролей должен быть особый подход: святого не надо даже играть, надо только прикасаться к его личности. Хотя с царем Федором отдельный вопрос – там очень мощная драматургия. А вообще надо слегка прикасаться… И это почему-то все равно оказывается убедительным для зрителей. Здесь много тайн…
Система Станиславского – эталон?
— Это как-то вписывается в систему Станиславского или здесь требуется нечто иное?
— Я преклоняюсь перед Станиславским, однако не могу признать его идею о перевоплощении. Каждая душа уникальна, неповторима, поэтому не может быть речи о перевоплощении, здесь допустим только момент уподобления. Вот, к примеру, путь обожения человека – это не превращение в Бога, а уподобление Ему, движение в сторону обретения этого подобия.
Или, например, царь Федор Иоаннович, которого я играю. Тут, казалось бы, совсем другое время и герой – сверхположительный человек, которого мы, как я уже сказал, трактуем, как святого на троне. Если я скажу, что перевоплотился в царя Федора, то возникает очень большая опасность для души, ведь тем самым я сказал, что перевоплотился в святого, то есть стал святым, пускай и на сцене. Здесь может возникнуть впадение в прелесть.
Поэтому я считаю, что актер должен не перевоплощаться, а уподобляться персонажу. В таком уподоблении есть момент настоящей любви. Сначала у М.Щепкина, потом у М.Чехова я встретил термин «сочувствующий актер». У Станиславского же – «переживающий актер». Но ведь переживаю я свои чувства, а сочувствую — чувствам другого, и тут возникает дистанция. И на самом деле без дистанции между мной и образом творчества нет.
Это моя теория, которая доставалась ценой больших потерь, падений. Играя и святых, и обычных людей надо стараться строить свою роль на основе сочувствия, оставаясь при этом в стороне. Причем это вовсе не «холодный» театр: актер не демонстрирует кого-то, я именно сочувствует, играет свое отношение.
— Это каким-то образом соотносится с системой Михаила Чехова?
— Актерские системы в какой-то мере все соотносятся друг с другом. Но дело в том, что Михаил Чехов был антропософом [1] , он вообще считал, что образы реально существуют в неком параллельном мире и их надо притянуть, привлечь к себе, соединиться с ними. Что это за сущности – образы в ином мире? Они на самом деле существуют. Но что это такое? Дело тут не простое.
Так что Михаил Чехов был, конечно, гениальным актером, но в его системе, думаю, сохраняется большая опасность для души.
Искусство ради искусства?
— А как быть с идеей «искусство ради искусства», когда искусство возводится в абсолют, для служения которому все методы хороши?
— Я никогда не исповедовал эту идею и считаю, что она неверна. Это, может быть, относится к чистому искусству. Но сейчас и «грязное» искусство провозглашает этот лозунг.
Оно существует ради какого-то потрясения нервов, но не ради потрясения души – вот в чем беда. Что есть плод искусства? Зрелище, праздник для глаз, праздник для ушей и для нервов, а душа остается не задетой, ум человеческий отключается. Получается бездумное развлечение, вроде бы и потрясающее чем-то, но чем и зачем? Человечество, начиная от Аристотеля, говорило о катарсисе, как необходимой составляющей истинного искусства, однако сейчас это исчезло. А вне этого нет тех начал перестройки человеческой души, нет возвращения ее к самой себе, к душе-христианке.
— А насколько такой театр – катарсический, духовный – сейчас востребован? Ваш труд востребован?
— Сегодня большая духовная жажда очевидна, поиск смысла, поиск Бога — для тех, разумеется, кто ищет. И дело здесь не в моде. Духовная жажда очень свойственна духу времени, поэтому очень многие откликаются на такие серьезные спектакли. Для нас это, конечно, радостно.
— Недавно закончился Великий пост. В дореволюционной России в это время театры закрывались, сейчас — нет. Как-то ваш репертуар меняется в эти недели?
— Конечно. Мы не играем комедии, веселые спектакли, играем спектакли очень серьезные, на религиозные темы, которые, я надеюсь, ведут человека в храм, а не наоборот. У нас очень суровые финансовые требования — необходимо выполнять определенные планы, но, тем не менее, мы не работаем в первую, Крестопоклонную и Страстную недели Великого поста.
— А день театра празднуете?
— Практически — нет. Нас, конечно, поздравляют, но я как-то и не задумывался над этим. Такое ощущение, что это и не наш праздник даже…
— Ну, зато Пасха – на 100% ваш…
— Да. Конечно…
[1] Антропософия – эзотерическое учение, основанное в 1912 году Рудольфом Штейнером.