Текущий понедельник, или Помилуй, Боже, участкового врача. Часть 1.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПРИЕМ
Снова понедельник, хмурое, серое утро. До работы — двадцать минут пешком. Как раз хватает времени, чтобы три раза прочесть «Отче наш», три раза «Богородице Дево, радуйся», один раз — Символ Веры, и иногда — из любимого псалма: «Не дай, Боже, моему сердцу склониться в мысль лукавую, как поступают беззаконные, не дай мне вкусить сладости их…»
Серафимово правило для мирян.
Спасибо тебе, Отче Серафиме, что разрешил ты читать правило и лёжа, и на ходу — тем, кто в труде, или в услужении.
Вот уже видно мою поликлинику, то самое место, где я нахожусь в своём труде и в своём услужении. Я — обычный участковый детский врач, обычной подмосковной детской поликлиники.
Конечно, я не всегда была участковым врачом. Были и иные времена. И, я даже то могу сказать, что я не думала и не гадала, что в такие годы (в возрасте уже «выше среднего») мне придётся ходить по вызовам.
Вообще, со мной часто случается то, что, казалось, не может случиться никогда. Ибо как только я скажу себе: «Никогда!», так рано или поздно это произойдёт.
Вот так, когда-то, после института, я сказала себе, что «никогда!» не буду участковым. И вот результат.
Слабо успокаивает то, что я не оригинальна. Насчёт «никогда не говорить никогда».
 |
Прими из Божьих рук, прими то, чего не хотел! Прими это, как некий бутон — и, может быть, невиданной красоты цветок раскроется в твоих руках…
Но это уж, наверно, слишком — сравнить службу участкового врача с цветком. Это я переборщила! Смотри-ка, милая, о чертополох не оцарапайся в цветнике своём!
Единственное, в чём я никогда не сомневалась, это в своём желании быть врачом. С четырнадцати лет сомнений уже не было.
Началось всё так: я попала в хирургическое отделение нашей городской больницы. Болезнь моя была не очень сложной, и достаточно скоро я встала на ноги. Долгими были только перевязки.
Природный инстинкт исследователя не давал мне жить спокойно. Как только на ноги встала, так начала исследовать весь хирургический корпус — и гнойную хирургию, и «чистую», И травму. Я выбирала для своих походов позднее время, когда жизнь в отделениях уже замирала. Это чтоб никто не мог прогнать меня и поругать, за путешествия в неподобающих местах
Я исследовала чёрную лестницу, чердак, подсобки. Я нашла то место, где стояли «чёрные» каталки. Я видела, как на одной из этих каталок вывозят умершего. Я даже пробралась в операционную, воспользовавшись моментом, когда операционные сёстры ушли пить чай.
До сих пор помню, как замирало моё сердце! Насколько волшебной была пустая, озарённая светом луны операционная!
Однако, самым любимым местом моих походов была столовая на первом этаже. Я пробиралась туда, в основном, после отбоя. В столовой стоял старинный буфет с маленьким зеркалом, и там горела всю ночь тусклая электрическая лампочка. Там можно было посидеть с книгой, когда в палате все уже спали. Там я впервые начала сочинять стихи, складывая свои непонятные, непослушные мысли — в такие же непонятные и непослушные строчки. Странное, однако, это было занятие!
Я помню отражение своего лица в зеркале старого буфета. Какое это было лицо! Не то, чтобы очень красивое, но такое свободное! Каким может быть лицо человека, готового постигнуть тайну? Вот таким оно и было! И много, много раз я искала в разных зеркалах моей жизни это лицо. Иногда бывало так, что я улавливала что-то подобное — но это было так кратковременно!
Не могу сказать, что не было у меня больше хороших лиц. Хорошее, очень хорошее лицо было в зеркале родильного дома, когда я уходила из него с первым сыном на руках. Хорошее было лицо в том маленьком зеркале, в палате совсем другого родильного дома, когда я готовилась к выписке — со вторым, чудом родившимся, сыном. Хорошее было лицо в зеркале одного театра, когда мне было лет тридцать, и спутник мой отражался рядом. И ещё бывали хорошие лица; несколько раз. Но такого, как там, не было больше никогда.
Говорят, что когда-нибудь, после смерти, мы обретём новое тело, и новую жизнь. Может, это прозвучит не очень убедительно, но я бы хотела вновь обрести себя с тем, четырнадцатилетним лицом, какое я видела в зеркале старого буфета. На том самом первом этаже хирургического отделения городской больницы, в том самом маленьком приморском городке, где давно уже меня нет.
Итак, я сидела возле буфета, на первом этаже, рядом с приёмным отделением. Вдруг тишину разбили грубые крики, мат и тяжёлые, утробные стоны.
Ситуация быстро прояснилась. Привезли мужика, который откуда-то свалился, будучи пьяным. Были слышны громкие возгласы медсестёр:
— Ноги плохо двигаются! Перелом голени! Перелом позвоночника! Весь побит! Весь в грязи!
Мужика на каталке подкатили к «грязной» перевязочной. Он глухо и надсадно стонал, периодически вздыхая матом.
А дежурил врач очень хороший, Иван Георгиевич, очень любимый в нашем маленьком городке. Потом он стал и зав. отделением, и ведущим хирургом в этой больнице, а тогда он был просто хорошим молодым врачом. Но и тогда было в нём что-то особенное, отличавшее его от остальных. Глаза, наверное. Глаза были пронзительно голубыми, такими голубыми, что взгляд его трудно было выдержать — казалось, он смотрел прямо внутрь тебя. Прямо туда, в диагноз.
И вот мужик, лёжа на каталке перед дверью перевязочной, просит его:
— Слышь, доктор, дай закурить!
Иван Георгиевич вытащил из кармана пачку, вставил мужику в рот сигарету, сам зажёг спичку. Тут мед сестра стала торопить его:
— Иван Георгич, завозите, перевязочная готова! Он ей отвечает:
— Сейчас!
Мужик курит медленно. То ли пьян, то ли от боли, потому что стонет глухо. Вообще мне кажется, что он уже протрезвел, потому что стало меньше мата, а больше простого человеческого стона.
— Иван Георгич, ну сколько можно! — теряет терпение медсестра.
— Подожди маленько, сейчас.
Через три минуты диалог повторяется:
— Иван Георгич, но ведь ночь на дворе!
— Сейчас! — он принимает у мужика из рук окурок, гасит его и сам закатывает каталку в перевязочную.
— С Богом! — говорит Иван Георгиевич. — Поехали.
Теперь стоны мужика глухо доносятся из перевязочной, потом стихают.
Вот и вся история. Никто не видел меня, зато я видела всё. Я первый раз в жизни увидела нечто, чему практически нет названия. Потому что даже слово «милосердие» кажется каким-то деревянным. Я, собственно, никогда и не искала Этому названия. Потому что, когда есть Это, то все названия уходят на второй план.
Я ощущаю Это как некое проникновение, как некое схождение души одного человека прямо в душу другого, как тот момент, когда всё своё отходит на второй план — и усталость, и ночь, и даже профессионализм.
А на первый план выходит тот, другой — пусть пьяный, грязный, но человек, и человек страдающий.
Я ещё не знала тогда, что Это бывает не только в больнице. Но тогда, ночью, я увидела Это в первый раз. И после этой истории я стала думать о том, что буду врачом.
Я ещё тогда не знала, как трудно бывает сохранить Это в своём сердце. И каким бедным и пустым бывает сердце, когда Этого в нём нет.
Ну, раз я вспомнила про ту ночную историю, то сразу вспомнила и о другом. Была там, в отделении, врач ещё одна — Ирина Ивановна. Когда я к ней на перевязку попадала, так всегда вопила и стонала. Потому что больно она мне делала. Да ещё и приговаривает, бывало:
— Ну, ты у нас нетерпеливая такая! Ну, ты же и разбалованная, совсем терпеть не умеешь!
А как к Ивану Георгиевичу попаду, так лежу молча. Вроде бы и больно, и не больно.
И он меня всё нахваливает:
— Ну, ты молодец! Какая терпеливая!
И вот, на перевязке, со всем пылом своего юного желания, я говорю Ирине Ивановне:
— Ирина Ивановна, я, наверно, буду в медицинский институт поступать!
— Ты что, — говорит она, — дурочка, не вздумай!
Всю жизнь в крови, да в гною копаться.
А на следующей перевязке Ивану Георгиевичу говорю то же самое. Он помолчал, и отвечает:
— Да, — говорит, — из тех, кто сам страдал, часто хорошие врачи получаются! Только дело это трудное, смотри! Ещё десять раз передумаешь!
— Нет, — говорю, — не передумаю!
— Ну, а если не передумаешь, мы тебя к нам в отделение примем! Нам нужен хороший детский хирург.
Давай, дерзай!
Такое было дано мне благословение.
Стихи же, написанные там, в столовой, остались.
Вот они. Они посвящены Ивану Георгиевичу.
Мой доктор спокоен, И в тёплых руках Замерзшая жизнь отогрета. Мой доктор спокоен, Строка дневника И ночь, и его сигарета. Мой доктор спокоен. Закончился день.
Худая рука на коленях. Мой доктор спокоен, Как лунная тень Единственной лампы без тени.
…плохо правило своё прочитала, отвлеклась. Уже на ступеньках поликлиники мысленно говорю последнюю и главную свою молитву:
— Вы, все целители именем Господним, пребудьте со мной и с больными моими, во весь этот день, даже тогда, когда я забываю о вас! Пусть все слова и действия мои — будут больным во благо! И пусть никакая гадость не пройдёт к ним — через меня!
Потому что, действительно, как только приём начинается, в плотном потоке больных иногда забываешь даже как тебя зовут. Работаешь иногда, как на автопилоте. Поэтому я и прошу заранее:
— Не оставьте меня, милые братья мои, когда я забываю о вас…
Всё, я вхожу в кабинет, раздеваюсь — поехали!
С Богом.
Текучка, текучка, текучка — может ли быть сильнее испытание человеку! Сначала в кабинет рвутся те, которых я вызвала сама. Приём утренний, надо успеть дать направления на кровь и мочу, пока лаборатория ещё работает.
Потом начинают дёргать двери и пробиваться «умные» и «хитрые»:
— Доктор, нам только справочку!
— Идите, откладывайте карточку, и заходите по очереди!
Недовольство проявляется разными способами, в зависимости от темперамента. Иногда просто фыркнут, а иногда и дверью хлопнут.
— Доктор, а справку в бассейн дадите без ребёнка?
— Нет, не дам.
— Доктор, да мы здоровы абсолютно!
— Да, но вы же не хотите, чтобы с вами плавал кто-нибудь, больной грибком? И другие тоже не хотят! Поэтому я должна хотя бы живот и руки вашему ребёнку посмотреть! .
Аргумент действует, но с трудом. Иногда и я не выдерживаю их напора и выписываю справку — не глядя. Кстати, очень часто нахожу чесотку — да-да, ту самую, которую лечат как аллергический дерматит или что-то ещё. Воспринимается этот диагноз тяжело, как нечто позорное. Призрак беспризорника времён гражданской войны всё ещё витает над нами. Строго говоря, он и не улетал от нас никуда.
Настоящий больной, как правило, не бывает первым. И вообще, всё настоящее никогда не рвётся вперёд, никогда не скандалит и не выпячивается. По этому косвенному признаку можно отследить всё настоящее, и не только в поликлинике.
Входит мама с мальчиком подросткового возраста. Мальчик явно заслуживает внимания. Он полон, бледен, одышлив. Ему лет тринадцать, а весу — килограммов семьдесят пять. Начинаю слушать его, он прикрывает грудь, как девушка. Вообще я предпочитаю начинать слушать со спины, чтобы дать больному привыкнуть ко мне, и себе дать к нему адаптироваться, составить некоторое мнение, прежде чем посмотреть больному в глаза. Тут даже это не помогло. Более того, он стоит весь потный, покрасневший пятнами. Сердце его бешено колотится.
— Всё, одевайся!
Мальчик вздыхает с облегчением. Я делаю вид, что не заметила его мучений. Отправляю мальчика с медсестрой взвешиваться и начинаю беседовать с мамой.
— Давно он такой?
— Был всё время — обыкновенный, а тут — вот такая беда!
— Давно?
— Примерно за полгода.
— Скажите, в семье есть люди с подобной комплекцией?
-Нет!
— Даже среди бабушек и дедушек?
— Нет! И едим мы, доктор, совсем немного. Он ест меньше меня!
Что же. Мальчика надо обследовать, и чем скорее, тем лучше. Может проявиться всё, что угодно, вплоть ДО онкологии. У меня остаётся ещё один, почти риторический вопрос:
— Почему же вы не приходили раньше?
В сущности, ответ не важен. Основная часть ответа лежит на поверхности — и отсутствие времени, и трудность уговорить подростка пойти к врачу и т. д., и т. п.
Настоящая причина лежит глубоко, лежит там, внутри, и огрызается — «не тронь меня!»
— Вот вам телефон эндокринолога. Вот вам все направления: и на кровь, и на мочу, и на сахар, и биохимия. Вот ЭКГ. Это всё, что можно сделать у нас в поликлинике. Всё пройдёте, и поедете к эндокринологу. Только не останавливайтесь, не бросайте обследование на половине дороги — пожалейте мальчика своего! И обязательно — к невропатологу, обследовать головной мозг. Постарайтесь сделать всё как можно быстрее. Может быть, эндокринолог вас сразу в больницу направит — будьте готовы.
Входят мальчик с медсестрой.
— Ну, всё, брат, — говорю ему. — Я тут маме всё рассказала. Не волнуйся, тебе можно помочь. У тебя есть ещё возможность перерасти! Время ещё есть до восемнадцати лет!
Я совершенно в этом не уверена. И я не увидела энтузиазма в глазах матери, что тяжелее всего.
Дай им сил, Боже, довести дело до конца.
<…>
Лаврова. Её лицо можно было бы назвать симпатичным, если бы не застывшее выражение удивлённого и слегка обиженного ребёнка. Эдакая — не трогайте меня, я хорошая маленькая девочка. Я такая хорошенькая! Я маму и папу слушаю! Вы ведь всё для меня сделаете, что я захочу?
Лет ей уже прилично за тридцать, волосы выкрашены в совершенно белый цвет. Очки чуть-чуть уменьшают глаза, голосок тоненький, как у ребёнка. Разведена. Ребёнок — девочка пяти лет, разбалована, даже разболтана. На месте ни стоит, ни сидит, рот не открывает. Не дышит, когда говоришь — «дыши», И усиленно начинает дышать, когда говоришь — «не дыши». Я это уже знаю — так, наоборот, и говорю.
— Что случилось?
— Доктор, вы знаете… — и тут начинается длинный и путаный рассказ — такой сбивчивый, с восклицаниями, который, по существу, сводится к тому, что девочка опять простудилась.
— Доктор, ну вы же нас знаете, вы нам капли в нос не назначайте, а то она мне всё равно капать не даёт! — Ах, мы такие болезненные! Доктор, но вы скажите, почему она так часто болеет?
Пытаться ответить ей — бесполезно. Она перебивает.
— Нет, ну так часто! Доктор, наверно, у неё что-то не так! Я уже ей травки купила, знаете, такие, в пачечках!
И тут же сразу подробности, типа:
— Я травки кипятила-кипятила, а они у меня всё сбегают и сбегают! Ах, доктор, я, наверно, не правильно заварила? Нет, я всё так, как на пачке написано! Я всё правильно делала.
Как только дело подходит к моим назначениям, тут сразу начинаются бурные возражения. На любое моё слово, на любое предложение. Это мы не переносим! Это горькое! Это нам не помогает!
Ну вот, кажется, наконец, мы приходим к чему-то единому, и она даже встаёт со стула. Но тут же останавливается и спрашивает:
— Доктор, а помните, что мы летом болели? У нас тогда такое расстройство кишечника было! Ведь и прошлым летом тоже было! Нам бы обследоваться, почему она летом болеет.
Я делаю вдох, мысленно прошу Господа меня помиловать, и:
— Вы же кал сдавали, мочу и кровь сдавали, и УЗИ делали! Ведь всё в порядке!
— Нет, а может нам в какой-нибудь институт надо съездить?
— Но ведь всё у неё с кишечником в порядке!
— Да, сейчас в порядке, а вдруг летом опять расстройство будет?
Будет расстройство, будем и обследоваться! (слава Богу, на дворе ноябрь!)
Я перехожу в наступление, если это можно так назвать:
— А то поедете в эти институты, там всяких заразных больных полно!
Это её притормаживает и она соглашается:
— Ну ладно, если заболеем — тогда поедем. Но, может быть мы хоть тут, у нас на дисбактериоз сдадим?
Мне приходится уступить.
Даже если я ей не дам направления, она пойдёт к заведующему, и с ангельским лицом расскажет ему, что ей очень, очень надо сдать кал на дисбактериоз, а участковый врач не даёт направления. И заведующий, во избежание скандала, даст ей это направление, и ещё кучу каких угодно направлений.
Дело-то совсем не в дисбактериозе. Самое интересное в том, что дисбактериоз, конечно же, высеется, так как он сейчас практически у всех высевается, в той или иной степени. Может быть, даже очень компетентное лечение будет ей назначено. Но ведь ни одной таблетки, ни одного порошка она девочке своей не даст. Массу причин придумает, чтобы не дать.
Девочка между тем уже облазила и вытерла собою все углы, сидит на корточках возле стула и занудно тыкает маму в бедро кулачком. Мне очень жалко это маленькое создание. Что угодно надо тебе бедной, только не анализ на дисбактериоз. И ничего я для тебя сделать не могу.
А очередь начинает волноваться, дверь приоткрывается то и дело. Медсестра не выдерживает и приглашает следующего, а она всё не может уйти, всё пытается спросить ещё что-то. И я любезно говорю ей на прощанье — вот придёте, когда простуда кончится, тогда я вам всё объясню.
Господи, помилуй! Помилуй её! Помилуй и меня!
Продолжение следует.
Источник: Татьяна Шипошина. «Тайна Спасенного квартала». М., 2006