Текущий понедельник, или Помилуй, Боже, участкового врача. Часть 3.

Текущий понедельник, или Помилуй, Боже, участкового врача. Часть 1.

Текущий понедельник, или Помилуй, Боже, участкового врача. Часть 2 

Часть 3.

Люди «кавказской национальности» ходят обычно по двое, а то и по трое, особенно те, кто приехал не­давно. Или муж приводит жену с ребёнком, или та, что лучше говорит по-русски, приводит ту, что похуже го­ворит. Вот и сейчас — две азербайджанки. Привели простуженного мальчика лет шести. Полиса и пропи­ски — нет. Однако, мальчик пристроен в детский сад.

— Доктор, ты толко хорошо сматры, мы тебэ за­платым!

Смотрю, стараюсь ничего не пропустить. Кстати, платят они, как правило, потом не очень охотно. Боль­ше разговоров. А когда поживут здесь, в Подмосковье, подольше, некоторые просто обманывать начинают ­говорят: «заплатим»,   а уходят, не заплатив.

Официальная оплата у нас — через бухгалтера. Должна быть квитанция, и с этой квитанции врачу до­ходит около двадцати процентов, а медсестре — мень­ше десяти. И почему-то всегда плохо доходит. То по­теряется где-то, то оплатят половину, и то месяца че­рез два.

Грешна, беру деньги от бесполисных… Беру без кон­торы. Часто за счёт этих денег только и можно про­жить, дотянуть до получки.

Был такой момент в моей жизни, когда я работала в детском учреждении, в таком полузакрытом интер­нате. Работала я там старшим врачом, и в мои обязан­ности входила проверка закладки продуктов, вооб­ще — проверка кухни.

Это был довольно трудный момент моей жизни. Очень трудно было видеть столько воровства. Воров­ства у беззащитных, у детей, у сирот. Причём дирек­тор учреждения принципиально закрывала на всё это глаза, и вероятно, стояла во главе всей этой системы. Да-да, это была та самая директриса, которая тасова­ла своих приближённых. Кладовщица была приближе­на к ней постоянно, хотя и держалась на не котором расстоянии.

До сих пор помню величественную и недоступную фигуру этой кладовщицы и выражение её лица. Лицо её говорило открытым текстом: «Проверяй-проверяй, всё равно повара сделают так, как я скажу!» И пова­ра всё так и делали.

Если мне удавалось поймать какое-то грубое нару­шение, повара всегда брали вину на себя, выгоражи­вая кладовщицу. А я оказывалась в положении гони­теля, что довольно сложно в закрытом коллективе.

       По прошествии времени я познакомилась с повара­ми и кухонными работницами поближе, и даже подру­жилась с ними в такой мере, что могла просто спро­сить у них:

— Девочки, почему же вы всё время всё на себя бе­рёте? И выговора, и даже переводы из поваров в ку­хонные?

Ответ был прост:

— Мы тебя уважаем, — говорили они,- потому что ты не берёшь. Но если мы пойдём против кладовщицы (т.е. против директора), то мы вылетим отсюда в шесть секунд, и потеряем даже ту малость, которую имеем. Ты врач, у тебя специальность есть, вот ты и не бо­ишься. А у нас зарплата такая, что можно с голоду уме­реть. Только то и есть, что вот эта кухня. Город ма­ленький, вылетишь — работы не найдёшь. Вот так и сидим.

В конце концов я пошла к директору и всё в откры­тую сказала ей, прося одуматься и сменить свою так­тику, то есть разобраться с кладовой и всей пор очной воровской системой. Выложила и факты, собравшие­ся у меня к тому времени. За что мне очень быстро и предложили уволиться.

Я не следователь, и не могу правильно и докумен­тально подтвердить меру ответственности и директо­ра, и кладовщика, и кухонных, и свою собственную. В смысле уголовной ответственности.

Да и уголовная ответственность у нас часто быва­ет двуликой — богач получает шесть лет условно, а тои вовсе от суда как-то отмазывается, а бедняк садит­ся на всю катушку. (Наверно, в этом случае кухонные бы сели).

      А ведь воровство — смертный грех. И какая мера ответственности перед Богом?

      Как будешь, Боже, тех судить, у которых «не сво­руешь — с голоду умрёшь»?

Как, Боже, будешь тех судить, кто дал людям такую зарплату, на которой крупными буквами написано: «ос­тальное сам своруешь!» Ведь просто пропитаться на эту зарплату невозможно, не говоря ни о чём другом, что составляет жизнь человека. Кто придумал участ­ковым врачам такую маленькую зарплату, наверно, то же самое имел в виду.

Ещё Гиппократ говорил: «Врач должен быть хоро­шего цвета, и хорошо упитан». А кому расскажешь о своём головокружении посреди продуктового мага­зина? Засмеют! И про свой обед — из макарон с то­ матной пастой? Это всё было, было.

Сейчас у меня бывают и вызова платные, и консуль­тации, и вот, бесполисные лица.

Вызова балансируют на тонкой грани между опла­той и благодарностью, но в глубине души и родители ребёнка, и я — знаем, что это оплата.

А ещё так бывает — говорят: «Возьмите, доктор, мы же знаем, что у вас зарплата маленькая!» Это уже ба­лансирует где-то между оплатой и милостыней. Тут только «Господи, помилуй!» помогает.

С удовольствием перешла бы на законную и достой­ную оплату от государства.

С удовольствием работала бы в платной системе, только законной, и не обирающей меня, чтоб не десять рублей со ста, взятых с человека, доходило до меня. Иначе слово «оплата» потеряет смысл, и всё опять вер­нётся на свои круги. Только будут обворованы и вра­чи, и пациенты.

При современной зарплате я получаю приблизитель­но пятьдесят рублей в день, если на одну ставку рабо­тать. Больных же в день — не меньше двадцати, не го­воря уже о периодах эпидемий. Можно посчитать, сколько получается за одного больного.

Прости, Господи! Остаюсь я так, как была. Практи­чески так, как девочки мои кухонные. Получается, что люди дают мне то, что должно было бы дать государство.

И как бы это простить должников наших?

Когда взяла я в руки первую живую сотню, жгла она мне руки. И только исповедь помогла мне примирить­ся с собой.

— Бери эти деньги, если дают их тебе за твой труд. Бери их, как из рук Божьих. Только не вымогай, не тре­буй. Будь милостив, Господи, за всю меру моей вины.

Входит бабушка Славика. Оформляет инвалидность. Мальчик — инвалид, причём прогноз — известный.

Папа бросил маму на раннем сроке беременности. Ребёнок родился с виду нормальным, но очень скоро была у него выявлена единственная почка, и та пора­жённая гидронефрозом. Мальчик — очень симпатич­ный, разумный. Ему уже пять лет. Бабушка души в нём не чает. Всюду ходит с ним, развивает, лечит. Маму мы почти не знаем, знаем только, что много работает, и что замуж — не вышла.

       Бабушка не произносит лишних слов, молча смот­рит анализы, молча берёт справки.

       Перед уходом достаёт две коробки конфет и кладёт на стол — для меня и для медсестры.

— Спасибо!

Хочется склонить голову перед молчаливым досто­инством человеческого несчастья, хочется сказать что­-то особенное, что помогло бы ей. Но слова останавли­ваются в горле.

Помилуй, Господи, Славика, и бабушку, и маму его. Продли, Господи, годы жизни его, ведь иной надежды у него нет. Может, хоть призрачная перспектива пересадки почки?

Дальше проходят, как по заказу, несколько молодых и симпатичных мамочек с двухлетними детишками. Эти оформляются в детский сад. Само по себе дело хо­рошее, однако, скорее всего, вернутся все через две не­дели — все будут болеть, а все мамаши будут сидеть на больничных. Хорошо ещё, если через две недели. Рекорд у нас был — четыре дня!

И всё равно не слушают, всё равно оформляют. Риск заболевания детей никого не останавливает.

Бывают, конечно, случаи, когда вопрос зарабатыва­ния денег молодой мамашей — очень насущный для семьи. Но, в основном, аргумент определения ребёнка в сад такой: «Он (она) так мне уже надоел(а)! Я уже сидеть дома не могу! Я уже дома одурела! Я хочу уже одеться и в люди выйти!» Вот и оформляют. Поэтому аргумент, что ребёнок будет болеть, почти не действу­ет.

Медсестра измеряет вес и рост, приводит в порядок прививочные карты. Выписка длинная, возни много. Собираю интервью: от какой беременности и родов, как рос, чем болел, и т.д.

И пока я пишу длинную выписку, я думаю о стари­ках, которых бросают собственные дети. Мысль эта возникает помимо моей воли, как-то издалека. Ино­гда — нечасто — даже в картинках, то есть, как бы применительно к данному конкретному лицу. Что мы сеем, познаем во время жатвы.

Я не гоню эту мысль — она уходит сама в суету при­ёма, прячется   за другими мыслями, и вот её уже сов­сем не видно, а на столе лежит уже готовая выписка в детский сад.

Снова оформление инвалидности. На этот раз ма­ма, с тяжело идущим, перекособоченным ребёнком ­ДЦП, детский церебральный паралич.

Кто виноват, Господи, «он или родители его?» Ре­бёнок умственно сохранён, занимается во втором клас­се по общей программе. Сколько сил кладёт эта хруп­кая женщина на своего мальчика, только Бог знает. А вот папа от них ушёл, не выдержал сына-инвалида.

Пишу им заключения — и за ЛОР-врача и за хи­рурга, чтоб им было ходить меньше. Окулиста и не­вропатолога пусть лучше проходят, вдруг что-то изме­нилось.

Ещё раз сжимается сердце перед человеческим стра­данием, перед мужеством человеческой борьбы, перед материнской любовью, и, простите, перед отцовской слабостью.

За что ещё уважаю эту женщину — за то, что она никогда никого не винит. Часто родители больных ДЦП винят врачей, уверяют, что ребёнок был нормаль­ный, а врачи в роддоме всё неправильно делали, и вот… Такие случаи есть, но их мало.

Обычно ребёнок болен уже внутриутробно, и если есть смысл кого-то винить, то только себя. А вот это ­самое трудное.

      Самое трудное на свете — принять всё, как есть, и постараться найти свою часть вины.

      Только так можно что-то исправить, даже в таком случае, как детский церебральный паралич.

Мать эта не очень идёт на контакт, она скорее за­мкнута, общение – только   по делу. Я видела её с маль­чиком в церкви у нас, нечасто, правда, но видела.

      Помилуй её, Господи! Соверши, Господи, чудо ­распрями его ноги и руки!

— До свидания. Специалистов пройдёте, можете за выпиской без ребёнка прийти. Заглянете, мы вас без очереди вызовем.

      Хоть что-то сделать для нее.

  Мой вопль, постоянный вопль: «Помилуй!» Чем ещё помогу я им?

***

Мы носим проклятья ушедших родов,
Мы плачем от лжи и измен

В объятьях своих городов и годов,
Без альтернатив и замен.

О, Боже, помилуй! — я буду кричать
­Ослепших в колодцах дворов,

Старушек, «детишек», и чахлых внучат,
Милицию и докторов.

Вот входит мама с девочкой — долго-долго кашля­ющей, всеми средствами леченой-перелеченой. Мать худая, высокая, ещё совсем молодая. Усталая, выму­ченная. Девочке — шестой год.

Вся драма разворачивалась на наших глазах. Сна­чала папа загулял, потом ссоры — месяца три, по­том — несколько судов, драматический раздел квар­тиры и имущества. И всё это время девочка болела ­то больше, то меньше. Чем только мы её не лечили!

                И только-только она стала поправляться…

К аллергологу они сами поехали, я не посылала. Тут, так сказать, беру грех на душу — не посылаю, вернее, посылаю редко, когда уже совсем положение безвыходное. Если ребёнок хоть плохо, хоть через ме­сяц, но выздоравливает — то не посылаю. Потому что аллергологи, по новой классификации, ставят сразу ди­агноз — «бронхиальная астма». А раз диагноз, то и ле­чение. Сразу куча спецпрепаратов, ингалятор гормо­нальный, и всё проходит.

И когда они приходят от аллерголога с назначенным спецлечением, с полным набором лекарств — для вы­писывания бесплатных рецептов, я испытываю горечь, испытываю такое чувство, как будто не сделала что­-то важное. Я не объяснила, не убедила мать, что в глу­бине страданий её дочери, чаще всего, лежит болезнь духа, глубокая, нераскаянная болезнь души.

Горечь эта бывает и в других случаях, но почему-то особенно при оформлении на диспансерный учёт све­женькой, новоиспечённой бронхиальной астмы. Конеч­но, по-разному бывает. И астма разная бывает, быва­ет и такая, с которой не справиться без спецпрепара­тов, и даже не справиться и со спецпрепаратами.

А вот выздоровевших — после спецпрепаратов ­я пока не видела. Не видела, нет.

Мне всё время кажется, что можно попытаться справится без них, что надо ещё побороться, что надо родителям дать ещё время — чтобы понять что-то важ­ное. Надо продлить время для борьбы с болезнью, а че­стнее сказать — может быть, ещё немного, и мать этой девочки придёт к своему покаянию. Ещё немного, и она станет на единственно правильный путь в отношении этой болезни, и всего остального тоже. Кажется – ещё немного, и придёт к ребёнку та, та самая единствен­ная помощь, которая исцелит его.

Я же страдаю от своей немоты. Часто — почти все­гда — слова мои не имеют отклика.  

Конечно, им (больным моим) станет легче. Сейчас они начнут систематически дышать через ингалятор, и у них появится иллюзия выздоровления. Им станет легче, и не в чем, и не зачем будет каяться.

Духовная природа этого страдания отодвинется ещё дальше, может быть, до того момента, когда ингалятор перестанет им помогать.

Произойдёт привыкание. Человек быстро привыка­ет к своему зависимому положению, пусть это даже будет зависимость от ингалятора.

А мамаша вроде бы как даже с упрёком:

— Вот, доктор, вы нас не посылали к аллергологу, а у нас, оказывается, уже астма бронхиальная!

       Тут срабатывает стереотип названия, наимено­вания.

— Да, конечно, мы с вами знаем, как она у нас дол­го и часто болеет. Хотелось без этих противоастмати­ческих препаратов справиться.

       Я делаю последнюю попытку:

       — Знаете, ведь не зря говорят, что все болезни от нервов. Мне кажется, перед тем, как начинать лече­ние, вам надо ещё раз в своих отношениях что-то про­анализировать. Вы ведь крещёные?

-Да.

— Может, надо крепко Богу помолиться, чтоб вра­зумил, в чём дело, что надо менять, от чего избав­ляться!

(Как сказать ей — такой замученной, разведенной, находящейся с мужем в длительной имущественной тяжбе, что причина на девяносто процентов в ней, а ку­ча противоастматических препаратов — это просто следующая ступень, но в обратную сторону от здоро­вья и от правды, наконец!)

— Да я пробовала…

— Ну вот, и хорошо. Я по опыту знаю — надо сна­чала того простить, на кого больше всего обижаешь­ся. Вот, мужа своего попробуйте простить…

— Нет! Нет!

— Но вы подумайте! Это не значит, что вы должны ему снова на шею броситься. Просто в душе надо про­стить. Чем больше мы прощаем, тем больше Бог про­щает нас. Мы освобождаем от зла своё сердце, а Бог освобождает нас от болезней. Иногда и не знаешь, за что и как, но это случается, поверьте.

Никто не придёт к Господу, пока призван не будет! Призови её, Господи, призови и вразуми.

Трудно объяснить человеку, что его болезнь имеет причину духовную. Что сам человек со своими боляч­ками — это ни что иное, как отражение своей собст­венной больной души.

Вот приходит человек к врачу на прием и говорит:

       — Доктор, как мне избавиться от болезни? Но уч­тите, я сам при этом — категорически меняться не хочу!

Доктор отвечает:

— Вы уже немного изменились! Вы сидите дома, а не рвётесь по своим делам! Вы ограничили свою пи­щу! У вас почти нет сил на то, чтобы ругаться на сво­их родных!

Больной возмущён:

— Но я не хочу этого! Я хочу, чтоб было всё по ста­рому! А если вы, доктор, не дадите мне хорошей таб­летки, чтобы всё стало на свои места, значит, вы пло­хой доктор!

       Доктор:

       — А вы не думаете, что это Бог вам подсказывает ­изменитесь сами, и болезнь ваша отступит!

       — Я не верю в Бога! Всё это ерунда, просто вы не умеете лечить. Я ухожу от вас к другому специалисту, который назначит мне правильные лекарства.

— А как же смертные грехи? Смертные, значит, ве­дущие к смерти. А как же десять заповедей, которые мы все нарушаем?

— Доктор, вы мне ещё про Адама и Еву расскажите! — Может, и рассказала бы, если бы вы могли ус­лышать!

       И пока он сам не поймёт, пока Бог не откроет ему глаза, он будет ходить от врача к врачу.

Ибо и проповедник-то — кто? А вот этот врач уча­стковый, на котором и самом от всяческих грехов ­живого места нет. Не слышат такого проповедника…

Зов Божий ещё надо услышать. Надо иметь доста­точно обострённую душу, часто обострённую именно болезнью. Себя вспомнила — ведь тоже услышала не сразу!

И после первого зова — тоже всё не сразу, не сразу. Я помню этот миг — я хорошо помню миг Первого Зова.

Когда перевели меня, ещё беременную, в больницу для операции по освобождению лёгких от спаек, опре­делили в палату, расположенную в конце коридора. (Как я теперь понимаю, про спайки только мне гово­рили, на самом деле предположительный диагноз был другой.)

Женщина, лежащая на соседней койке, вся обве­шенная какими-то шлангами и проводами, спросила меня:

— Тебя-то зачем сюда, в эту палату?

— Не знаю!

— Это же смертников палата! Я тут умираю.

— Как же?

— у меня рак лёгкого. Меня разрезали и зашили. — Откуда вы знаете?

— Да, врачи врут, а медсестра моя знакомая мне всё рассказала. Я с ней по-честному до операции дого­варилась. Да и дышать уже совсем не могу.

— Я, наверно, тоже умираю. Мне плохо, а никто не знает, почему.

— Ты что, беременная?

-Да.

— Ты выживешь! Я чувствую! Отодвинь занавеску!

Вот, смотри и молись!

Я отодвинула оконную занавеску. В желтом от смо­га Петербургском небе, среди голых осенних ветвей, плыла подсвеченная прожекторами, бело-жёлтая коло­кольня. Казалось, что она не касалась земли. Чувство щемящей чистоты, какой-то неземной, возвышенной силы исходило от неё. И боль, и вся суета больницы, и даже близко стоящая смерть отошли на второй план, отодвинулись, исчезли.

Я была некрещёной, и не знаю, какой была моя мо­литва. В ней не было слов, в ней не было просьб. Не то, чтобы я каялась — я просто предстала.

Я не просила о выздоровлении.

Я не ощущала времени.

Невыразимое спокойствие, подобное утреннему штилю на море, снизошло в мою душу.

       Через некоторое время я очнулась, твёрдо зная, что Бог есть, и что я буду жить.

       А вот настоящее превращение в верующего челове­ка произошло уже намного позднее.

у Бога — всему время своё.

Вот то стихотворение, которое написано там, в той «палате смертников». Вернее, несколько строк нацара­пала я тогда не кусочке обёрточной бумаги, назвав их «предсмертными». Но они оказались не предсмертны­ми, а пред-жизненными.

***

Коло-около — в желтом небе
Плывет белая колокольня,
Колокольня — в тумане небыль
В желтом небе плывет тихонько.

Коло-около — тишиною
И туманом оденет ветки

Тополей безнадежно голых,
Тополей безнадежно редких.

Колокольня оправлена в раму
Фиолетово-белого цвета,

И за этою рамой больше
Ничего уже нету, нету.

Коло-около — колокольня
Проплывает в ночи, качаясь,
И болит моя боль — не больно,
И покаюсь в грехах, не каясь.

Колокольня плывет за мною

В высоте, тишине и блеске,

И, как два крыла херувима
­Казенные занавески.

Щедр и милостив Господь, долготерпелив и много­милостив! И мы ещё живы, мы и выздоравливаем, мы и лечим. И дай нам, Боже, понять, чего же надо-то нам, детям Твоим…

Медленно подходит приём к концу. Сил уже почти не осталось. Не то, что есть хочется, а просто слабость. Мозги просят отдыха, тело просит передышки.

Эти пациенты живут близко, но приходят всегда за пять минут до конца. Мама с двумя детьми, которые постоянно простужены, выздоравливают плохо и все­гда требуют много внимания.

В душе поднимается протест. Ведь мать делает так совершенно сознательно! Она знает, что я всё равно приму её!

       Круглые глаза смотрят с уверенностью, даже с не­которой запальчивостью.

       Бывает, что люди просто опаздывают, или расписа­ния не знают — но эти! Опять!

— Когда же вы научитесь вовремя приходить? — Ещё без трёх минут, доктор!

— Неужто я вас успею принять за три минуты? — Доктор, простите нас, но мы опять кашляем, да так сильно, и вчера было у Вовы почти тридцать во­семь, а у Саши — тридцать семь и две!

Заканчиваю с ними в половине первого, вместо две­надцати.

Кстати, на «спасибо» эта мамаша очень скупа. Ухо­дя, говорит: «До свидания», а то и просто молча ухо­дит. Минуты три сижу, не могу двинуться с места. Медленная, и не очень ясная, мысль приходит ко мне.

Я думаю: выздоровели бы её дети быстрее, если бы она пришла к началу приёма, а, уходя, сказала бы «спа­сибо»? А если бы она мне ещё коробку конфет принес­ла? Нет, это уже была бы не она, и дети — не её!

Не то, что нужна мне её коробка конфет. Ей, пожа­луй, она нужнее, потому что благодарность — это та­кое чудо на земле, которое сродни любви. И редкость

настоящей благодарности практически Библейская ­- один к десяти, как в притче о десяти прокажённых. Из десяти больных, по-настоящему, врача благодарит один. Причём форма благодарности — самая разная, но чувство в душе всегда возникает одинаковое.

Настоящая благодарность возвышает и того, кто благодарит, и того, кого благодарят. И, наверное, как и любовь, снимает с человека его прегрешения.

После того, как перевели меня в спинальную боль­ницу, стали готовить к сложной, рискованной опера­ции на позвоночнике. Оперировала меня хрупкая и очень пожилая женщина-врач, Анастасия Владими­ровна. Всю жизнь она проработала в этом отделении,

потеряв мужа и сына в автомобильной катастрофе ­за много лет до того момента, как я в это отделение попала.

Конечно, я переживала, плакала перед операцией. Я ведь была студенткой пятого курса мединститута, и прекрасно понимала, что могу остаться парализован­ной, прикованной к постели — до конца своих дней.

Анастасия Владимировна пришла вечерком, села ко мне на кровать и говорит:

— Поверь мне, есть вещи, над которыми мы не властны. Я делаю операции всегда одинаково, но резуль­тат бывает разный. В лучшем случае — ты будешь полноценным человеком, сможешь даже родить. Институт уж точно закончишь.

— А в худшем?

— А про худший мы не будем говорить. Давай бу­дем единомышленниками, и будем говорить только о лучшем.

Я не знаю, была ли она верующей. В то время я не думала об этом. Но она была моим ангелом. У нас вер­нее, у неё получился лучший вариант.

Настоящее, щемящее чувство благодарности к ней возникло в сердце не после выписки, а после рожде­ния первого сына. Я приехала в больницу с огромным букетом цветов.

В вестибюле больницы встретил меня её портрет в чёрной рамке. Она умерла накануне, прямо в отде­лении, не дойдя нескольких шагов до ординаторской.

Смерть её была внезапной, а жизнь её была служе­нием. Помилуй, Господи, рабу Божию Анастасию. При­мите от меня, мой дрогой доктор, запоздалую мою бла­годарность, все мои цветы и конфеты.

Простите меня все, кому я была неблагодарна, на всём протяжении жизни моей.

  И тут прибегает запыхавшаяся, расстроенная мама­ша со снимком в руках. Пневмония подтвердилась.

      — В стационар поедете?

      — Доктор, пожалуйста, мы не сможем, у меня ещё двое дома!

— Тогда давайте, я вам всё лечение распишу, а вы мне пообещайте, что будете ходить через день-два, что­бы вы были у меня под контролем! И ещё, вы должны понять, что это не просто простуда, а болезнь, от ко­торой может быть очень плохо!

— Спасибо, доктор, мы придём через день!

Ну, теперь всё! Сейчас посижу чуть-чуть, и на вы­зова. Где там мой бутерброд?

И пока я жую свой бутерброд, я думаю о том, что за годы врачебной работы сложились у меня правила, которых я стараюсь не нарушать. А сложились они, на­чиная с той ночи возле буфета, в хирургическом отде­лении.

Первое правило называется: «Дай закурить!» Это значит — скажи хоть слово, хоть что-то лично ему, то­му, кто пришёл к тебе. Если надо — откажись от себя.

Второе правило называется: «Ты терпеливый!» Это значит — даже если это не совсем правда — подбод­ри его, скажи ему что-нибудь хорошее. Может, скоро это превратится в настоящую правду.

Третье правило: «Не задёргивай занавеску!» Это зна­чит — не ощущай своего преимущества: 1) одетого ­перед голым, 2) дающего — перед просящим.

Это значит — не используй его в своих целях. Это правило всегда мешало мне заводить «нужные» знаком­ства — ну и ничего, и без них прожила. Да, уже поч­ти прожила…

Четвёртое правило: «Давай, Я тебя послушаю!» Это значит — даже если всё явно и понятно, всегда есть вероятность того, что ты чего-то не видишь. Поэтому, послушай даже тогда, когда это кажется совершенно не нужным.

Пятое правило: «Прости, что Я тебе не верил!» Это значит — верь ему! Соблюдай свою, врачебную, пре­зумпцию невиновности! Если его жалобы не уклады­ваются в сложенную тобой клиническую картину. Значит, смени картину! Или хотя бы допусти возмож­ность ее изменения.

Шестое правило: «Качество не зависит от денег». Это значит — принимаю я деньги, как от Бога, с бла­годарностью. А работаю — всегда одинаково, и с плат­ными, и с бесплатными.

Седьмое правило: «Не жди благодарности!» Благо­дарность придёт из Божьих рук, когда будет надо.

Восьмое правило и последнее: «Всё в руках Божь­их». Это значит:

1) буквально всё и вся в руках Божьих — и я, и больной, и результат лечения, и даже количество вы­зовов (чтоб не роптать!)

2) если есть у тебя силы, постарайся, попробуй объ­яснить и больному, что всё — в руках Божьих, в не­изменных и вечных, имеющих высшую справедливость Божьих законах.

Вот если бы ещё смогла я всегда выполнять свои правила!

Продолжение следует…

Источник: Татьяна Шипошина. «Тайна Спасенного квартала». М., 2006

Текущий понедельник, или Помилуй, Боже, участкового врача. Часть 1.

Текущий понедельник, или Помилуй, Боже, участкового врача. Часть 2