Майя Кучерская известна читателю по произведениям «Современный патерик» и «Бог дождя». Недавно у нее вышла новая роман с неромантическим названием «Тетя Мотя» — своеобразная фантазия на тему того, как сюжет «Анны Карениной» мог бы развиваться сейчас, когда изменились не только декорации, но и мотивы героев.
Майя Кучерская на презентации книги «Тетя Мотя»
— Начну с вопроса почти риторического, который, тем не менее, часто обсуждается в интернете — почему русская литература не дала миру ни одной великой писательницы?
— Зато дала поэтов. И каких! Ахматова. Цветаева. Разве мало? А что до писательниц — рождение даже не великого, просто большого автора слишком тесно связано с насыщенностью того литературного бульона, в котором все варятся. Для рождения Писателя, независимо от пола, все должно сложиться — нужна среда, нужны те, кто станет учителями этого будущего Пушкина, и уровень критики, и развитие общества, и состояние умов.
В истории русской литературы таких удачных моментов, чтобы все совпало и выстрелило гением, было немного. И дважды из этих двух с половиной раз, в начале ХIХ века, а потом во второй его половине женщины всерьез в литературу еще просто не пришли. В консервативном российском обществе им отводилась роль не писательниц, а читательниц, хотя читать они могли и мадам де Сталь и Жорж Санд.
Следующий удачный момент — Серебряный век. К тому времени женщины уже обрели голос в литературе. Поэтому все и состоялось. В поэзии, и, кстати, в мемуаристике. «Записки об Анне Ахматовой» Чуковской. Воспоминания Надежды Мандельштам. Это великие книги.
Главное занятие
— По основной профессии Вы — преподаватель?
— Простой вопрос, но отвечая на него, я как-то всегда плыву. Трудности с самоидентификацией, так, кажется, иногда пишут в диагнозах… Преподаватель? Да, преподавание — одно из моих занятий. Любимых, но не единственных. Я преподаю литературу в Высшей школе экономики. Но еще пишу рецензии на современную литературу в газете «Ведомости»…
— Все же — литературный критик?
— Да нет, какая это критика, это — скорее такой живой конферанс, потому что места для аналитики, то есть собственно критики в газете нет, успеть бы кратко пересказать сюжет и выкрикнуть две-три эффектных фразы. Впрочем, не в одном объеме проблема, что анализировать-то?
Литературный процесс давно свелся у нас к получению и неполучению писателями премий. И чтобы получше чувствовать этот угасающий процесс изнутри, я сама стараюсь писать книги. Это третье мое занятие. Как однажды мои дети, тогда еще совсем маленькие, сообщили по секрету нашему папе, опытному кулинару: «Папа, мама сейчас на кухне и пытается варить кашу». Мама пытается писать книги. И, пожалуй, считает это свое занятие главным.
Мимо шаблона
— Романтическая героиня, красивая любовь, описания далеких стран и жизни успешных людей — считается, что всего этого казалось бы жаждет читатель. А у вашей героини даже имя неромантичное — тетя Мотя?
— То, что вы перечислили, жаждет не всякий читатель, а массовый. Я бы тоже была не против, если б меня прочитало побольше людей, и все-таки то, чем я занимаюсь — не массовая литература. Массовая — мурлычет читателю на ушко, щекочет, смешит, пускает перед ним по столу бегающие друг за другом фигурки или, как вы верно заметили, рассказывает о странах и людях, не похожих на него — в общем, делает ему красиво и развлекает.
Я всё это не очень умею. Видимо, потому что и с шаблонами, схемами у меня плохо, я их не рву, у меня по ним ничего не рисуется. У меня вообще другая задача — разобраться, хотя бы поставить вопросы. В «Тете Моте» таким предметом исследования стала семья. Институт семьи, если угодно. Мне захотелось понять, что происходит в этом институте.
— И что же?
— Там идет ремонт. Очень шумно. Стук, крики, все переговариваются, говорят: вот, мы сейчас все перестроим, эту стену снесем, она не нужна, эту тоже… Но стены-то несущие. Понимаете, мне интересно понять, почему людям так трудно друг с другом остаться на целую жизнь. И почему они так доверяют своим чувствам? И почему у них не хватает сил на любовь — не надо к ближнему, хотя бы просто к мужу, жене, своим детям.
Любовь оскудевает. Среди самых родных и любимых. Что с этим делать? Когда ничто этим двоим, бросающим друг в друга тарелки на кухне, не помогает, даже их прежняя любовь, даже вера? «Любовь прошла», так часто приходится это слышать, но я действительно не понимаю, что это значит. Мне за мою средней длины жизни не удалось пока никого разлюбить. А им — да? Как это? Вот что мне интересно.
— В романе «Тетя Мотя» вы ведь показываете, что лучше все же оставаться в семье…?
— Ну, нет. Потому что меньше всего мне хотелось бы выступать в роли проповедника, морализатора, который говорит: «Изменять мужу — небезопасно для души, а жить всю жизнь с нелюбимым мужем — для души полезно». Застрелите меня, если это звучит в моем романе от моего имени.
Хотя у меня есть четкая позиция по поводу этого.
Но открытая проповедь — не дело литературы! Пусть каждый делает свое дело. И я очень надеюсь, что мне удалось избежать жестких моральных оценок.
Не учить, а показывать
— А что тогда дело литературы?
— Все, что я могу — это показать, как такая ситуация действует на героев. В случае моего романа супружеская измена несет катастрофу для большинства участников событий. А что до проповеди и дела литературы — был в истории русской литературы один поучительный эпизод. «Выбранные места из переписки с друзьями». Когда Гоголь посылал рукопись Плетневу, он писал в сопроводительном письме: «Все свои дела в сторону, и займись печатаньем этой книги… Она нужна, слишком нужна всем».
Ему казалось, именно такой книгой прямых и четких проповедей он сейчас спасет мир! И инструктировал своих читателей по самым разным вопросам: в том числе, как мужу жить со своей женой, а жене обращаться с мужем. Довольно трогательно со стороны неженатого Гоголя. И как помещику говорить с крестьянами, хотя и этого из опыта не знал.
«Выбранные места» не приняли, раскритиковали и свои, и чужие, Гоголю просто отказали в праве таким тоном говорить с читателем, и Гоголь, к чести его, эту критику услышал. И снова вернулся к «Мертвым душам», к художественному слову. Начал отличать Божий дар от яичницы, которой в его случае оказалась неумелая проповедь. Писатель не должен учить, его дело — показывать. Как красив рассвет, как люди живут, и как работают причинно-следственные связи. Если сделаешь «А», случится «В», а если случится «В», не миновать «С».
Своя жизнь «Тети Моти»
— Понятие «уклада» для вашей героини выступает в качестве некого утраченного идеала?
— Открою вам страшную тайну. Сначала я хотела написать семейную сагу, о жизни одной семьи на рубеже 19–20 веков. Прочитала об этом много всего, опубликованного и нет. Ходила в архивы. Долгое время у меня вообще было ощущение, что я не роман пишу, а очередную диссертацию. Но потом я поняла, что хотя лично мне необычайно интересно, как люди тогда жили, о чем они говорили, что читали, о чем думали священники, приказчики, институтки, гимназисты, одного моего интереса к теме — мало, и осолить эту историю вымышленной мной исчезнувшей семьи может лишь история семьи современной. Иначе получится Борис Акунин.
И появилась современная линия — и она стала главной. Моя героиня, читая старые письма и воспоминания, случайно становится свидетельницей прошедшей жизни. Эта другая жизнь является ей в кризисный для нее момент, и она смотрит туда с надеждой, ищет в ней ответ. Но ответа не находит. Про уклад, про то, что в нем наше спасение, и если он исчез, его надо заново создавать, говорит совсем другой герой книги. И опять это — лишь одна из возможных точек зрения.
Ведь если бы уклад был панацеей, он уберег бы людей того времени, когда он еще существовал, от многих проблем, от вопросов, которыми мучается моя тетя Мотя. Но смотрите, в роман вставлен дневник Аси Адашевой, жившей в самом начале 20 века, до революции. Вымышленный, конечно. В ее жизни тоже вроде бы намечается Вронский, но она его отвергает. Хотя потом выясняется, что она родила ребенка как-то совсем уж сразу после смерти мужа. Так что и здесь остается неясность, действительно ли Ася была такой, какой хотела быть. Уклад укладом, а люди людьми.
— Женские фигуры в романе сильнее и убедительнее, чем мужские? Это как-то связано с потерей традиции?
— Ответ очевиден и нелицеприятен. Автор-то — женщина! Хотя можно принять задумчивый вид и сказать, что у нас в стране действительно есть некий перекос, несколько поколений мужчин воспитывались сильными женщинами, роль отцов в воспитании была минимальной, и поэтому мужчины в России в большинстве не такие яркие и сильные, как женщины. И предоставить читателям нашего интервью сделать напрашивающийся вывод: видимо, такая расстановка сил продиктована самой ситуацией… Но боюсь, совсем не поэтому так получилось.
— Предыдущие Ваши книги так или иначе касались темы Церкви. Почему в новом романе духовные искания героев показаны, скажем так, очень осторожно?
— После «Современного патерика» и «Бога дождя» я дала себе внутреннее обещание, что про Церковь я больше не пишу. Но, как только я взялась за следующую большую вещь, одним из главных героев почему-то оказался провинциальный священник начала века. Хотя сначала героиней должна была стать его дочь, Ириша, но батюшка ее пододвинул. Это — первая неожиданность. Мало того. Рядом с главной героиней, женщиной нецерковной, появилась ее подруга, которая стала говорить с ней с позиции верующего человека.
Так что вовсе без Церкви обойтись не удалось. И все-таки мне очень хотелось послушать тех, кто не ходит в церковь, кто вообще другой. Мне хотелось расширить себя до множества человеческих опытов и побыть сразу всеми. Поэтому в романе так много совсем разных персонажей. «Что с нею, что с моей душой?/ С ручьем она ручей/ И с птичкой птичка! с ним журчит, /Летает в небе с ней!» Это Баратынский.
Мне тоже хотелось превратиться в ручей, птичку, 50-летнего усталого бонвивана, старенького учителя, мальчика пяти лет, простого парня, рассекающего по водной глади на кайте, в удачливого купца, «чайника», процветшего в начале ХХ века. Это не только литературная, это и по-человечески важная, мне кажется, задача — ненадолго превратиться в другого.
Нужно выпускать книги
— Хотелось бы немного поговорить об историческом фоне, на котором выходит Ваш роман. Что Вы думаете о нынешней ситуации — дискуссий о Церкви? Что делать, когда общество расколото — искать людей с близкими взглядами, молчать или активно выражать свою позицию?
— Эта ситуация меня очень огорчает. Но по-моему, надо не православные дружины собирать, а выпускать книги, например, про матушку Адриану (Малышеву) или других святых и праведников, наших современников, при том — рассказывать о верующих людях, которым вера помогла стать такими прекрасными. Свидетельствовать. Не более и не менее того.
«Вкусите и видите, яко благ Господь». Вот единственный призыв, с которым мы можем обращаться к другим. Попробуйте, вкусите. А кричать, захлебываясь от истерики: «Дьявол не дремлет, все силы зла ополчились на православных!»… Что доброго может из этого получиться? Тем более, что никто из «гонителей» не говорит, что в Новом Завете написана неправда, что Христос был неправ, они обличают не христианство, а конкретных людей и их поступки. Больше того — нередко они сами христиане. Тогда какое же это гонение на церковь?
И я не понимаю, почему наши пастыри, к которым особенно часто обращаются за комментариями, говорят о дружинах, о законодательных запретах и не произносят очевидного, самого главного: «Почитайте Евангелие! Любите друг друга. Спасись сам, и тысячи вокруг тебя спасутся». Как объяснить это их молчание, их погруженность в сиюминутность? Может быть, просто сами они давно не читали Евангелия и забыли, что там написано?
В вертепах и пропастях
— Есть ли в наше время перспективы у читающего и думающего человека? Какова сегодня судьба сложного человека в России? Нужны ли вообще нам сложные и образованные люди?
— У человека, который думает, и думает отважно, не боится вопросов — всегда одна перспектива: изгнание, вытеснение на обочину. Самые лучшие, те, кого недостоин весь мир, обречены скитаться по пустыням и горам, в вертепах и пропастях (Евр. 11, 38). Это одно из самых трагичных мест в Евангелии тем не менее описывает закон мира. Любого. Тем более — современного, который требует поверхностности и блеска. Не глубины. Глубина злобе дня не нужна.
Но без таких людей тоже нельзя — это праведники, не обязательно духа, иногда и мысли, просто честные мыслители — мир без них разрушится. Но думаю, с каждым годом их будет все меньше. Уже сейчас мы мечемся, повторяем, что в России не осталось нравственных авторитетов. Скоро не останется и авторитетов мысли. Потому что мир требует упрощения, сложность ему не нужна.
— Невеселый выходит разговор об историческом фоне — а Вы хотели бы жить в другое время?
— Жить — нет, но вот заехать в гости — с удовольствием. Мне было бы страшно интересно побывать во времена, когда жил Николай Семенович Лесков, которым я занимаюсь. Я много читала и его, и о нем, и некоторое представление о том времени у меня сложилось, тем интереснее было бы поглядеть, как все обстояло на самом деле. Хорошо бы проникнуть туда невидимкой. И послушать вот хотя бы, о чем люди говорят. Они ведь, в отличие от нас, гораздо больше разговаривали.
Послушать, о чем же говорили в каком-нибудь Мышкине на постоялом дворе в 1877 году приехавшие на ярмарку купцы, мещане, те, кто там оказался. Подозреваю, это был совершенно другой народ. В том числе и уровень их речи был настолько прекрасный, высокий, цельный, независимо от того, к какому сословию они принадлежали, что его можно слушать как музыку. Побывать в ХVI веке тоже здорово, конечно, но это уже такая даль, глушь, что слишком уж страшно!
— Ваши герои связаны с журналистикой. Расскажите, а Вы какие качества Вы считаете необходимыми для журналиста?
— Боюсь, я скажу очевидные вещи. По-моему, задача журналистики — давать картинку. Фиксировать происходящее и честно об этом рассказывать. Это не аналитика, а именно репортерство. Занятие в высшей степени достойное и требующее мужества, особенно в последнее время. Хотя из-за того, что надо торопиться и давать картинку ежедневно, ежечасно, журналисты, случается, торопятся, допускают ошибки. Я бы не спешила их за это осуждать, хорошо, когда журналист грамотный, профессиональный — но иногда ему бывает просто некогда проверить.
Параллели
— Расскажите о параллелях вашей книги с книгой Александра Архангельского «Музей революции». По сюжету в Вашем романе сгорает церковь. Архангельский рассказывал, что, когда он прочитал вашу рукопись, ему пришлось править текст своей книги, и в итоге в его романе спиливают кресты. Полгода назад это была совершеннейшая фантастика, и вдруг она вошла реальность?
— Да, я читала «Музей революции», и это удивительно. Между романом Александра Архангельского и «Тетей Мотей» действительно столько пересечений! И тема музея, и куклы, которых делают и там, и там, и пожар, который случился в моей книге и не состоялся в книге Архангельского. Хотя, по-моему, это он зря, не нужно было ничего менять. И пусть критики потом головы ломают, что это, кто у кого украл?
Вообще, это же ужасно занятно, с историко-культурной хотя бы точки зрения, — случаи таких совпадений. Вот два автора, разных полов, разных жизненных целей, с разным ракурсом зрения вдруг совпадают. В чем тут дело? Может, просто в давности знакомства? Не секрет, что мы с Архангельским знакомы лет примерно сто. Но если серьезно, думаю, все эти параллели объясняются тем, что мы сочиняли эти романы одновременно и описываем похожее время, одни и те же 2000-е, и наших растерянных, потерянных современников, которые ищут пристань: церковь, музей, хоть какое-нибудь понятное и тактильное ремесло, вроде шитья кукол.
А что касается предвидения… Один из талантов Архангельского — невероятная чуткость к тому, что происходит сегодня. Он — публицист от Бога, он современностью дышит, тонко ее чувствует, к тому же постоянно думает о ней. Что удивительного в том, что он опередил события и ощутил дуновение ветра?
— Многие Ваши герои находятся в пустоте, как во сне живут. Откуда эта пустота? Как ее заполнить?
— На оба вопроса ответ: «Не знаю». Но ради ответов на них и написан роман.
Читайте также:
[ВИДЕО] Диалог под часами. Писатель Майя Кучерская и протоиерей Димитрий Смирнов
Прожить жизнь в меру матушки Адрианы
Музей революции Александра Архангельского, или история об одном эксперименте