Протоиерей Вячеслав Перевезенцев
Живое от мертвого отличает способность меняться
Может ли меняться обряд? Казалось бы, вопрос этот звучит несколько странно. Всякий, кто хотя бы поверхностно знаком с жизнью Церкви, знает, что на протяжении ее 2000-летней истории внешняя сторона ее жизни, а именно это мы понимаем под обрядом в широком смысле слова, менялась постоянно. В этом нет ничего удивительного. Ведь мы говорим о жизни Церкви. А одно из главных свойств жизни, то, что отличает живое от мертвого, – способность меняться.
Даже если мы посмотрим на один из самых консервативных институтов человеческого общества, на армию, жизнь которой предельно регламентирована, где всё строго по уставу, шаг вправо, шаг влево – гауптвахта, – даже здесь мы увидим, как на протяжении столетий меняется и устав, и форма, и обычаи. Но есть нечто, что не должно быть подвержено изменениям, иначе армия перестанет быть армией, а превратится в банду разбойников. Предельно кратко это выражено в известных словах из неписаного «Кодекса чести» русского офицера: «Душа Богу, жизнь отечеству, честь никому».
Так вот и в Церкви есть то, что может меняться, развиваться, отмирать, или может появляться что-то новое (богослужебный устав, те или иные чинопоследования, стили иконописи или церковных песнопений, канонические постановления, богословские концепции и так далее), – и то, что неизменно (Священное Писание, Символ веры, нравственное и догматическое учение).
Историк Церкви или специалист по литургическому богословию подробно и аргументированно может проиллюстрировать эту мысль. Я думаю, что совсем не сложно найти такого рода литературу, меня же больше интересует, почему и сегодня сам этот вопрос не просто возможен, а достаточно актуален? Почему и сегодня есть те, кто буквально обожествляет обряд?
Магизм не исчез в глубине веков
Первое, что необходимо в связи с этим сделать, это назвать вещи своими именами – обрядоверие есть грех. Вот как об этом сказано в одной из брошюрок с характерным названием: «Перечень основных грехов с объяснением их духовного смысла» издания Сретенского монастыря:
«ОБРЯДОВЕРИЕ. Приверженность букве Писания и Предания, придание значения только внешней стороне церковной жизни при забвении ее смысла и цели – эти пороки объединяются под именем обрядоверия.
Вера в спасительное значение лишь точного исполнения обрядовых действий самих по себе, без учета их внутреннего духовного смысла, свидетельствует об ущербности веры и снижении благоговения перед Богом, забвении того, что христианин должен служить Богу в обновлении духа, а не по ветхой букве (Рим. 7:6).
Обрядоверие возникает из-за недостаточного вникания в Благую Весть Христову, а Он дал нам способность быть служителями Нового Завета, не буквы, но духа, потому что буква убивает, а дух животворит (2 Кор. 3:6)».
Сказано очень точно и правильно, и всё же попробуем понять, что стоит за этим грехом?
Вспоминается известная строчка из раннего Бродского: «Неверье – слепота, а чаще – свинство». Обрядоверие, конечно же, не неверие, и всё же иногда за такого рода установкой стоит то, что можно было бы назвать не совсем красивым словом – свинство.
Кто такие свиньи? Свинья интересуется только тем, что может наполнить ее чрево. Условно говоря, дуб ей любезен только постольку, поскольку с него падают желуди, и вопрос, который по-настоящему ее заботит – как сделать так, чтобы желуди не кончались. Если немного отойти от этого образа и обратиться к истории религии, а обрядоверие, несомненно, очень древняя практика, мы увидим, что в основе такого рода установки лежит магизм.
Протоиерей Александр Мень, который написал замечательную книгу о зарождении магического мироощущения и противостоянии веры и магизма – «Магизм и единобожие», прекрасно понимал, что магизм, хотя и появился тысячелетия назад, не исчез в глубине веков. На одной из своих публичных лекций он говорил:
«В основе современного, а на самом деле старого как мир магизма лежит стремление достичь земных благ, сделать окружающий мир предсказуемым, управляемым, подвластным воле человека. Порою, не вникая в подлинный смысл ритуальных действий, их совершают совершенно автоматически. Особенно печально, когда «возвращение к вере», о котором сегодня так пылко говорят, на самом деле оказывается возвращением к обрядоверию.
Разве для наших нуворишей освящение офисов и фирм – не магический обряд, призванный оградить от взрывных устройств и прочих неприятностей? Разве венчание невоцерковленных молодых людей или крещение младенцев неверующими родителями – не суеверная «подстраховка»? А бесчисленные свечи у икон, которые щедро ставят люди, забежавшие в церковь мимоходом, чтобы «помочь» кому-то из родных избавиться от болезни? Такие действия людей, пренебрегающих молитвой, исповедью и Евхаристией, – не что иное, как магизм, слепая вера в могущество ритуала».
Агрессивная несменяемость
И всё же, как мне кажется, было бы крайне поверхностно сводить феномен обрядоверия исключительно к магическому мироощущению, за которым стоит свинство или, что чаще, слепота. Несомненно, таких людей среди нас, в наших храмах не мало, и понятно, что именно они так нуждаются в проповеди Благой Вести Христовой, в том, чтобы мы познакомили их не только с буквой, но и с духом Нового Завета, а не устраивали из наших храмов комбинаты по оказанию религиозных услуг.
Но ведь есть и другая категория людей, которых язык не повернется назвать обрядоверами, людей глубоко верующих и воцерковленных, но которые крайне болезненно реагируют на любые, даже совсем незначительные, изменения форм внешнего благочестия. Они, несомненно, знакомы не только с буквой, но и с духом Писания. Конечно же, они хорошо знают беседу Спасителя с самарянкой, где Он говорит такие важные для нашего разговора слова: «Поверь Мне, что наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу. Вы не знаете, чему кланяетесь, а мы знаем, чему кланяемся, ибо спасение от иудеев. Но настанет время и настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине, ибо таких поклонников Отец ищет Себе. Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине» (Ин. 4:21-24). И всё же они, иногда крайне агрессивно, отстаивают неизменность тех внешних форм жизни Церкви, которые сложились на данный момент.
Мне думается, для того, чтобы понять таких людей, нам стоит обратиться к самому драматическому периоду истории нашей Церкви. Я имею в виду раскол XVII века. И не только потому, что в сознании многих этот раскол связан именно с обрядом, а именно потому, что главное в нем было другое. Как писал в своем фундаментальном труде «Пути русского богословия» протоиерей Георгий Флоровский: «И совсем не “обряд”, но “Антихрист” есть тема и тайна русского Раскола. Раскол можно назвать социально-апокалиптической утопией…
Весь смысл и весь пафос первого раскольничьего сопротивления не в “слепой” привязанности к отдельным обрядовым или бытовым “мелочам”. Но именно в этой основной апокалиптической догадке. “Время близ есть…”»
Эта эсхатологическая перспектива, несомненно, позволяет совсем по-другому, не так поверхностно взглянуть на во многом судьбоносные события XVII века как для нашей Церкви, так и для нашего государства. Но в контексте нашего вопроса я бы обратил внимание на другие слова протоиерея Г. Флоровского из его книги: «Розанов однажды сказал: “Типикон спасения, – вот тайна раскола, нерв его жизни, его мучительная жажда…”
Не следует ли сказать скорее: спасение, как типикон…
И не в том смысле только, что книга “Типикон” необходима и нужна для спасения. Но именно так: спасение и есть типикон, т. е. священный ритм и уклад, чин или обряд, ритуал жизни, видимое благообразие и благостояние быта…» И здесь во многом отец Георгий следует в русле размышлений о старообрядчестве своего старшего современника, последнего обер-прокурора Синода и замечательного историка Церкви, А.В. Карташева, который в своей небольшой статье 1924 г. «Смысл старообрядчества» подверг критике довольно устоявшийся в русской исторической науке несколько снисходительный взгляд на старообрядчество.
Боярыня Морозова (эскиз). Художник В.Суриков
Старообрядчество – это не просто невежество, достойное сожаления, связанное, как считал историк Е. Голубинский, со «смешением обряда с догматом», и не секта, по мысли В. Ключевского, «выросшая из потемнения религиозного сознания и замирания религиозного чувства», это явление несколько другого порядка, и причем, как считал Карташев, исключительно русский феномен.
«Факт тот, что русский народ увидел в христианстве откровение о пришествии на землю и «создании силою церковного благочестия вместо этого грешного, нечистого мира другого, сплошь святого, ритуально-святого, то есть материально-святого, Иерусалима-Китежа, где вся жизнь была бы по благочинию, благообразию, благолепию, благосветлости, благоуханию, как бы сплошным богослужением в обширном граде-храме. Русская civitas Dei, райское бытие, со всей полнотой жизненного разнообразия, но кроме греха!
В поисках такого святого града русский народ потянулся к монастырям и благолепным, сплошь украшенным небесными ликами и цветами храмам и до сих пор не перестает выделять из своей среды разведчиков-странников, объезжающих моря и земли в надежде найти наконец осязательно воплощенной свою благочестивую мечту. Как прообраз и предвосхищение этой праведной жизни русский народ любит ритуально-церковный быт и быт домашний и общественный в их церковном виде.
Он любовно хранит всё, что в горниле благодатного церковного культа как бы перерабатывается из земного и тленного в чистое и святое. Он ухватывается за освященные предметы как за залог и начало чаемой нетленной жизни, в плоти преображенной, как бы за кристаллы нового космоса, Иерусалима, сходящего свыше. Вот почему все святыни церковные и чины, и обряды богослужения русский человек ощущает как уже раз избранные и освященные сосуды благодати Божией, в их священности неприкосновенные, от благодати через канал, проливаемой в душу, ставшие «нерукотворными», безразлично, из ценного или простого они материала, золоченые они или лыковые, ученые они или неученые, грамотные или неграмотные».
Я не случайно привел достаточно пространную цитату из статьи А.В. Карташева, так как из этих слов видно, что тема эта (отношение к обряду, внешним формам благочестия, их неизменности или изменяемости) более сложная, чем кажется на первый взгляд. И я вижу особую мудрость Церкви в том, что эти вопросы не решаются впопыхах, в угоду геополитическим представлениям (как это и было во многом у патриарха Никона и царя Алексея Михайловича), сиюминутным настроениям времени или интересам тех или иных групп.
Многообразие форм
И всё же вопросы эти надо решать. Не спеша, вдумчиво, молитвенно, согласованно. Как это было на Поместном соборе Русской Православной Церкви 1917-1918 гг., на котором были поставлены вопросы и о богослужебном и приходском уставах, и о языке богослужения, и о выборности духовенства, и многое другое, что должно было обновить жизнь Церкви. К сожалению, работа Собора была насильственно остановлена, многие начинания затем были скомпрометированы, и надолго, иудами-обновленцами. И долгое время православные в России не могли и мечтать, чтобы вернуться к трудам этого Собора. Но сейчас, слава Богу, время другое, и кто нам мешает?
Собственно, многое и делается. На глазах меняется отношение к исповеди и причастию. Я хорошо помню, как меня не допускал на исповеди к причастию маститый московский протоиерей, только на том основании, что я последний раз причащался неделю назад. Или как на Пасху священник выносил Чашу и разворачивался, нес ее обратно в алтарь, так как на Пасху причащать было не принято.
Сейчас, очевидно, таких вещей становится меньше. Во многих храмах стоят микрофоны, которые делают богослужение более понятным и доступным для прихожан, позволяя им слышать не только возгласы священника и пение хора, но и те молитвы, так называемые тайные, которые священник произносит в алтаре.
Кстати, очень хорошо помню, как в начале 90-х митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий говорил мне в частной беседе: «Многие думают, что эти молитвы называются тайными, потому что они не для всех, на самом деле это название восходит к слову таинство».
Я думаю, что и проблема с богослужебным языком, которая достаточно бурно обсуждалась лет двадцать назад, требует продолжения осмысления.
Церковь – это собрание верующих во Христа. «Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же» (Евр. 13:8), а мы, верующие в Него, разные. И этого не изменить, если мы не хотим превратить Церковь в секту. И у нас разные взгляды на многие вопросы, на многие стороны жизни Церкви, в частности и на ту тему, о которой у нас идет речь. В самом начале нашего разговора я упомянул армию как пример консервативности. В армии всё подчинено единообразию, и в этом есть свой практический смысл. Должно ли так быть в Церкви? Могут ли у нас на приходах быть разные богослужебные практики?
Фото: National Geographic
Мне приходилось, бывая за границей, заходить в разные православные храмы. И ночная литургия в старинном греческом монастыре на Афоне несколько отличается от службы на современном французском в Париже или английском в Лондоне, а служба в Свято-Юрьевском монастыре Великого Новгорода несколько отличается от литургии в Троице-Сергиевской лавре. И если говорить про меня, то мне нравится это многообразие.
Ведь в главном мы едины, но это главное мы неизбежно будем воплощать в своей жизни по-разному. И на этом пути нам необходимо научиться понимать и принимать друг друга.
Как сказал на одной встрече со своими прихожанами протоиерей Александр Мень: «Многоразличны пути Божии… спорить бесполезно… каждый должен трудиться… рассудит всех Бог».
Портал «Правмир» и независимая служба «Среда» проводят цикл дискуссий о приходской жизни. Каждую неделю – новая тема! Мы зададим все актуальные вопросы разным священникам. Если вы хотите рассказать о болевых точках православия, своем опыте или видении проблем – пишите в редакцию, по адресу discuss.pravmir@gmail.com.