В первый день нового года, во вторник, Гай Стагг сделал свой первый шаг к Иерусалиму. На этот путь молодого человека толкнули депрессия, потеря ориентиров, нервный срыв и полное душевное смятение. Пройти 5500 километров от Лондона до Иерусалима по легендарному пути, древней дорогой франков, дорогой ангелов, дорогой римлян, — кто и зачем решится сегодня на такое?
Гай Стагг решился. И по итогам путешествия написал книгу-исследование современной религиозной жизни. Он прошел дорогой святых и странников. Ночевал в пристанищах пилигримов, аббатствах и монастырях, беседовал с Божьими людьми и случайными попутчиками, задавал вопросы и искал ответы.
Гай Стагг надеялся, что долгий поход исцелит его душу, даст понимание дальнейшего пути, направит в нужную сторону. Но помимо этого, паломник нашел и нечто большее — осознание места религии в современном мире и удивительные встречи.
Путешествие Гая Стагга уникально. Сегодня люди видят мир из окна автомобиля, самолета или поезда, а один простой англичанин не побоялся пройти пешком всю Францию, Швейцарию, альпийские деревушки, Афон и Турцию, Сирию и Египет. Мало кто решится повторить такой путь. Тем интереснее читать о приключениях того, кто не побоялся.
Отрывок 1. Путешествие в Рим
Пасха. Я покинул монастырь на рассвете. Улицы, занятые всю неделю, в то утро пустовали. Дома на Кампо-деи-Фиори сменили темно-синий ночной покров на тусклое серебро. Когда я переходил мост над Тибром, облака разошлись, сквозь них пробился свет, и речная гладь озарилась бледным сиянием.
Я шел по Виа делла Кончилиационе — сводчатой галерее, ведущей от замка Сант-Анджело до площади Святого Петра. Было еще рано. У дверей отеля маялся швейцар. Трое торговцев выставляли стойки с пластиковыми сувенирами: усыпанные блестками кресты, цветастые иконки, брелоки с портретами пап… Больше в галерее не было никого. Весь чинный строй палаццо — школы, посольства, штаб-квартира Ватикана — на сегодня закрыл свои двери.
В конце улицы дежурил кордон: полицейские курили и пили кофе. Еще больше их было на площади. Там же собрались операторы и рабочие в ярких робах.
Я подошел к собору Святого Петра, туда, где боками широкой чаши выгибались двойные ряды огромных колонн. В середине площади стоял алтарь, укрытый златотканой парчой. За ним высилась утопавшая в цветах базилика: я видел гирлянды белоснежных лилий и желтых форзиций; стройные ряды тюльпанов от самых царских врат; колонны, увитые ветками пальм; и ящики с разноцветными герберами на плитах — ворох оттенков, кремовых, оранжевых и розовых, точно сахарная вата.
Паломники еще не пришли, но скоро должны были появиться, и я пытался представить, как выглядела эта площадь много-много столетий тому назад.
К 1450 году схизма закончилась. Рим стал бесспорной столицей западного христианства. В тот год сюда ежедневно приходило по сорок тысяч пилигримов, а на Пасху собрался миллион. Люди заняли каждую гостиницу, каждый постоялый двор, каждый заезжий дом; те, у кого не было денег, жили прямо на паперти. Припасы подошли к концу, цены взлетели до небес, улицы задыхались от народа. По воскресеньям, когда папа Николай V приветствовал паломников с базилики Святого Петра, собирались такие толпы, что стражам приходилось отгонять людей палками.
Папа милостиво позволил паломникам, пришедшим в столицу ради отпущения грехов, провести в святом городе меньше времени, чем прежде — в конце концов срок сократился до одного дня. Впрочем, огромная армия богомольцев уходить не спешила — ее проредила только нагрянувшая летом эпидемия чумы.
К осени болезнь схлынула, и паломники вернулись: гостиницы, как и прежде, были забиты до отказа, а беднота вновь заполонила притворы храмов.
В преддверии Рождества в город влилась очередная волна пилигримов, стремившихся успеть на последние недели отпущения. 19 декабря, в последнее воскресенье Великого поста, на площади у собора Святого Петра, как обычно, яблоку было негде упасть — но по каким-то причинам папа не спешил даровать пришедшим свое благословение, а потом он так и не появился, и к вечеру толпу распустили. В сумерках люди двинулись к мосту Сант-Анджело и пошли по нему тысячами, не обращая внимания ни на торговые лотки, ни на повозки. А с другой стороны приближалась маленькая группа, которую возглавлял венецианский кардинал, в будущем — папа Павел II. Он прекрасно видел текущую навстречу толпу, но приказал двигаться дальше — и разойтись два потока, естественно, не смогли.
Пока я стоял на площади, пытаясь вообразить средневековые толпы, за спиной послышались голоса, и я оглянулся. Оказалось, я уже не один. Было восемь утра, и подходили первые паломники. Мимо меня прошли одетые с иголочки семинаристы: двигались они напряженно и скованно, будто детишки, надевшие родительский костюм. Промаршировала, выпятив грудь колесом, шеренга скаутов в шортах и гольфах. Проходили семьи, нарядившиеся, словно на свадьбу: мужчины в ярких жилетках цвета оленьей шкуры, женщины в черных шелковых мантильях…
К девяти часам прибывающим богомольцам уже приходилось становиться в очередь. К десяти эти очереди заняли огромные участки, окружили алтарь и дошли до самой колоннады.
На ступенях собора царила суматоха. Там собрались кардиналы в алых мозеттах и белых кружевных стихарях; епископы в биреттах с хохолком и пурпурных сутанах; певчие в мантиях того же оттенка, неподвижные, гадавшие, куда бы деть руки… У подножия лестницы застыл гарнизон швейцарских гвардейцев в синих пелеринах с белыми крахмальными воротничками, в полосатых туниках и брюках, в кирасах, перехваченных золотым поясом, в надраенных до блеска черных сапогах и шлемах с плюмажем; с их алебард свешивались яркие флаги. Из базилики уже доносились звуки органа, но пилигримы все еще подходили — в костюмах, сшитых на заказ, в дизайнерских нарядах, в суровой униформе и темных облачениях… Они несли расшитые штандарты, расцвеченные знамена, распечатанную символику, коллажи из флажков; их одежду увешивали значки, броши, булавки со святыми эмблемами, рыцарские гербы, иерусалимские кресты, раковины гребешков с Камино-де-Сантьяго… Голоса звучали на десятке, нет, на десятках языков; люди кричали, веселились, вопили… Десятки тысяч, сотни тысяч, их было больше, чем я видел за все последние три месяца… и что-то во мне надломилось. Я чувствовал, как на меня давит небо. Воздух стал плотным, словно дерюга. Утренняя прохлада обратилась в лед: он впивался в лицо, сдирал с меня кожу, срезал мне веки… Люди толпились, толкались, боролись, тянулись к моему рту, к моему горлу… Много… Их так много! Слишком много! И они так близко!
Меня захлестнула паника. Жирные пятна цвета. Резкие крики. Дерганая пляска телес. Я задыхался. Ребра ломило, воздух ушел из груди, в глазах померкло, и на всей огромной площади не осталось ни капли свободного места. Мне казалось, что рушится небо — воздух утекал, как из пробитого шара, и падали облака… а может, небесная твердь?
Слишком много! Слишком близко!
Я проскользнул между оград и скрылся в одном из проходов. За спиной послышался хор, но я уже проталкивался сквозь кордон, опечатавший площадь, и даже не задержался посмотреть, как подходит к алтарю папа Франциск: я уходил от кардиналов, от епископов, от священников и стражи, от жестокой роскоши базилики, от огромной чаши, заполненной людьми — я бежал прочь, вниз, по Виа делла Кончилиационе, мимо домов-дворцов, мимо сувенирных лавок, мимо швейцаров у гостиничных дверей, мимо туристов, опоздавших на мессу, по улице, до самого конца, — и я опомнился только тогда, когда достиг моста Святого Ангела.
Я привалился к перилам. С реки дул ветер, тыкался в ладони, остужал испарину, покрывшую лицо. Ватикан остался позади; впереди виднелись улочки и палаццо района Понте. Под ногами, не поднимая волн, струилась мятая лента Тибра. Сквозь тучи проглянуло солнце, ударило блеском по водной глади, и с дальнего берега донесся звон одинокого колокола. Ему в ответ зазвучал другой, потом еще один, еще, еще… и их гулкие удары слились в единый каскад.
Под звон колоколов, широко раскинув руки — так было легче держать равновесие, — я сошел с моста, сел в портике церкви — ближайшей оказалась церковь Санти-Чельсо-э-Джулиано, — и наконец-то, считая судорожные хрипы, перевел дыхание.
Наверное, я мог бы нарисовать его по памяти — то давнее страшное воскресенье. Декабрь. Дикий холод. Со дня солнцестояния не прошло и недели. Паломники в сумерках идут по мосту, склонив головы. Они стояли весь день. Ноги сводит от боли. Мост забит лавками: торговцы продают четки, картинки-эксвото, медные бляхи, жестяные бляхи… а к мосту, в жемчугах и дорогих шелках, близится всадник-кардинал…
Уже темно. Никто из тех, кто покидает площадь, не видит, что творится впереди. Озверев от ожидания, люди текут все дальше, вдавливают в берег тех, кто идет первыми… Тем, кто застрял на мосту, уже трудно дышать. Кто-то пытается прыгнуть в Тибр, кто-то — отползти в сторону, но таких мало, едва ли горстка, а остальных просто зажало в тисках…
Я закрываю глаза — и слышу все это словно наяву. Крики. Кричат французы и немцы, испанцы и англичане, итальянцы, армяне, греки… Я слышу, как плоть вжимается в плоть, как рвется кожа, слышу сдавленный хруст ключиц, слышу, как трещат ребра, как рушатся опоры моста. Вверху — видите, там! — мужчина пытается выползти по головам тех, кто рядом. Внизу — смотрите, смотрите! — женщина пала на колени, словно в молитве, людской поток течет прямо по ней, вдавливает в камень… Толпа выкручивает руки, рвет одежду, выдирает плиты; люди кидаются на парапет, нелепо машут руками, тщетно месят ногами воздух, кружатся, кружатся, и — падают, расшибаясь о реку…
Кастелян замка Святого Ангела наконец-то высылает стражу. Мертвецов уносят с мощеных плит, по одному за раз; еще больше тел вылавливают из воды. Две сотни мертвых людей. Три раздавленные лошади. Такова дань.
Погибших приносили сюда, в Санти-Чельсо-э-Джулиано. В ту ночь семьи, склонившись у неподвижных тел, подносили свечи в канделябрах к каждому лицу, искаженному смертной мукой, и если огонек выхватывал знакомые черты — брат, сестра, отец, мать, ребенок, — люди кричали, и свечи, падая на землю, гасли у ног.
В полночь трупы выволокли на площадь Святого Петра. Одних, с растоптанными лицами, узнавали лишь по одежде. Другие, в изодранных плащах и окровавленных туниках, так и остались безымянными жертвами. Как там у Данте про восьмой круг ада? Колодец темный: другая скорбь, другая казнь — nova pieta, novo tormento, — и грешники, лишенные одежд, в глуби его — Nel fondo erano ignudi i peccatori. Алигьери поместил туда виновных в симонии — тех, кто продавал церковные должности или злоупотреблял духовным положением, и там же приберег место для Бонифация VIII, провозвестника первого юбилея. Теперь, когда величайшее торжество средневековых паломничеств стало трагедией, слова поэта казались пророчеством — и пока я уходил от этого чудовищного действа, я чувствовал, будто история выпила из меня всю кровь.
К полудню, выйдя на Аппиеву дорогу, я пошел по ней на юг, прочь от Рима. Дорога вела от ворот святого Себастьяна через широко раскинувшийся парк Кафарелла, от музеев и особняков — к полям и стадам, за пределы столицы. Каменная мостовая, изрезанная следами телег, слегка отливала багрянцем. По обочине лежали каменные плиты, тронутые черным лишаем по углам. На траве, рядом с упавшими колоннами и рухнувшими башнями, виднелись надгробия, до половины ушедшие в землю. Вдалеке я заметил руины акведука: арки обвалились, словно рваные звенья цепи.
В обед парк заполонили велосипедисты и бегуны, но потом их стало меньше, и к началу вечера я снова был один. Где-то рядом с ревом взлетали самолеты. Издали доносился глухой шум шоссе.
Часам к пяти мостовая закончилась. Все чаще попадались лужи. К тому времени я дошел до рощи и деревянного мостика. Настил растрескался, на нем зияла брешь — навряд ли больше метра, — но мной овладел страх. В мутной воде я едва угадывал свое отражение, а там, в глубине, царила кромешная тьма, давила друг друга толпа на промозглом мосту, виднелись серые клочья голой кожи…
Резкий, судорожный вдох, похожий на хрип — и я прыгнул. Пятки коснулись настила, тяжелый рюкзак толкнул меня вперед, и я вдруг ощутил, что паника отпустила. Я был свободен.
И я побежал.