«Родители разыскивали своих детей. Многие потерялись во всём этом кошмаре»
фото: Sean Gallup/Getty/theatlantic.com
Василий Липов, 69 лет, в зоне отчуждения работал три месяца:
Василий Липов
– Самое обидное, что мы, молодые романтики, в 1974 году приехали строить Чернобыльскую станцию. Я раньше жил в Таганроге, но комсомольские бригады, стройки века, как же их пропустишь. Знал бы, куда еду и что будет, крепко подумал бы…
Меня взяли в Чернобыльский трест «Южтеплоэнергомонтаж» слесарем-монтажником 4-го разряда. Работал и учился на инженера-теплоэнергетика. Участвовал в укрупнительной сборке и монтаже реактора Чернобыльской АЭС, в пуске первого блока Армянской и двух блоков Ровенской АЭС, в пуске 6-го блока ТЭЦ ПВС, Ростовской ТЭЦ-2, Балаковской АЭС. В 1978-м моей семье дали квартиру в Припяти. А в 1986-м рвануло.
Во дворе остановилась машина, люди в форме обошли дом, жителей выстроили перед подъездами, погрузили их в транспорт и эвакуировали в село Королевка Полесского района. Мою семью вместе с двумя другими семьями разместили в деревенском доме. Дочь хозяйки через какое-то время принесла нам еду.
Народ прибывал, начальники стали решать вопрос с продовольствием. Каждый вечер с 7 до 9 по радио крутили объявления о том, кто кого ищет. Родители разыскивали детей, дети разыскивали родителей. Многие во всём этом кошмаре потерялись – беда случилась с пятницы на субботу, народ накануне разъехался по дачам, огородам. Людей эвакуировали без объяснений: что, кто, где. Звонить никуда не разрешалось. Поэтому, когда по вечерам читались списки разыскиваемых, моя жена сидела с карандашом и записывала знакомые фамилии.
Было страшно, когда принудительно отбирали детей у матерей. Их вывозили из зоны отчуждения куда-то в санатории. Жена наших не отдала. Дочке тогда было 10 лет, сыну – 14. Не отпустила. Мы же вообще не понимали, что происходит.
Через несколько дней предприятия стали создавать штабы гражданской обороны, эвакуировать бухгалтерии, отделы кадров с их документацией и производственные службы. Моя жена работала на заводе «Юпитер», ее тоже включили в штаб, а чуть позже переправили в Ростов-на-Дону, на завод «Алмаз». Она с детьми уехала, я до июля участвовал в ликвидации последствий аварии.
Сегодня и жена, и я – инвалиды 2-й группы. Детям инвалидность не дали. Сын дважды был на комиссии ВТЭК и ничего не добился. По российским законам до 18 лет им полагались выплаты, а после 18 лет они вроде как ни в чем не нуждаются и не имеют права на помощь.
Про здоровье говорить не хочу. Нет его: дикие головные боли, совсем никакая иммунная система, сосуды в труху… Да понятно, что калеки мы. Если в Брянской области, особенно в юго-западной ее части, медики до сих пор фиксируют повышенный уровень заболеваемости раком щитовидной железы у детей, то прикиньте, какой букет диагнозов насобирали ликвидаторы и их дети.
фото: Sean Gallup/Getty/theatlantic.com
«Заставили подписать документ с 48-ю пунктами. За разглашение – расстрел»
Александр Филипенко, 66 лет, в зоне отчуждения работал 3,5 месяца:
Александр Филипенко
– Как я узнал об аварии? Только-только вернулся домой из Волгодонска, из командировки, сидел за обеденным столом. (Я после службы в армии работал в Аксайском райпотребсоюзе, потом стал заместителем директора совхоза «Аксайский».) Стук в ворота – у нас частный дом. Выхожу – там два милиционера и майор из военкомата. Нате вам распоряжение командования, срочно выезжаем. Говорю: «Что за спешка? Дайте собраться, завтра сам прибуду в военкомат». Они взяли меня под локти и посадили в автобус. Привезли нас в военкомат, продержали там несколько часов, как заключенных, затем отправили к месту аварии, выгрузили три эшелона и приказали ставить палатки.
Вот там мы всё поняли. Кругом пусто, остались лишь рабочие путей. И навстречу шла бабка с козой. Мы к ней: «Ба, а что такой туман у вас?» «То не туман, ребят, то пыль, радиация».
Больше никого из людей нет. Гробовая тишина. Рыба перед домами висит, сушится. Детские велосипеды валяются. Инвентарь на грядках. И ни души. Какой бы ты ни был герой, смельчак, весельчак – страшно.
Звонить домой запретили, а там близкие в полной неизвестности. С нас сразу взяли расписку в КГБ. Заставили подписать 48 пунктов. За разглашение – расстрел. В письме жене тоже ни о чем таком нельзя сообщать.
Ни о каком цезии и его влиянии на человека мы с ликвидаторами тогда не говорили. Днем – работа, ночью – палатка. В мои задачи входило обеспечение личного состава чистым бельем, продуктами, горячим питанием. Грузил термосы, развозил по подразделениям. Выезжал в 30-километровую зону, на станцию, работал вместе со всеми… Ну, дали мне потом медаль «За спасение погибавших».
Я до катастрофы был двукратным чемпионом мира по велоспорту, заслуженным мастером спорта СССР. Сейчас я инвалид. Вчера вон переволновался из-за приближающейся годовщины, с утра пытаюсь встать – ноги не идут. Головные боли часто такие, что повеситься охота, лишь бы ничего не чувствовать.
Многие льготы у нас отобрали, мы даже ездили в Москву бастовать. С того момента Госдума 38 раз рассматривала поправки к документу о пособиях, но ничего не «родила».
Из 320 тысяч ликвидаторов половины уже нет. Вдовы умерших получают 1/10 от их пособий. Так государство нас оценивает. Больно такое видеть. Говорят, что время действия радиации ограничено, некоторые регионы исключают из зоны радиоактивного загрязнения, всё экономят. Как ограничено? У нас, в Ростове, где я живу, за март-апрель 2016 года скончались 18 ликвидаторов.
Люди, работавшие в зоне отчуждения, сегодня получают 16-17 тысяч рублей в месяц. Я только за газ зимой платил по 8-9 тысяч рублей. Дети, родившиеся в семьях ликвидаторов, получают чуть больше 2 тысяч рублей ежемесячно.
Но еще хуже, что через 30 лет после аварии чиновники, политики, общество относятся к нам так, словно это мы сами себе организовали проблемы и не было катастрофы. И тогда ее скрывали, и теперь о ней вспоминают раз в пять лет, нашли юбилей.
фото: Gleb Garanich/Reuters/theatlantic.com
«Бабушки возвращались помирать»
Юрий Чумаков, 55 лет, в зоне отчуждения работал 3 месяца:
Юрий Чумаков
– 19 мая 1986 года я уже был в зоне аварии Чернобыльской АЭС в составе роты химической защиты. Первые три дня мы обучались в городе Брагин, а затем нас послали в зараженные населенные пункты.
Жителей там не осталось, однако в каждую деревню возвращались самосёлы – старики, не желающие покидать свои дома. Их эвакуировали с другими семьями, бабушки и дедушки быстро понимали, что никому не нужны, и, помыкавшись в чужих местах, ехали назад – помирать.
Мы у них спрашивали: «Зачем? Опасно ведь». Отвечали: «Здесь могилы родных. Выросли тут. Всё одно уходить».
У ликвидаторов было неписаное правило: есть самосёлы – возьми продукты для них. Старикам негде было взять хлеб, чистую воду. Когда уезжали, невозможно было смотреть им в глаза. По сию пору снятся. Психологическое состояние, в котором мы тогда находились, ни с чем не сравнишь – давящая тишина. Думать не можешь, говорить не можешь.
Мне по роду специальности и образованию (контрольно-измерительные приборы и автоматика, если коротко) было немного известно о возможных последствиях таких аварий. Было тяжело смотреть на безрассудность молодых парней, совершающих порой необдуманные поступки, и было тяжело выполнять бессмысленные приказы. А дома у каждого – родные и близкие, что с ними станет.
Мы мыли специальными растворами крыши зданий, иногда снимали их полностью. Вылиты сотни тонн воды, перелопачены сотни кубов земли и тонны различного мусора. Вывозили вещи, технику и зарывали их в могильниках. Бросали всё в глубокий котлован, закапывали, закрывали особой пленкой, снова закапывали. Уезжали, оставляя после себя полупустыню.
Меня дома ждали жена и сын. Ничего не знали, волновались. Когда вернулся, жена минут десять молча на мне висела. За три месяца извелась от страха.
Болеть начал уже в 1986-м. Всякое было, вплоть до кратковременной потери сознания. Быстро понял, что в одиночку не выжить, и стал искать единомышленников среди однополчан. В 1990-м удалось официально зарегистрировать районную организацию Союз «Чернобыль» – единственную в Ростове-на-Дону.
Тех денег, что ликвидаторы получали лет 20-25 назад, уже нет. В 2004 году в России был принят закон №122 «О внесении изменений в законодательные акты РФ», страна переписала 240 нормативных актов. Ликвидаторы и их семьи многого лишились. Грубо говоря, раньше они имели рубль, нынче – копейку.
Самое страшное для меня сегодня – терять друзей. В живых остается всё меньше. Похороны, похороны, похороны – такая у меня и у других ликвидаторов действительность.
фото: Gleb Garanich/Reuters/theatlantic.com
«О нас все забыли»
Сергей Готовкин, 52 года, в зоне отчуждения работал 3 месяца:
Сергей Готовкин
– Перед аварией я работал на заводе «Ростсельмаш». Летом 1986-го был призван Первомайским районным военкоматом на специальные сборы для ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС. К тому моменту у меня было двое детей, позже, в 1998-м, родился сын Сергей.
Приехав на место дислокации полка, я попал в самый первый лагерь полка, расположенный у деревни Новая Гребля, и находился в зоне аварии с 27 июня по 27 сентября. Тоже запомнил ту тишину – ни птиц, ни букашек. Рощи черные, листья черные…
Первый месяц в составе своего подразделения занимался дезактивацией населенных пунктов, затем был откомандирован в военную автоинспекцию – сопровождал колонны со стратегическими грузами, контролировал проезд на территорию тридцатикилометровой зоны.
Ничего толком не понимали. Одни командиры приезжали, говорили: «Ничего страшного, сынки, не пострадаете». Другие наоборот: «Будьте осторожными. Не заходите за ограждения – радиация оседает пучками. Не рвите черешню и не выкапывайте картошку». Да кто из молодых думал, что нас ждет потом?
Прошло время – узнали, когда стали отдавать по 5 тысяч рублей в месяц за лекарства. Льготные препараты бесполезны, мало кому подходят, у нас же куча сопутствующих заболеваний. Детям доплаты после 18 лет снимают, инвалидность снимают.
Я награжден медалью ордена «За заслуги перед Отечеством» 2 степени, медалями «За заслуги» 1 и 2 степени. Вот только награды у ликвидаторов и остались, а о них самих все забыли.
фото: Sean Gallup/Getty/theatlantic.com