Патриотические истории
Можно я расскажу для начала одну давнюю патриотическую историю из конца 80-х. Мне кажется, время пришло рассказать. По сути, это не история, а два анекдота. Точнее, дуэль из двух анекдотов.
Илья Аронович Забежинский
В 89-91 годах я ездил в Польшу торговать. Закупал товар здесь в магазинах, вез его в Польшу, продавал. Покупал товар там. Привозил обратно, продавал здесь. Таких поездок у меня было, если не вру, шестьдесят семь. За это время я довольно сносно научился говорить по-польски. Обзавелся многочисленными знакомыми, друзьями и почти родственниками.
Благодаря этому я никогда не тратился на гостиницы, а останавливался всегда у своих разнообразнейших польских «знаЕмых». После базара я возвращался домой. Хозяева накрывали стол. Я доставал водку. Собирались сами «знаемые», приходили «знаемые» моих «знаемых», «коллеги», «коллежанки», «сонседи и сонсядки» и «дужо ешче ружных осуб».
И вот однажды жил я в семье одного доброго фермера, чья большая родня разводила гусей на продажу в Германию. Звали его пан Ришард. Жену его – пани Малгося. А многочисленных детей, невесток, зятьев и внуков – не помню. Деревня та называлась Елень. И находилась она где-то на дороге из Варшавы в Гданьск.
И вот, вернувшись вечером с базара, я застал в доме уже изрядную компанию за столом, на котором дымились кровяной суп, бигус, отваренные копченые колбаски и… чего там только не было. Всем хотелось поговорить со мной за «Звензек Радзецкий» (Советский Союз), за перестройку, за гласность, за Горбачева. А так же между собой поругать Ярузельского, похвалить Ярузельского, поругать Бальцеровича, похвалить Бальцеровича, поругать Мазовецкого, похвалить Мазовецкого, поругать Валенсу, похвалить Валенсу и т.д.
Я чего-то сказал за перестройку и за Горбачева. Послушал все их перепалки. А когда выпито было уже изрядно, и градус накалился, встал и произнес свой любимый тост, который произносил уже много раз во всех польских компаниях:
– Проше паньство уваги, бо хтял бым поведеть такий тост: «Нех, жие пжиязнь меджи народАми – русским и польским!»
Что значит «Да здравствует дружба между народами!»
Тут все вскочили, стали чокаться, хлопать меня по плечу. Некоторые даже обниматься лезли и с поцелуями. Ну, да мне что? Я всем рад. Я тост говорил искренне. Я люблю поляков. Братский народ, чего еще сказать.
Ну, значит, все выпили, сели за стол и снова за Бальцеровича с Ярузельским хотели приняться. Как тут из дальнего конца стола раздался негромкий голос одного невидного собой пана. В клетчатой рубашечке такой. Лысенький. Худенький. Лет пятидесяти пяти. Загорелый от работы в поле. Фермер тоже. Свиней разводил. Звали его пан Лешек. Ну, то есть после нескольких рюмок «выборовой» он был уже никакой не пан, а просто Лешек.
Так вот этот самый Лешек и говорит. По-польски, разумеется:
– То, что ты сейчас за дружбу между нашими народами тост сказал – это хорошо. То есть бардзо добже. А вот я тебе сейчас расскажу, что мы про эту самую дружбу тут промеж себя думаем. Мы, простые польские хлопаки. Расскажу я тебе про это анекдот. Слушай.
В Народный Банк в Варшаве приходит один пан, открывает счет и кладет на него пятьдесят злотых, – тут следует объяснить читателю, что пятьдесят злотых в самом начале 90-х это было уже меньше одного доллара, – Так вот кладет он свои пиндесент злотых, подписывает бумаги, поднимается со стула и следует к выходу. В дверях он неожиданно останавливается, после краткого раздумья возвращается к стойке и просит вызвать управляющего. Управляющий появляется и учтиво произносит:
– Проше пана?
– Бардзо пшепрашам, – извиняется пан-вкладчик, – но я бы хотел поинтересоваться у пана-управляющего, что будет с моими пятьюдесятью злотыми, если ваш банк вдруг сгорит?
– Ну-у-у, — улыбается пан-управляющий, – Вам не стоит волноваться. Наш Народный Банк обеспечен всем достоянием Польской Народной Республики. Если Банк вдруг сгорит, Вам обязательно вернут Ваши пятьдесят злотых.
Пан-вкладчик благодарит, разворачивается, доходит до двери, но вновь возвращается к управляющему.
– Бардзо пшепрашам пана-управляющего, – смущаясь, говорит он, – а вот у меня еще один вопрос. Если Польская Народная Республику вдруг сгорит, что будет с моими пятьюдесятью злотыми?
– О! Пану совершенно не о чем волноваться, – еще больше расплывается в улыбке пан-управляющий, – Польская Народная Республика имеет таких славных друзей среди других братских социалистических стран, входящих в СЭВ. Ели что-то случится, пану вернут его пятьдесят злотых.
Вздохнув с облегчением, пан-вкладчик снова идет к дверям и снова, помедлив, возвращается.
– Ешче раз пшепрашам пана-управляющего, но если все эти братские социалистические страны тоже сгорят, может пан мне сказать, что будет с моими пятьюдесятью злотыми?
– Ничего страшного, – уже почти обнимает пан-управляющий боязливого пана-вкладчика, – все братские социалистические страны имеют такого надежного друга и защитника, как Советский Союз. Если что-нибудь и вправду случится, пан получит назад свои пятьдесят злотых.
Довольный и обнадеженный пан-вкладчик поднимается со стула и уже собирается совсем уйти. Но внезапная мысль останавливает его на месте:
– Послушайте, – говорит он, наклоняясь к лицу пана-управляющего, – у меня самый последний вопрос:
– А если… Нет, ну, совершенно невозможно это представить, и все же… Все же если, – тут он запинается и нервно мнет выданную ему только что квитанцию, – Так вот если… Советский Союз сгорит, что тогда будет с моими пятьюдесятью злотыми?
– Послушайте, пан, – тихо с укором говорит пан-управляющий пану-вкладчику и, обняв его за плечи, уводит в сторону от других посетителей, — послушайте пан, я понимаю Ваше беспокойство. Я его разделяю. Но посмотрите на это с другой стороны: если вдруг Советский Союз все-таки сгорит, ну, неужели же Вам. Будет жалко. Ваши. Пятьдесят. Злотых?
Ох, как смеются на этом месте мои паны. Ох, как смеются! Слезы катятся градом по их щекам, от чего немедленно размокают роскошные закрученные к небу их густые шляхетские усы.
– Ну, что, Илья? Хе-хе! – поворачивается ко мне пан Ришард, – Ну что? Ничего не сможешь ответить? Ничего не сможешь сказать? А?
– Хорошая история, отвечаю я. Неплохая история. Расскажу и я один анекдот. Слушайте.
В ожидании дуэли паны вытирают слезы, снова закручивают вверх усы, рассаживаются.
– Итак, — начинаю я, – К президенту Рейгану пришли как-то несколько журналистов из разных стран. Рейган принял их, причем принял прямо в Белом доме, в своем овальном кабинете. Ну, президент сидит за своим столом. Журналисты – напротив. Вопросы задают, получают ответы, разговаривают. И вдруг они замечают на столе у президента три кнопки: красную, белую и золотую.
– А что это за кнопки, господин президент? – спрашивает польский журналист из газеты «Выборчей», – расскажите, всем нам очень любопытно.
– О, это особые кнопки, – гордо улыбается Рейган польскому журналисту, – это наше самое современное изобретение! Ни у кого таких нет! Только у нас. Вот смотрите, господа.
На белую нажму – и уничтожу сразу весь Белый дом.
На красную нажму – и уничтожу Кремль.
– А золотая, а золотая? – нетерпеливо ерзают журналисты. А больше всех ерзает, конечно же, журналист из Варшавы, — Так для чего же золотая?
– А золотая? – ласково так, по-голливудски улыбается президент США Рейган, – На золотую нажму и весь мир уничтожу! – и хохочет радостно и заливисто.
Ну, журналисты, разумеется, в шоке. В шоке, понимаешь, от такого могущества американского президента. И молчат журналисты. И нечего им сказать. И с уважением глядят на американского президента. Ну, и с самым большим уважением, естественно, глядит на него польский журналист из газеты «Выборчей».
И только один журналист не в шоке. И только один журналист не молчит. И это, естественно, советский журналист из советской газеты «Известия». Закинув ногу на ногу и не поднимаясь с места, он спокойно так говорит самому Рейгану:
– Ну, что ж, неплохо, неплохо, – говорит он, покачивая головой и слегка даже так поджимая губы, – Совсем неплохо, – продолжает он, – Да только вот, знаете, перед войной у пани Ковальской в Варшаве тоже было в доме три унитаза: красный, белый и золотой. А только, когда русские на танках пришли, так ведь на лестнице обо…лась.
Закончив свою историю, я обвожу взглядом серых каких-то поникших моих поляков, у которых и усы уже опять раскрутились и взгляды уперлись в пол, и слова в ответ не услышишь. А внимательнее всех в пол смотрит тот самый пан Лешек. Внимательно-внимательно. И глаз не поднимает.
Я наливаю всем водки, поднимаю рюмку и говорю:
– Вот так-то, мои милые паны. Вот так-то. Давайте-ка мы еще раз за дружбу народов выпьем! А?
Да, ну вот такая история. История, прямо скажем, не новая, давнишняя даже. Однако же – быль. Да, быль.
***
А вот и еще одна. Эта история не менее патриотическая. И при этом она детская. Про то, как важно в детях патриотизм развивать.
У нашего старшего сына Мити есть замечательный друг Гоша. Дружат они с двух лет, еще с самого садика. Ну, и мамы их тоже дружат.
И вот однажды, где-то в самом конце 90-х, Митя и Гоша были в Турции. Не одни, конечно. С ними были обе мамы и еще Митин папа. А было тогда Мите и Гоше – одному пять, а другому шесть лет.
И вот как-то вечером обе мамы и Митин папа сидели на лужайке перед рестораном и ужинали. Мальчики где-то играли. В самый разгар ужина со стороны детской площадки послышался неудержимый рев до боли знакомого коллективного тембра. Звуки рева приближались, и через минуту на лужайке очутились заплаканные Митя и Гоша, размазывающие грязными кулаками слюни, слезы и сопли по лицу.
– Мальчики, что случилось? – спросила Гошина мама.
– Вы что, подрались? – воскликнула Митина мама.
– Нет, мы не подрались, – промычал Митя, размазывая слезы.
– Мы не подрались, – подтвердил Гоша, вытирая ладошкой сопли, – Нас немецкие дети побили.
– Мальчики! – воскликнула Гошина мама и вытерла платком Гоше сопли, – За что вас побили немецкие дети?
– Действительно, за что? – поинтересовалась Митина мама и вытерла платком слезы Мите.
– Мы не знаем, – сказал Гоша, всхлипывая, – Мы не понимаем «по-германии», – и еще больше заплакал.
– Угу, – подтвердил, всхлипывая, Митя, – Мы «по-германии» вообще не понимаем.
– Эт-то что такое! – вступил в разговор Митин папа, – Эт-то что такое!? Что значит «побили немецкие дети»? Да вы знаете, что ваши деды в 45-м до Берлина дошли, а? Немедленно найти этих немецких детей! И немедленно дать им сдачи! И без победы не возвращайтесь! – закончил папа, выталкивая Митю с Гошей с лужайки.
– Видали вы их? – повернулся папа к обеим мамам и продолжил ужин.
Через пятнадцать минут с той же стороны, с которой ранее раздавался рев, послышались радостные победоносные голоса. Довольные Гоша и Митя вступили на лужайку, эмоционально жестикулируя.
– Ну, мы им дали! – воскликнул Митя, заглядывая папе в глаза в поисках одобрения.
– Да! Мы и дали им! – подтвердил Гоша и сделал согнутой рукой сверху вниз – вот так.
– Ну, – сказал удовлетворенно Митин папа, – Они поняли теперь, что никто в мире не имеет права вот так безнаказанно обижать русских мальчиков? Поняли?
– Ну, это мы не знаем, – сказал Гоша задумчиво, взяв со стола яблоко и откусывая от него кусок, — Мы не знаем точно, поняли они или нет. По-моему, это были какие-то другие немецкие дети.
– А какая разница, – пожал плечами Митя, откусывая кусок персика и капая соком себе на футболку, – Какая разница? Не все ли равно, какие дети? Главное, что мы их победили!
Вот такая детская история.
***
Ну, и напоследок расскажу вам еще одну. Недетскую и вовсе даже не смешную, но вполне патриотическую быль.
У меня был дальний родственник. Звали его Александр Егорыч. Умер лет десять назад. Кстати, на Пасху. Великим Четвергом исповедался впервые в жизни. Причастился тоже впервые. А прямо в Пасхальную ночь умер. К самому концу заутрени. Вот как бывает.
Был он по происхождению своему «скобарь». То есть со Псковщины родом. Туда же, на Псковщину, в родные ему Пушкинские Горы перебрался на старости лет в конце 90-х. И по-родственному иногда я его навещал. Захочется нам в Пушкинские Горы, соберемся с друзьями и поедем к Александру Егорычу.
И вот как-то приехали мы к нему с приятелем в памятный год Пушкинского юбилея. Побродили по заповеднику, почитали стихи, полюбовались холмами, в монастырь зашли. Сороть бежит между холмами, сверкая на солнце. Скамейка Онегина стоит на месте. Аллея Керн. Мостики в Михайловском. Все, как положено.
Усталые и довольные вернулись домой. Егорыч к нашему приходу супу сварил, картошки нажарил. Селедочку почистил и лучком сверху присыпал. Грибочки достал. Ну, и огурчики, помидорчики, укропчик там разный, лучок зеленый – все свое. А мы, значит, литровый коньячок Армянский – из походной сумки. «Праздничный» назывался.
Сели. Закусываем.
– А что, Александр Егорыч, – говорю, – Ты ведь тут в Пушгорах и в оккупацию был?
– А как же. Десять лет мне было, когда немцы пришли.
– И что? – подливаю я еще коньячку, – Как при немцах было?
– При немцах-то? – закусывает Егорыч «Праздничный» зеленым лучком, – При немцах-то ничего так. При немцах нормально жилось.
У нас в доме стоял один на постое – такой он был крепкий, невысокий, как я. Работящий, по хозяйству помогал.
А к матери не приставал. Ни-ни. Фотокарточки все показывал: фрау евойная и детишек трое. От пайка своего нам давал: то хлеба, то сахара. Консервы тоже давал. Шоколад был вкусный. Ох, вкусный!
На крылечке, помню, сидит, гимнастерку снимет и на солнышке греется. А мы на дворе ходим с сестрами, играемся чего-то.
– Вы еще скажите, что он на губной гармошке играл, – оживляется мой приятель.
– А что, – встрепенулся Егорыч, – играл. Он играл – мы плясали.
– Зачем плясали-то, – вставляю я, – он же немец, враг, он заставлял вас?
– Зачем заставлял? – недоумевает Егорыч, – Хороший человек, по семье скучал, по деткам своим. Ну, и нам весело, чего бы не сплясать?
– Нет, – помолчав, добавляет Егорыч, – хорошие были немцы, со всяким уважением, культурные.
– Погоди, Александр Егорыч, – вскакиваю я с рюмкой в руке, – А партизаны? А партизаны-то как?
– Партизаны? – протягивает мне свою рюмку Егорыч, чокается, макает зеленый лучок в солонку и заедает, – Партизаны – не очень. Партизаны – это был бич. Придут, корову уведут. Муку отберут последнюю. Бабы плачут, у баб детки, а им что? Им тоже, небось, надо продовольствие. Как в лесу без продовольствия? Ну, и отбирают. Молодых парней в лес уводили. Кому 15–16 лет исполнилось, придут, заберут и в лес. С немцами воевать. От партизан мы настрадались.
– Ага. Понятно. То есть партизаны плохие, а немцы хорошие.
– Почему «хорошие»? Кто «хорошие»? Я говорю, партизаны – это бич был. От них только несчастье было. Вот продукты у тебя все заберут, чего делать будешь? Или убьют офицера, например. А мы сиди-дрожи, придет СС наших забирать в заложники, или не придет.
– То есть партизаны все же плохие?
– Да какой ты! Не понимаешь ничего! Налей лучше еще, – сердится Егорыч, выпивает, – Никто не плохой. Партизаны ведь что? Они немцев убивали, молодежь забирали в лес. Вот еще б война годик потянулась, и меня б забрали. Сидел бы я сейчас с вами… Они воевали с немцами, понимаешь? А нам через то было одно только худо.
– То есть не надо было с немцами воевать?
– Ах, ты ж, бляха-муха! – еще больше сердится моей тупизне Егорыч, – Да почему ж не надо было? Они на нашу землю пришли, их никто не звал, завоевали нас. Надо было их бить. И били. И правильно.
– Дак ты ж только что говорил, Егорыч, что немцы культурные?! Что лучше, чем партизаны!
– А я и не отказываюсь, – уже мирно совсем откидывается на стуле Егорыч, – Культурные, очень культурные. Ни слова плохого нам не сказали. Что отец был на фронте – тоже ничего. Понимали. Сами ведь на своем фронте были. И пайком делился, и шоколаду давал. Это – да. Это – культурные. Тут не попишешь. Хорошие люди были. Вполне хорошие.
– Ну, хорошо, – говорю я, отдышавшись, – ничего не понятно. Но давай, Егорыч, за тебя выпьем. За твое босоногое счастливое детство в оккупации, – и наливаю по рюмкам «Праздничного».
– Ну, что? Ну, давай, – крякает Егорыч и выпивает. Седые редкие волосы ладонью заглаживает назад, – Что, может, споем?
– Споем-споем, – отмахиваюсь я, – Ты мне еще на один вопрос ответь. Дальше-то как было? Жалеешь, небось, что немцев прогнали? А?
– Как дальше было? – наклоняется ко мне через стол Егорыч, – Как дальше? А я тебе скажу, как дальше. Дальше, Слава Богу, пришла Красная Армия и всех их повыгоняла к тыдыйной матери. Повыгоняла, понимаешь? И наступила у нас тогда, Илья, Победа и мирная жизнь. Распрекрасная мирная жизнь! Вот так!
Надо, Илья, чтобы свои жили со своими. Чтобы вот русские – жили с русскими. А немецкие – с немецкими. И чтобы немецкие к русским не приходили и русским не указывали, как нам жить.
У них, конечно, пиво там хорошее, у немцев. Я в ГДР ездил, пробовал. Хорошее пиво, нечего сказать. Но уж лучше мы тут, Илья, совсем без пива, но сами. Сами. По-своему. Свои – со своими. Свои – со своими. А сами – управимся. Управимся…
Ну, что? Давай «День Победы» споем? Давай!?