Церковь и культура: традиция и консерватизм

Есть несколько сотен определений культуры, и излишне добавлять ещё одно, но стоит подчеркнуть, что важно рассматривать культуру в смыслополагающем и ценностном, аксиологическом ключе. Вместе с тем не стоит забывать, что всякая культура есть порождение падшего мира. В этой связи представляется обоснованным говорить об антиномичности такого понятия, как христианская культура¹; не считая уже таких модных сегодня разговоров о “православной цивилизации” и проч.

С 80-х годов прошлого века Россия проделала настолько большой путь, что можно утверждать: мы живём в другой стране. Естественно, изменилась и Церковь. Я всегда вспоминаю такой пример: в первой половине 90-х в Москве был единственный православный книжный магазин, точнее, отдел: стол с несколькими книгами, находившийся в обувном магазине возле Издательского отдела Патриархии. Его так и называли в народе: православная обувь. Сейчас в православных книжных магазинах можно проводить экскурсии. Подобные примеры серьёзных внешних изменений можно найти и в других областях церковной жизни.

А вот всё ли у нас так хорошо, как внешне может показаться? Отчасти безусловно так; во всяком случае хорошо уже то, что возможна проблемная постановка вопроса, что мы можем сегодня честно сказать, что сделано, а чего не сделано. Например, мы в большинстве своём не осознали, что те из нас, кто личностно в той или иной степени сформировался до перелома 90-х, умудрился не сходя с места жить в двух разных мирах, а более юные совершенно не могут представить себе, как это мы жили. Они волей-неволей — существа одномирные, и нам следует отдавать себе отчёт в том, что при всей привлекательности этого нового мира он носит в себе настолько явственные черты “смелого нового мира”² из одноимённой антиутопии О. Хаксли, что если не принимать разумных мер культурно-просветительского характера, наши молодые — наша надежда — могут стать и одномерными.

Мне приходится быть одновременно журналистом (а сегодняшняя журналистика почти невозможна без телемостов, on-line-конференций и прочих технически изощрённых приёмах общения с аудиторией) и преподавателем; к тому же обсуждение нашего журнала “Фома” в интернете происходит весьма (иногда кажется, что даже чрезмерно) активно, да и письма нам шлют в немалом количестве. Представляется, что всё это в совокупности даёт мне основания для оценки ситуации с нынешней молодёжью. Так вот, я осмелюсь утверждать, что обилие рекламных уговоров (в том числе и общественно-политических программ) порождает не столько бездумно-доверчивых потребителей, сколько недоверчивых. Среди молодёжи, в том числе — увы — среди неглупых молодых разрастается недоверие как основополагающий принцип отношения к миру. Одинаковую степень недоверия они испытывают и к товарам, и к партийным программам, и к науке, и к друзьям и любимым; о последнем свидетельствует нежелание вступать в брак и обзаводиться детьми, то есть создавать нормальные семьи³. Поскольку в современной публицистике в ходу запоминающиеся звучные определения, можно назвать грядущее в самую близкую пору время эрой недоверия. А коль скоро сознание людей характеризуется недоверием, то о вере вроде бы можно уже и не говорить. Но наше призвание в мире как христиан — именно говорить о вере, так что придётся потрудиться. И говорить о нашей вере следует так, чтобы рухнула стена недоверия. А для этого нужны не риторические приёмы и не домашние заготовки, вызывающие шумное одобрение аудитории, а предельная искренность, открытость, честность и доброта. Легче всего высмеять молодого человека, задающего глупый или даже наглый вопрос. Окружающие будут счастливы посмеяться над незадачливым участником “диалога”. А вот сам он может и навсегда отвратиться от веры. Нельзя проповедовать религию любви, не любя своего собеседника. Если ещё острее ставить вопрос, то нельзя возвещать христианство, не придерживаясь учения Христова. Заметим, что в сфере культурно-просветительской предельно ясно, что распространять культуру могут только культурные люди; очевидно, что и христианство могут возвещать те, кто следует за Христом, кто служит Ему всей своей жизнью.

Ещё одна сложность для христианского просвещения в наши дни состоит в том, что вокруг вроде бы все православные, — так они себя, что называется, позиционируют и в основном действительно так и считают. Существенно, что христианская этика налагает определённые ограничения на опровержение таких утверждений, поскольку только Господь видит сердце человека и знает о его сути. Люди могут лишь указывать на внешнее несоответствие чьего-то поведения общепризнанным правилам. Но поскольку “подобное лечится подобным”, то корректировка внешнего даёт и внешние результаты. Например, можно строго-настрого запретить лицам женского пола входить в храм в брюках — но правильнее было бы говорить о Доме Божием и о чувстве благоговения так, чтобы соответствующую случаю одежду женщина научилась выбирать сама, со вкусом, с пониманием и с любовью.

И к тому же здесь возникает дилемма, потому что самые эти правила в их обиходном применении размыты, а отчасти и искажены течением десятилетий запрета на христианское образование и воспитание. В рамках одной статьи эту тему можно только наметить, равно как и только обозначить кажущиеся возможными пути разрешения этой дилеммы: воспитание целостного, гармоничного видения церковного обихода в контексте не только истории Церкви и её учения, но и национальной — и мировой — культуры. Так, специалисты по истории костюма считают, что подрясник и ряса — самые красивые из всех существующих одежд, и хорошо бы и нам это знать, — это сделает наше культурологическое познание Церкви более полным и более радостным.

Но ведь недоверие, как оно ни ужасно само по себе, порождает ещё одно свойство (чтобы не сказать — ещё один порок). Постоянное искоренение в себе позитивного отклика на информацию (а это и есть недоверие) влечёт за собой равнодушие, так что эра недоверия — она же и эра равнодушия. Равнодушие, в свою очередь, порождает уродливые замены человеческого общения (потребность-то есть! душа-то по природе всё равно христианка, как её ни калечь!); достаточно упомянуть такие интернет-проекты, как “В контакте”, “Одноклас­с­­ни­ки”, где налицо сочетание несочетаемого: одиночество в толпе интенсивно общающихся, но остающихся чужими друг другу людей⁴.

…Одним из первых программных текстов раннего “Фомы” была статья Владимира Гурболикова “Эра недоверия, или Место встречи изменить нельзя”. Создавая журнал для сомневающихся, мы понимали, что живём в обстановке крайнего недоверия. Всех нас многажды и по-всякому обманывали все, кому не лень: от старших приятелей и учителей до главного рулевого нашей жизни — коммунистической партии. Крушение Советского Союза ознаменовало наступление эры недоверия: после несостоявшегося земного рая — коммунизма неверие и страх вызывала практически любая идеология, любая вера.

Встреча с Богом как главная встреча жизни, открытие Церкви как единственного места, где всегда любят и ждут, прикосновение к многовековой и живой христианской традиции, которая для большинства из нас ещё вчера казалась опасным, но, к счастью, безвозвратно похороненным опиумом для народа, — всё это стало для нас потрясением. Обретённая вера стала основой жизни; она давала силы и вызывала обжигающее стремление поделиться радостью открытия со всеми, кто был рядом. Неофитский пыл порождал множество проблем с друзьями и близкими, коренным образом менял жизни, восстанавливал храмы и возводил монастыри. Мы не всегда были внимательны к мыслям и чувствам тех, кто не пережил подобного опыта, но нам очень хотелось поскорей поделиться с ними радостью открытия — нам было не всё равно. И им было не всё равно; и мы очень хорошо чувствовали, кто наш собеседник — человек эры недоверия, советский Фома неверующий, боящийся верить и страдающий от своего неверия. Мы пытались пробить стену недоверия и страха, разрушить окаменевшее основание старых лживых мифов об антиинтеллектуализме и косности Православия и отсталости христиан… Мы говорили себе и другим “не бойся”, потому что в нашей вере нет места страху, потому что Бог есть Любовь, а совершенная любовь изгоняет страх (1 Ин 4:18). Шло время, колебания и сомнения одних привели к Богу, других ещё сильней от Него отдалили. Жизнь стала более спокойной и размеренной, люди с виду — вроде бы более терпимыми. Эра недоверия закончилась.

На смену ей пришла эра равнодушия.

Старинный недруг рода человеческого, когда-то поразивший прародителей лживым рассказом о древе познания добра и зла, после искушения сомнением предложил человеку новый соблазнительный плод: безразличие. Сегодня страшнее всего не то, что люди не доверяют друг другу или боятся поверить в Бога и Богу. Людям всё равно. Молодым всё равно, потому что их так воспитали (точнее, не воспитали), взрослым — потому что сомнения в их жизни сменились апатией. Нам всё равно. Когда в маленьком городе Кольчугино 16-летние подростки заживо сжигают на Вечном огне 25-летнего парня, сделавшего им замечание, это не от недоверия, а от слепой, тупой, бессмысленной злобы равнодушия. Нам всё равно, потому что когда в нравственно больном обществе всерьёз и долго обсуждают, нужно ли вводить в школы элементы духовно-нравственного воспитания (при том что воспитание половое вводят не задумываясь, а то вдруг сами не догадаются!) — это не борьба против клерикалов, а преступление против собственного народа.

Равнодушие распространяется незаметно, почти как радиация — без цвета, вкуса и запаха. Быстро и насмерть. Потому что когда заметил последствия — уже поздно. И когда сегодня видишь пустые глаза учеников или студентов, когда вместо ожидаемого сострадания чувствуешь безразличие окружающих, когда в себе ощущаешь эмоциональную опустошённость, потому что пиявка телевизора давно уже высосала все эмоции, начинаешь задумываться: “А вдруг уже поздно?”. Бессмысленно и стыдно говорить, что можно “не смотреть и не слушать”, а читать умные книжки, и что в любом обществе всегда не без урода… Бессмысленно и стыдно, потому что это наши дети уже в школьном возрасте пьют пиво, курят марихуану и сквернословят. И это не маргиналы-уроды: 40% российских школьников знают, где достать наркотики. К этому привело равнодушие: слишком долго мы стыдливо прятались от слова “воспитание”, полагая, что ребёнок может и должен сам выбирать, потому что главное — свобода. Свобода, конечно, универсальная ценность, которая, кстати сказать, является одной из важнейших в христианстве. Но не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что выберет ребёнок, предоставленный сам себе в мире соблазнов. Потому мы и имеем, что имеем: толерантное равнодушие детей при политкорректной апатии родителей… И не к нам ли, сегодняшним, обращены страшные слова из Апокалипсиса: Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих (Откр 3:15–16)?

Можно, конечно, утешаться, что мы стали лучше жить. Но далее ничего “лучше” не будет, если мы не сможем противостоять заразе равнодушия. Безразличие изжить трудней, чем недоверие. Здесь нужны иные слова и аргументы, новая логика и тональность разговора и — главное — конкретные действия.

А средство борьбы с самым древним врагом рода человеческого тоже очень хорошо известно: Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: “перейди отсюда туда”, и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас (Мф 17:20).

…Очень хочется поговорить о сведении заново в единое целое Церкви и культуры. Процесс этот не может быть единонаправленным, а просто обязан иметь два встречных направления. Никакое видение культуры не будет достаточно полным (и даже просто адекватным) без полноценного привлечения фактов религиозной культуры, с которой всё непросто. Самый очевидный пример: мы не вправе описывать икону как портрет или жанровую композицию; для знакомства с ней нужно не просто знать всех, кто на ней изображён, но и понимать, почему тот или иной персонаж или сюжет избран для иконного изображения, то есть в конечном итоге — какую роль он играет в истории спасения. С другой стороны, изучение истории Церкви без привлечения широкого исторического фона будет обеднённым; при знакомстве с церковной литературой необходим сравнительный анализ, оперирующий данными о литературе светской, для лучшего понимания становления иконописи необходимо хотя бы вкратце ознакомиться с техникой и художественными приёмами светского изобразительного искусства соответствующей поры.

Придерживаясь парадигмы принятых ныне рассуждений и терминов, мы можем сказать, что наша основная задача — это воцерковление культуры. Но следует очень основательно подумать, что в таком случае должно иметься в виду. Может показаться, что Церковь — это не только Богочеловеческий организм, который не одолеют врата ада (см. Мф 16:18), но и незыблемый, заданный от века и до вечности эталон культуры. К сожалению, это не так и не могло было бы быть так, — нужно учитывать человеческий фактор, как и то, что культура связана именно с этим фактором. Поэтому корректнее было бы говорить об укоренении культурного фактора в сознании верующих, об их способности анализировать и постигать культуру светскую и стараться увидеть целостный образ жизни без искусственных по большей части перегородок между профанным и сакральным⁵ — и следовать этому образу; короче — достигать гармонии своего существа.

А между тем именно культурное наследие призвано созидать пространство нашей жизни; коль скоро мы провозглашаем, что русская культура сформирована христианством (а это действительно так), то негоже нам таким наследством пренебрегать. Наши классики должны быть представлены не только в учебниках по литературе, а и в фоновых знаниях и культурном поле наших детей. Конечно, семейная молитва — вещь неоспоримо прекрасная, но наряду с ней полезно было бы возрождать культуру семейного чтения. Это не будет означать возврата к прошлому; это станет именно творческим использованием богатейшего наследия православной культуры в наше время, поскольку она характеризуется именно многосторонностью. Недаром выдающийся русский мыслитель Иван Киреевский писал: “Одного только желаю я, чтобы те начала жизни, которые хранятся в учении святой Православной Церкви, вполне проникнули убеждения всех ступеней и сословий наших, чтобы эти высшие начала, господствуя над просвещением европейским и не вытесняя его, но, напротив, обнимая его своею полнотою, дали ему высший смысл и последнее развитие и чтобы та цельность бытия, которую мы замечаем в древней, была навсегда уделом настоящей и будущей нашей православной России…” (О характере просвещения Европы, 1852 г.)

При этом возникает проблема, которую можно назвать коммуникативной: проблема языка взаимодействия академического и художественного сообщества и сообщества церковного. Сейчас есть опасная тенденция расщепления единого русского языка на два говора: верующих и неверующих. И следует признать, что в то время как речь наших иерархов и священников, как и встарь, соответствует критериям языковой нормы, речь представителей светской культуры, во-первых, засорена жаргонизмами вплоть до сквернословия, а во-вторых, они просто не понимают значительный пласт лексики, связанный с реалиями церковной жизни и с богословием. Так, уже довольно много лет назад популярный культурный обозреватель радио “Свобода” долго ругал книгу С. С. Хоружего в основном за введение нелепого и бессмысленного с его точки зрения неологизма синергия. С тех пор ситуация если и улучшилась, то ненамного.

Но воцерковление культуры отнюдь не означает простого научения популяции церковным премудростям. Людям, склонным к размышлениям, полезно было бы узнать, что святые Отцы “изобрели” психоанализ за 1500 лет до Фрейда; что Великие Каппадокийцы создали диалектику более совершенную, нежели гегелевская, что всякий разговор о правах человека возможен только потому, что в христианстве возникло и было разработано понятие личности. Тема эта достойна отдельной книги и не может быть раскрыта в рамках статьи, но коснуться её было необходимо.

Но зададимся вопросом: а была ли когда-нибудь выполнена задача воцерковления культуры? Позволю себе ознакомить с мнением на сей счёт замечательного искусствоведа начала XX века Николая Михайловича Тарабукина: “Для интеллигентского воспитания представляется вполне естественным знание даже таких пигмеев поэзии, как Апухтин и Надсон. Но спросите того самого интеллигента, который читал по-немецки Faust’a, а по-итальянски Divina Commedia, кем сочинены пасхальные песнопения, и он Вам не ответит. Он знает день 26 мая 1799 года, как будто это день его собственного рождения, но если его спросить, в каком веке жил величайший поэт средневековья Иоанн Дамаскин, он только широко раскроет свои недоумевающие глаза. Старая царская школа, пропитанная рационализмом, изучала пoдробно критические труды Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Михайловского, а спросите кого-нибудь из старых гимназистов — читал ли он Константина Леонтьева, и он ответит, что нет. Не знать Канта считается зазорным, а не прочесть ни одной страницы Исаака Сирина — вполне естественным”. Если эта фраза относится к старой школе, можно только представить, как она должна была бы звучать сегодня; пользуясь нынешней языковой вольностью, дерзну сказать: мне бы проблемы Тарабукина! Потому что никто уже не знает, что 26 мая (по старому стилю) родился Пушкин. И сегодня не считается зазорным не знать Канта. Так что нам придётся закончить эту часть рассуждений тезисом, который звучит просто, но таит в себе огромные задачи; возможно, что и не для одного поколения: воцерковление культуры невозможно без знания культуры.

Тем самым понятно, что вынесенное в заголовок соотношение консерватизма и традиционности — это не игра синонимами, а исполненное смысла противопоставление. В самом деле, как соотнести понятия консерватизм и традиционность? Часто приходится слышать, что наша Церковь консервативна, что православная культура консервативна, что мы — за консервативные ценности. В этой связи я вспоминаю один обмен репликами в ходе проведения очередного Круглого стола: “Владыко, поддержите нашу партию, она консервативна”. — “Церковь не может поддержать партию (часть), она учит целостному взгляду на мир”. Между тем Церковь не столько консервативна (кон­серватизм — это скорее свойство формы), сколько традиционна. Традиция же есть передача следующим поколениям некоего содержания. Консерватизм может быть попыткой любой ценой сохранить старые формы (трагедия старообрядчества); а традиция включает в себя не только стремление к сохранению содержания, но и умение сделать его понятным и доступным — без профанации, это очень важно — для людей нового поколения, для молодых. Молодёжь не следует пугать, представляя для неё Церковь как одно большое “нельзя”, но с ней не надо и заигрывать, рисуя в заманчивой перспективе одно большое “мож­но”. К сожалению, в нашем дискурсе (включая СМИ) полно и первого, и второго. А преодолеть этот распад (не побоюсь этого слова) мнений можно, на мой взгляд, только умелым противопоставлением традиции и консерватизма. При этом нелепо отрицать консерватизм церковных форм, но его следует представлять не как самодовлеющую ценность, а как внешние параметры, направленные на усвоение традиции.

Казалось бы, есть тема, которая могла бы послужить пробным камнем воцерковления культуры, которая способна сделать наше понимание недавней истории полным и многомерным. Но не сложилось. Пора честно сказать — не сложилось почитание новомучеников. Именно поэтому в оценках историками событий ХХ века (ныне уже полным ходом разворачивающихся в школьных учебниках) можно прочесть либо “ах, как беспросветно ужасно всё было”, либо “много пользы было принесено для страны”. А вместо того самого гегелевского синтеза встречается вялое и бесцветное “с одной стороны, нельзя не заметить, но с другой стороны, необходимо признать” — и какая уж тут осознанная и зрелая любовь к Родине…

А между тем именно широкое церковное почитание новомучеников способно внутри церковной ограды стать основой построения современной культуры церковной жизни, а выйдя за эту ограду — не только дать твёрдую основу для рассмотрения новой истории России, но и послужить внедрению в сознание поколений культуры подвига, культуры горения и вдохновения, создать осмысленную связь культуры напоминания и культуры будущего.

А между тем когда журнал “Фома” готовил материалы о Бутовском полигоне — месте, где за верность Христу были убиты и сброшены в погребальные рвы многие тысячи православных, из которых более 140 уже причислены к лику святых, — мы обратились за комментарием к известным людям. Но от признанных деятелей искусства, бизнеса, власти (большинство из них — москвичи) часто слышали: “Я ничего не знаю о полигоне. Я некомпетентен в этой сфере”. Интернет-опрос рядовых жителей столицы дал тот же результат — Бутово ассоциируется у москвичей скорее со скандальной историей строительства новых домов, чем с трагической историей собственного народа. Возможно ли, чтобы в Израиле вам не смогли ответить на вопрос, что такое Освенцим?..

Культура забвения — не просто знак невежества; она опасна. Один из мыслителей XX века сказал: “Раны, залечиваемые временем, содержат яд”. Неслучайно, что такая формула появилась именно в ХХ столетии. Невозможно сосчитать всех ран, нанесённых нашему народу и всему человечеству в этот период. И, безусловно, рана Бутовского полигона — одна из самых глубоких для России. Вряд ли удастся залечить её такими учебниками по истории, из которых некоторые страницы — в том числе о Бутовском полигоне — просто вырваны.

Назвать события 1930-х годов “далеким прошлым” — всё равно что объявить вопрос “за что и во имя чего умирать?” неактуальным и неуместным для современного человека. Ведь именно с выбора между верностью Христу и сохранением собственной жизни две тысячи лет назад начиналась Церковь. Подобно первохристианам в Риме, бутовские и другие новомученики приняли смерть за веру. Многие из них, предчувствуя скорую гибель, говорили об атеистической власти: “Это всё временно”. И здесь мы видим не столько предвидение будущего, сколько твёрдую позицию тех, кто своей жертвой придал бесовству в нашей стране временный характер, без кого последующее возрождение Церкви вряд ли было бы возможно.

А сегодня, приехав на Бутовский полигон, вы увидите, что посетителей на нём нет — полигон нашей памяти, как правило, пустует. И дело даже не в том, что жителям Москвы трудно найти время, чтобы добраться туда. Дело в вопросе, который ставит перед каждым из нас это место. Здесь казнены и погребены тысячи самых разных людей — от крестьян и сельских священников до палачей, ставших со временем неугодными режиму. Посетитель полигона неизбежно начинает проецировать ситуацию, в которую попали эти люди, на себя, на собственную жизнь — и сталкивается с вопросом, ответ на который (осо­бенно если это молодой, “современный” посетитель) он не всегда знает: а есть ли разница, за что умирать? Это катастрофа. Поэтому у нас до сих пор есть станция метро Войковская, носящая имя человека, отдавшего приказ расстрелять невинных детей. И до тех пор, пока у нас нет убеждённости в том, что новомученики — это герои нашего времени, мы не можем утверждать, что храним наше наследие, нашу культуру.

И так и будут выходить псевдоисторические фильмы, способные лишь запутать зрителя, дезориентировать его и отбить охоту к познанию нашей истории. И издаваться страшными тиражами невежественные домыслы об истории, зачастую ещё и в беллетристической форме. А те, кто интуитивно чувствует в этом неправду, будут утешаться детективами.

А если мы не будем твёрдо придерживаться принципа рассмотрения истории человечества с точки зрения истории Церкви, то есть принципа экклезиологичности, а историю Церкви — с точки зрения её христоцентричности, то ни о каком воцерковлении культуры речи быть не может. Остаётся только молиться о Божией помощи в этом деле, отдавая себе отчёт в том, что без исторической памяти и без духовной культуры народ жить не способен.