Довольно часто в дискуссиях разного рода о роли Церкви в жизни общества встречается антиномия – «традиция и современность». Это словосочетание настолько утвердилось в нашем языке, что мы даже не замечаем логическую несуразность такого противопоставления, и если задуматься, то в этом устоявшемся словоупотреблении, в самом грамматическом разделении этих двух реалий, нельзя не увидеть тревожную симптоматичность. Ведь если традиция не присутствует в современности, не перестаёт ли она быть традицией?
Священник Максим Вараев
Не становится ли она отжившим анахронизмом, «преданьем старины далёкой», тем, что не имеет никакого отношения ко всему тому, чем сегодня живёт и дышит человек. С каждым годом всё большее значение для нас имеет вопрос: «Каким образом Предание Церкви может раскрыться в современной нам действительности, какова должна быть форма его присутствия в нашей жизни»; как лучше рассказать о духовном опыте Церкви нашему современнику, чтобы это было созвучно его опыту, его богоискательству, его жизни, которая по очень многим параметрам отлична от жизни христиан предыдущих эпох.
В конечном итоге думаю, что не ошибусь, если отнесу вопрос этот к разряду наисложнейших, важность которого первостепенна. Надо сказать, что проблема эта не нова и имеет довольно длинную историю.
Например, ещё Владимир Соловьёв в своих «Трех разговорах о войне, прогрессе и конце всемирной истории», произведении, написанном на заре ХХ века, выносит этот вопрос на остриё религиозно-философской полемики своего времени. В том фрагменте своей книги, который назван «Краткая повесть об Антихристе», Соловьёв описывает сцену, где лжемессия предлагает православным поддержать его начинание о создании музея церковных древностей, а при нём комиссии для обсуждения мер приближения «современного быта, нравов и обычаев к преданию и установлениям святой православной церкви!».
Русский мыслитель здесь очень точно, даже сказал бы остроумно, уловил один из главных соблазнов, которым уже не одно столетие искушается наша Церковь – превращение Её в музей христианских древностей, соблазн консервации форм церковности той или иной эпохи, и в конечном итоге — редукции бытия к быту. Соблазн это характеризуется особым стремлением к воцарению такой формы церковной жизни, при которой, всё то, что было (в том числе отжившие идеологемы прошлого), должно доминировать над тем, что есть. Нужно сказать, что в за минувшее столетие предпринимались многие попытки «оживления» нашей церковности, среди которых были как удачные, так и не удачные, так и вовсе деструктивные для Церкви. Но этого оказалось недостаточным для изменения жизни и самосознания Церкви.
Зачастую вновь живое рассуждение о Боге, пафос творческого синтеза Отцов превращается в новую схоластику, в очередной механический «consensuspartum». Иногда создаётся впечатление, что все усилия современной Церкви направлены лишь на то, чтобы заспиртовать византийскую духовность, поместить её в замкнутый контекст нашей благочестивой православной кунсткамеры. Чтобы это прекратить нам нужно признаться в том, что наряду с сохранением непреложных первооснов христианского миропонимания, к величайшему сожалению, Церковь в своем человеческом несовершенстве нередко впитывает и неправду своего времени. Вероятно, в чём-то прогрессивный для XVIвека «Домострой» вряд ли может стать руководством в семейной жизни для современного христианина. Консервация временного и преходящего засоряет сокровищницу христианства, компрометирует православие пред лицом мыслящих образованных людей алчущих и жаждущих правды.
Обличая неправду церковного модернизма, мы очень часто скатываемся в простое охранительство, которое не менее опасно для нас, чем проникновение духа мира сего, поскольку охранительство угашает само апостольство Церкви. Не желая слышать современность, мы теряем возможность что либо сказать о Христе во всеуслышание. Миссионерская глухота делает нас к тому же ещё и немыми. Те, формы церковной жизни, которые были нормой в синодальное время, и тем более в эпоху гонений, уже не годятся сегодня (я не говорю уже о более ранних периодах церковной истории). Изменился мир и должно меняться слово, обращённое к нему.
Ведь формы церковной жизни это и есть язык Церкви, её проповедь не может сводиться к лишь банальному moralite. Язык Церкви не может быть мёртвым. Языком, существующим лишь для кабинетных лингвистов, на котором уже никто не говорит, не пишет стихов, не объясняется в любви, который можно лишь скрупулёзно изучать, и перед которым возможно лишь благоговеть. Язык Церкви, включающий в себя опыт тысячелетий, должен быть соотнесённым со своим временем, с его правдой и неправдой, с его вызовами и запросами, тогда он будет языком живым, языком на котором говорит Тот, кто есть сама Жизнь.
Но, как известна, позиция охранительства очень удобна для разного рода идеологов, пытающихся нажить на православии свой политический капитал. Церковный ультроконсерватизм в своем стремлении к «Золотому веку» христианства не хочет знать о том, что Церковь – это странница в мире сем, что «не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего». Мы слишком привязаны к земле, но для того чтобы оторваться от неё нам очень часто не хватает мужества.