Упсала-Цирк – единственный в мире цирк для хулиганов. Артисты цирка – дети из групп социального риска (беспризорники, дети из многодетных семей, дети и подростки в сложной жизненной ситуации, воспитанники детских домов и специнтернатов) и особые дети. Появился Упсала-Цирк в 2000 году по инициативе Астрид Шорн, студентки, приехавшей из Германии делать свою дипломную работу, и Ларисы Афанасьевой, только-только закончившей в то время театральный институт.
Сначала это были цирковые занятия для уличных детей. Уличных в прямом смысле слова: первых учеников Лариса и Астрид искали по подвалам и чердакам. Тогда в Петербурге еще не было кризисных центров, сотрудничающих с благотворительными фондами и администрациями районов. У цирка не было ни своего постоянного помещения, ни плотного графика спектаклей, ни зрительского признания.
За 16 лет маленький проект, родившийся из инициативы двух девушек, превратился в уникальный социальный цирк. Спектакли Упсала-Цирка получают высшие награды, артисты ездят на стажировку в Европу, на ежегодные фестивали приходят тысячи людей.
В ноябре состоится премьера – новый спектакль режиссера Яны Туминой «Я Басё», поставленный на основе хокку японского поэта. Среди артистов, задействованных в спектакле, примерно половина – дети с синдромом Дауна.
– Как Басё оказался у вас в цирке?
– Бежал, бежал и забежал (смеется). Я ждала, когда режиссеры поймут, что социальные проекты или специальные, особенные люди – большой потенциал для творчества, прекрасного, свежего, глубокого, которое рассказывает про нас, про вас, про все. Ждать пришлось недолго. И самые продвинутые режиссеры нашей страны быстро поняли, что это большой колодец, и из него важно черпать энергию.
Лариса Афанасьева
Яна Тумина как раз очень здорово поворачивается к социальной теме. У нее нет этого режиссерского снобизма, что вот существует Великий театр, и я хочу работать с профессиональными актерами. За этим снобизмом много мертвой ткани, а для Яны важна жизнь. Она в этом смысле – удивительный человек.
История, на самом деле, началась еще раньше. Самое яркое воспоминание о театральной академии, в которой я училась, оставила как раз Яна Тумина, которая тогда была аспиранткой без всяких регалий и самым живым педагогом, говорившим со студентами о создании образа, эксперимента. Это было удивительно круто и интересно. Опыт, который я тогда с ней получила, в целом, подход, я использую до сих пор. И когда мы в Упсале заводили речь о том, что есть профессиональные режиссеры, я говорила, что единственный человек, которому мне бы хотелось открыть двери цирка, это Яна Тумина. И вот все случилось. Яна пришла, привела за руку Басё, посадила его на стул, познакомила и сказала: “Вот Басё, дружите с ним”, и всем он очень понравился.
И у нее начался замечательный диалог с нашими ребятами. Я была практически на всех репетициях, которые она проводила, видела их путь, ее очень подробную, профессиональную работу. Часто в социальном театре отсутствует история про образ, творчество, глубину, красоту и талант, а есть некая терапия, обозначение проблемы. У Яны ее режиссерская позиция одинакова, независимо от того, с кем она работает. Мне самой очень любопытно, какой будет результат. Я точно понимаю, что он будет крутой, это абсолютно понятно. Но вот какая там мера глубины?
– Про «особую группу» расскажете? Она же так называется?
– «Лямуры». Мы долго называли «особый ребенок», самим не нравилось это название, оно бесчувственное, и мы решили их назвать лямуры, от слова l’amour, любовь. Группа существует 4 года, ее ведет наша выпускница Наташа Кашина. Наташа была в первом наборе в Упсала-Цирке, потом работала в Павловске волонтером вместе с «Перспективами», прошла большую стажировку, поступила в институт, окончила с дипломом «Цирк как метод для детей с ограниченными возможностями».
Когда мы начали заниматься с особыми детьми, сразу решили, что мы не занимаемся терапией, мы – цирк. Мы не делаем скидок вроде «мы никуда не поедем, потому что у нас синдром Дауна» или «мы никуда не поедем, потому что кто-то не может говорить».
Нет, конечно, мы поедем в путешествие и будем ставить спектакли, на которые будут приходить зрители. Мы так решили изначально и решили, что на это нам потребуется время. Сколько? У нас есть большой бонусный билет: мы не государственное учреждение, и нам это время никто не диктует.
Понимаем в один прекрасный момент, что готовы, пакуем чемоданы и улетаем в Грузию. И в маленькой деревушке Аспиндзе классно проводим время с ребятами, выступаем, встречаемся с местными людьми, едим хинкали. Знаете, те дети, которые ничего не ели, вдруг съедают эти хинкали по много штук и закусывают вкусной кинзой. Или мы собираемся и едем в Берлин, гуляем по нему, показываем спектакль.
Ребята занимаются уже четвертый год, и они – настоящая команда. Друг по другу скучают, первое, что делают, когда встречаются, – обнимаются. Они умеют жонглировать, прыгать через скакалку, ставят пирамиды из стульев и забираются на 5-метровую высоту. Сейчас в группе 8 человек, самой младшей, Оле, 9 лет. Она начала заниматься в пять. А самому старшему 16.
«Лямуры». Фото: Даша Зорькина
– Они сами пришли, или вы их искали, как раньше?
– Мы провели встречу в кризисном центре нашего района, куда приходят мамы с детьми с ограниченными возможностями, и пригласили их. И «сарафанное» радио, конечно. Мы построили новый центр рядом с нами, в здании бывшей каретной, назвали «Пакитан» («Я – Пакитан» – документальный фильм Аси Копичниковой о творческих людях России, Германии и Италии с синдромом Дауна, в том числе об актерах Упсала-Цирка. – Прим. авт.). В этом году набрали две дополнительные группы. Это новый проект, который быстро развивается, есть группы, есть понимание, куда мы идем, какие дисциплины там нужны.
Четыре года назад, когда мы родителям сказали, что поедем куда-то путешествовать, они, конечно, закричали: «Какое путешествие? Никуда они не поедут!» А сейчас новые родители приходят, видят этот успешный опыт, он ведь позволяет посмотреть в ретроспективе. И они понимают, что, оказывается, все нормально, что они сами создают себе страхи, барьеры, границы, оказывается, можно дышать, жить, радоваться, независимо от того, что жизнь нам что-то другое предлагает.
В фильме «Я – Пакитан» замечательная же история: там три героя, наш Антон из Упсала-Цирка, мальчик из Германии и мальчик из Италии. У мальчишек из Германии и Италии есть работа, друзья, любимые девушки, они живут отдельно от родителей, у их родителей есть своя собственная жизнь. И это путь, который они проделали.
Если мы сейчас говорим, что наши дети с синдромом Дауна будут когда-то самостоятельно путешествовать, работать на классных работах, заводить семьи, кажется, что это нереально. Но я так не считаю. Они могут быть классными артистами, самостоятельными членами общества, заводить семьи, ездить самостоятельно в транспорте, просто на это все нужно время.
И мы должны у себя это время взять и должны делегировать им часть их же возможностей, а самим немного расслабиться.
– Сколько у них в неделю занятий?
– Центр работает пять раз в неделю. У него большое будущее: на следующий год мы хотим сделать инклюзивные творческие группы и проводить инклюзивные мастер-классы. Мы четко понимаем, что нельзя закрываться ни с той, ни с другой стороны. «Лямуры» раз в неделю обязательно приходят из центра в шатер и занимаются в смешанных группах с другими товарищами. Это важно и для тех, и для других.
Важно всех перемешивать, нельзя закрываться в центры по интересам, в кружки. Это всегда лишает энергии. Так же, как искусство в чистом виде, без синтеза, в современном мире невозможно, мы все равно открываемся для всего. Ты не можешь закрыться в своей келии. Точнее, можешь, но зачем?
– В «лямурах» все дети с синдромом Дауна?
– Да.
– А в спектакле «Я Басё»?
– Там Яна всех перемешала, соотношение 50 на 50.
– Технически что-то поменялось с такой смешанной группой: количество репетиций или их длительность?
– Нет. Я думаю, как она работает с профессиональными артистами, так и продолжает все технологии и методики использовать с нашими ребятами. Поэтому спектакль и уникальный. Яна говорит с ними на своем птичьем, режиссерском языке, который наши артисты понимают. Не с первого раза, но понимают. Это такой диалог.
«Я Басё». Фото: upsalacircus.ru
– Как готовился спектакль? Вы читали хокку Басё и разбирали их? И каждый говорил, что, на его взгляд, это значит?
– Да. Для Яны разбор и понимание материала – очень важная история. Наши ребята читали Басё, читали вслух для тех, кто не мог прочитать сам. Это было такое изучение. У них было много тренингов, связанных с импровизацией. Яна ставила задачу, и ребята искали свои образы.
Это тоже уникальная история, когда она не надевает на них маски: «Ты будешь Репкой, а ты – Жучкой». Она говорит: «А давайте подумаем про дождь, давайте подумаем про бамбук, давайте подумаем про флейту, подумаем про воду и давайте побудем ими сами». Это удивительная игра, в которую ребята погружаются. Каждый из них со своим опытом, со своим пониманием жизни. Для Яны, конечно, это был вызов – начать диалог. Мне кажется, он состоялся, и все очень круто работает.
– Бывает, что кто-то из артистов «зазвездил»? Начал требовать гонорар или место у окошка в самолете?
– Постоянно! Это обычная история, естественный процесс. У всех процессов за положительным всегда есть отрицательное. Конечно, это все есть, это понятно.
– Как вы это решаете, разговорами?
– И разговорами тоже. У нас нет историй наказания. Единственное, мы можем на время отстранить от занятий, но и то, для того, чтобы человек понял что-то, подумал, подышал в другом месте и пришел обратно.
– В 18 лет ребята уходят из Упсалы. Как вы расстаетесь? У вас есть выпускной?
– Да, есть выпускной. Около шатра они сажают каждый свое дерево, становятся выпускниками Упсала-Цирка. Есть внутренняя вечеринка, где младшие ребята могут задать им любой вопрос, они могут ответить, могут не ответить, такой внутренний ритуал расставания. Это всегда болезненно, но это нормально. Когда институт или школу заканчиваешь, особенно если тебе там было хорошо, тоже есть ощущение дикой несправедливости и обиды, непонимания, почему все закончилось. Невозможно без этой болезненности выходить на какой-то рост.
– Куда дальше ребята идут?
– По-разному. Когда ребята заканчивают учебу в Упсала-Цирке, мы четко понимаем, с кем хотим строить дальше диалог и отношения, а кто должен пойти своей дорогой и увидеть другую часть жизни. Сейчас четверо пошли в педагогический колледж. Это уже тенденция, когда ребята из Упсала-Цирка получают педагогическое образование. Кто-то остается работать у нас тренерами. Сейчас в цирке проходит замечательная вещь, цирковые каникулы. Упсала-Цирк – некоммерческая организация, мы создаем проекты, где можем сами заработать деньги. И цирковые каникулы – это когда обычные дети из средних или обеспеченных семей могут прийти в цирк и неделю репетировать, заниматься. Они проводят здесь целый день с 10 утра и до 6 вечера, а в конце недели показывают спектакль.
«Цирковые каникулы»
Сегодня у нас был первый день. Это классная история. Там сидят ребята, они представляются, мы говорим о талантах. Один мальчик рассказывает: «Я владею двумя языками, умею играть на флейте, конструирую лего», а другой: «Я снимаю авторское кино и делаю мультипликацию, еще я обожаю слонов, и я – авангардист в живописи». И я понимаю, насколько это чудесный контраст, мои ребята смотрят на них широко раскрытыми глазами. А у них же в этот момент роль тренеров, они – воспитанники коррекционных школ и школ для детей с девиантным поведением – являются руководителями. И в этот момент жизнь переворачивается, и это правильно, важно и замечательно.
«Цирк за забором» – еще один проект Упсала-Цирка, запущенный несколько лет назад: сотрудничество цирка со спецшколой № 1, в которой содержатся подростки, совершившие правонарушения. В проекте было занято 20 подростков от 12 до 16 лет.
– «Цирк за забором» выстрелил как проект? Получилось наладить контакт с закрытой системой?
– Да, с ними получилось. Директор нам сказал: «Если честно, я думала, что вы свинтите». Это был сложный процесс. Три года мы выстраивали отношения, рассказывали, что хотим создать классный спектакль. Нам нужно было убедить ребят, что это не развод, что мы не будем петь под фонограмму Газманова и размахивать флагами, а будем с ними делать настоящие вещи, которые их цепляют, что это будет их энергия.
Ребята не верили, подозревали нас в очередном обмане, обмане взрослых людей. И мы тоже боялись: в этот обман же так легко уйти, включить Газманова, взять флаг в руки и начать им махать. Правда, легко, когда сил уже не остается, отдачи нет, идеи нет, очень легко, в добрый путь. Но у нас с ними получилось.
«Цирк за забором». Спектакль «Точка». Фото: Василий Вострухин
А теперь мы не можем найти финансирования на этот проект, уже три года вытаскиваем из своего потенциала, у нас нет отдельного спонсора. Мы написали несколько заявок, но пока не получается. Проект сильно тормозит, а его нужно дальше двигать, дальше показывать этот спектакль в закрытых школах, обсуждать с ребятами, приглашать классных специалистов, их надо вытаскивать в динамику, а денег на это нет. Пока делали спектакль, сначала мы ездили туда, потом договорились, чтобы во время активных репетиций ребят каждый день привозили к нам в шатер. Потом мы показали премьеру на закрытой территории спецшколы.
Впервые за всю историю школы открылись ворота, и пришли обычные люди, на входе покупали билеты. Пришли театральные критики, просто люди, которым это интересно, пришли родители, было где-то человек триста. И второй раз мы сейчас показали этот спектакль в Музее стрит-арта. Была комиссия из «Золотой маски» – мы попали в лонг-лист премии. Пацанам, конечно, очень хочется. Сама-то «Золотая маска» им ехала-болела, а вот поехать в Москву, на поезде, этого очень хочется.
Пока непонятно состояние проекта, мы про него намечтали, надумали, как может меняться структура внутри спецшкол. Дополнительное образование – важный инструмент. После СССР он был потерян. Большую часть времени подростки проводят вне школ, и мало эффективных методов, которые бы их захватывали. Я очень уважаю стрит-культуру: ребята убегают от этой реальности и создают свою внутри граффити, паркура, закрываются там от взрослых, которые в основном продают ненастоящее фуфло в виде макраме, которое подросткам неинтересно. К сожалению, детское художественное творчество у нас похоже на отчетный концерт в Северной Корее.
«Цирк за забором». Спектакль «Точка». Фото: Василий Вострухин
– Лариса, у вас самой за 15 лет отношений с цирком были кризисные моменты? Хотелось уйти?
– Хотелось, но нечасто и немного. Был один большой кризис, который пережила организация. И с точки зрения роста организации это было закономерно, без него ничего бы не произошло. А так – нет, не думайте, что у меня раз в месяц случаются истерики, когда я хватаю блюдце, бью об стол и говорю, что мне все это надоело, таких кризисов нет. Единственное, чего я боюсь и не хочу пережить, это нежелание что-либо делать. Вот этого мне совсем не хотелось бы.
– В Европе и в России вас принимают одинаково?
– В России, в маленьких городах, люди приходят с неким ожиданием на наши спектакли, не очень хорошим настроением, по понятным причинам: люди слышат – «социальный проект» и опять-таки ожидают чего-то непрофессионального. Но происходит обратный эффект. Ко мне подходило огромное количество людей и говорили, что это очень круто.
У нас есть спектакль «Племянник», с которым мы много путешествуем по России. На него приходят семьи с детьми с ограниченными возможностями, и я вижу, что для многих родителей это становится откровением: оказывается, все реально, мы можем сами себя вытаскивать за штаны из разных мест и продолжать жить, радоваться, и все будет хорошо. Это важно очень.
– В маленьких городах, мне кажется, еще сильнее история про то, что люди с особенными детьми и на детские площадки не выходят, потому что боятся. А здесь приезжают артисты, ставят спектакль.
– Да, да, да, конечно. Это такой пример, он дает энергию.
– Есть примеры обратной связи? Когда кто-то, глядя на вас, стал делать нечто похожее?
– Да, есть замечательная история. Мы приехали во Владивосток и провели мастер-класс, девушка сходила к нам на спектакль, для нее это послужило важным импульсом. Она потом приехала к нам в Петербург, мы поболтали, она взяла наш метод. И, вернувшись, она создала центр для аутистов, где дети занимаются цирковыми дисциплинами. В другом конце страны человек получил правильный импульс и стал что-то создавать.
У нас часто спрашивают, не хотим ли мы создавать филиалы по стране. Не хотим. Раз так случилось, что мы начали эту инициативу, мы хотим быть импульсом. Если ребятам нужно приехать сюда и запитаться, мы запитаем в том объеме, который у нас есть, и не будем ничего жалеть, ни информации, ни сил. Важно, чтобы человек человеку передавал, а не филиал филиалу. Во франшизу я не верю.
– Вы же сама давным-давно с театром, учились на театральном. Как вы к нему пришли?
– Я тоже про то, что дополнительное образование – крутая вещь. В какой-то момент в моей жизни появился театральный кружок и человек, который меня заряжал, понимал, принимал, рассказывал удивительные вещи про мир, про людей, просто открыл дверь в другое пространство, и я в это пространство вошла.
– И решили поступать в театральный?
– Да, это как раз Марина Васильевна помогла мне выйти на эту мысль. В том мире, где я находилась, наверное, это было бы сложно сделать самостоятельно, мне нужен был человек, который бы помог. Я ей бесконечно благодарна. Вот такая классная штука, что человек начинает какое-то дело, а оно потом растет. Вот это все сейчас – это продолжение Марины Васильевны.
– Когда в 2000 году вы начали проводить занятия, что было самой большой мечтой?
– Свое пространство, конечно. Шатер. Мы мечтали, что у нас будет шатер, где вот так должен висеть прожектор, а вот здесь такая сцена, здесь отодвигается, отсюда спускается, у ребят должно быть вот такое место, где они могут сесть за круглым столом, у них обязательно должен быть теплый пол с подогревом и душ, не должно быть сломанной посуды, из которой они едят, должна быть красивая посуда, у них должны быть фирменные футболочки, они должны смотреть вот такое кино классное, или встречаться вот с такими людьми.
Слава Полунин говорит: «Все состоит из мелочей», и я с ним абсолютно согласна. Мелочи очень важны, они необходимы. Приятный запах – это важно, цвет стен – это важно, его нужно долго выбирать и определять. Какая музыка у тебя в пространстве звучит, невероятно важно. Если вы садитесь в такси, а там пахнет табаком и играет шансон, это определяющая вещь, она ставит точку. Скорее всего, вы не услышите в этом пространстве чего-то мудрого, великого и тонкого.
– Когда мечта сбылась, не было опустошения?
– А она не сбылась, понимаете.
– Но шатер же есть?
– Есть. Но каждый день мы ходим и думаем, что надо вот это сделать, и вот это, и это доделать, а давайте здесь перестроим, а здесь уберем. А давайте сделаем тренировочное пространство, самое крутое в России с точки зрения доступности для молодых людей, чтобы они могли приходить, учиться, развиваться, создавать новую философскую культуру цирка. А давайте натянем через пруд проволоку, и по ней будет ходить канатоходец, а Яна Тумина будет сочинять сказку.
В России есть шанс построить сейчас классный, современный цирк, создать новую культуру. Можно делать образовательные проекты с молодыми людьми, которые учатся сейчас педагогике. Можно что-то делать, чтобы у явления дополнительного образования появился новый смысл.
Сейчас это потеряло смысл, ценность. Мы смирились с тем, что когда дети на сцене нам показывают пошлятину, это ничего страшного. Когда девочки выглядят, как взрослые тети, а мальчики, как взрослые дяди, происходит безвкусица и попса, мы считаем, что это нормально. Лишь бы дети хоть чем-то занимались, они же все равно ничего не понимают.
Другое дело, что через пять-семь лет мы получим еще одно поколение людей, которые не захотят разбираться, узнавать, чувствовать себя, видеть этот мир, потому что у них уже поры будут забиты пластиком и мишурой. И это происходит повсеместно, вот эта Северная Корея в детях, она прямо в безумном количестве происходит, и, к сожалению, является нормой. И вдруг ты видишь живых детей, ты видишь, что с ними взрослые общаются адекватно, что с детьми происходят настоящие, тонкие вещи, такие маленькие штучки, которые надо развивать, давать, объединять.
– Я правильно понимаю, что немного поменялись дети в Упсале за эти 15 лет? Раньше были настоящие беспризорники, а сейчас дети, которые живут в семьях.
– Да, в 2000 году дети, шестилетние дети, в прямом смысле, жили на улицах, на чердаках и подвалах. Сейчас это явление исчезло, слава Богу. И в Москве, в Петербурге мы не видим шестилетних детей, совершенно бесконтрольных. Появились кризисные центры, мы работаем с ними. Работаем с безнадзорными детьми из многодетных семей, из кризисных семей, с детьми, над которыми взяли опекунство. Это тоже наша целевая аудитория, потому что очень сложный момент адаптации у ребят из детских домов, сложно родителям.
Сейчас у нас появилась новая история: мы работаем с детьми иммигрантов. Делаем это и для наших детей тоже. Потому что уровень агрессии повсеместный, он проникает даже в детский мозг, захватывает его. И я слышу что-то вроде «хачи понаехали», и для нас это сигнал, что что-то надо делать.
В этом году мы сделали большой лагерь «Я и другие», в котором участвовали наши младшие и средние дети. И мы связались с организацией «Дети Петербурга», занимающейся иммигрантами, половина лагеря – были дети иммигрантов. Мы хотели уехать этим лагерем в Армению или Грузию, но не смогли и провели все здесь. Это был потрясающий опыт. Сейчас несколько ребят из проекта ходят к нам на занятия, являются частью команды, и у наших детей нет идеи о том, что это враги, понаехали, и с ними надо бороться. Этот вопрос решен простой и банальной вещью: мы что-то делаем вместе.
– У вас же был похожий опыт после Норд-Оста.
– Да. Мы проводили фестиваль «Летающие дети». Я хотела сразу же провести после Норд-Оста, но не получилось, было сложно. Это был 2005, кажется, год. Понятно, что вокруг настроения и темы звучали сложные, и у детей наших они тоже были очень сложные. И мы пригласили ребят из Грозного, специально их искали. Потрясающие ребята, танцевальный ансамбль «Даймохк», они начинали заниматься в разрушенной школе. Мегакрутые ребята, очень профессиональные.
Они приехали к нам на гастроли и показали такой высший пилотаж, что любой человек, который смотрел, что они делали, не мог не испытывать глубокого уважения, восхищения, букета самых разных чувств. От первой и до последней секунды мурашки по коже. И для наших ребят это было возможностью узнать про других чеченцев, посидеть с ними за одним столом. А, соответственно, для тех это тоже было прикольно, цирк ведь такой инструмент. Они говорили: «О, давай, научи меня жонглировать». Они начали тусоваться все вместе. Сработало. Надо вместе что-то делать, делать какие-то важные вещи.
Вот когда мы делали этот лагерь, «Я и другие», мы готовились к Дню сказок. И ребятам говорили, что через месяц у нас будет фестиваль, куда придет несколько тысяч человек. И ребята вместе стали придумывать разные сказки. Мы сделали шкаф, куда можно было спрятаться, мы придумали теневую сказку, ребята зарубились. У нас была своя кухня, и каждый день мы готовили интернациональную еду, потому что здесь у нас были таджики, узбеки, казахи, киргизы, колумбийцы, мексиканцы, французы.
В какое-то время к нам стали приходить их родственники, чтобы приготовить вкусный плов всем вместе. Можно делать хорошо и плохо, но мне кажется, что в любом случае есть смысл запариться. Есть большой в этом смысл. Некоторые почему-то решают, что и так сойдет. Но за этим нет будущего никакого, тупик. «И так сойдет» – это тупик.
«День сказок». Фото: Василий Вострухин
– Получается, у вас есть постоянная практика обсуждать с ребятами, что происходит, и реагировать на какие-то вещи действиями, проектами?
– Конечно. Когда мы слышим от ребят, что «понаехали», или кто-то там не такой, розовый или голубой, можем, конечно, им сказать: «Ай-яй-яй, так говорить в нашем Петербурге не комильфо», но эта штука не работает. Нужно садиться и думать. И не всегда ответ возникает в течение пяти минут. Иногда проекты рождаются полгода, год, два, вот как с «Цирком за забором». Есть пацаны, которые находятся в закрытой школе. 80% возвращаются обратно. Это проблема. Что мы можем для этого сделать? Можем сделать классный опыт, эксперимент, устроить с ними диалог.
Повлияет ли это на что-то? Да, мне кажется, повлияет. Если ты услышан, это важная вещь, ты дальше можешь что-то с этим делать. Есть мир, есть кто-то здесь, и он к тебе неравнодушен. Это эффект Марины Васильевны. Я тогда пришла и поняла, что есть люди, которым я интересна, я, конкретно Лариса Афанасьева, 14 лет, у которой и здесь, и здесь, и здесь проблемы, и которой уже много раз сказали, что ничего хорошего из меня не получится. И вдруг появляется человек, который искренне говорит: «Ты – классная девчонка». И все, как оказалось, больше-то мне ничего и не надо было, только искреннее понимание, уважение и забота. А дальше нужна какая-то система.
Так, чтобы было понятно: оказывается, мы можем устроить круглый стол, позвать классных людей, начать говорить о том, что с детьми должны работать сильные, профессиональные люди.
Педагогика не должна быть профессией для неудачника. Если есть ребята, у которых сложности, это значит только одно: с ними должны работать суперчуткие, супернежные, суперпрофессиональные люди, а не те люди, у которых нигде ничего не получилось, и они пошли в педагогику.
И если мы начинаем с этой системой работать, если используются дополнительные средства, они должны быть настолько мощными, чтобы у ребят глаза загорелись. Тогда нужно встречаться с личностями, с музыкантами, с художниками, с заряженными людьми, нужно их туда тащить, в эту структуру. Тогда и нам безопаснее будет жить.
– Получается сейчас у третьего сектора уйти от схемы «подайте Христа ради» к более сильному, самодостаточному образу? В общественном сознании, в сознании простого человека меняется что-то?
– Сейчас задача, чтобы, в первую очередь, это менялось в сознании некоммерческих организаций. Они должны очень четко понять, что мир им говорит: «Смотрите, ребята, сейчас те европейские гранты, которые вас поддерживали, больше этого делать не будут». Настойчиво так говорит. И чем скорее они это поймут, тем лучше. Надо быть безумцами, чтобы не понимать эту мысль. Два-три года есть в запасе, после которых европейское финансирование уйдет из России.
Надо искать путь, чтобы некоммерческие организации могли остаться жизнеспособными, сохранить энергию и быть действительно продуктивными. Где эту энергию взять? Как решить этот вопрос? Что мы можем обществу предложить? Мы ведь его не просим, мы что-то ему предлагаем.
Вот мы проводим эти цирковые каникулы. После премьеры спектакля я выхожу к зрителям и говорю: «Друзья, все собранные средства идут на то, чтобы мы с вами в этом городе построили этот цирк». И у людей тут же меняются глаза: кроме того, что их ребенок провел кайфово время в Упсала-Цирке, у них в голове появляется еще одна важная вещь: мы все вместе живем в этом городе, мы вместе строим этот цирк. Это не мой проект, не проект кучки людей, а общий. Мне не хочется, чтобы через 5, 10 лет это все накрылось медным тазом только потому, что кому-то не понравилось.
А сейчас пока, к сожалению, все инициативы у нас идут как «это я», «это мое». Нет, мы все создаем. Есть управляющая компания «Теорема», без которой наше государство никогда бы не пошло на то, чтобы в России появилось первое стационарное пространство для детей из групп социального риска, для детей с ограниченными возможностями в том виде, в котором оно есть сейчас. Это личная ответственность бизнеса, но при этом они это делают для всего города. Мы находимся на территории частного сектора, но сюда приходит весь город. Это с точки зрения мысли очень круто, и это будет менять в результате весь район. Сюда приходят люди, это место дышит, и оно будет потихонечку выходить за границы этого пространства.
Лариса Афанасьева. Фото: Василий Вострухин.
– Если вас не станет, лично вас, Упсала-Цирк сохранится?
– В ближайшие пять лет, наверное, нет. Но я про это думаю и должна сделать так, чтобы это было. Для меня это важный вопрос. Будет сложно, если вдруг завтра меня не станет. Но я думаю, что через 10 лет мы придумаем такую внутреннюю структуру, что это станет наше. Не хочется в коммунизм впадать, но это должно быть какой-то общей знаковой вещью. Ведь Мариинский театр – это же не Гергиева театр? Хочется быть явлением для города, чтобы люди понимали: в нашем городе есть такой вот Упсала-Цирк, и это наш цирк.