О «неправославном имени Тутта» и удивленной няне
Тутта Ларсен: Ничто так не взрывает косные формы, как современная православная женщина. Например, я, православная христианка, для многих людей — это разрыв шаблона. Люди говорит: «Как Вы можете выходить в эфир под таким псевдонимом? Не собирается ли Тутта Ларсен вернуть себе истинное русское имя Татьяна Романенко?». Так я его и не теряла! Недоумение вызывает у людей многое, начиная с того, какую блузку я ношу, заканчивая тем, как меня зовут – это все сложные вещи для восприятия. Так что для многих я такой двуликий Янус.
Анна Данилова: Я очень часто встречалась в разных материнских сообществах с таким стереотипом: если ты православная женщина, то при тебе многое нельзя. Когда к нам пришла знакомиться няня, ей в агентстве сказали: «Это православная семья. Так что — никакого яркого маникюра, никакого макияжа, на собеседование приходите обязательно в юбке». И вот сидит моя няня в кафе, ждет меня и думает про свою незавидную участь… Прихожу я, с прической и маникюром, накрашенная, — вот моя няня удивилась!
Меня долго не хотели брать в группу поддержки родивших женщин, потому что я православная: боялись, что при мне не все можно обсуждать. И очень часто встречаюсь со стереотипом, что если ты православный журналист, то твое присутствие в какой-то светской ситуации будет не очень правильным. Должно пройти достаточно времени, пока люди не поймут, что с тобой можно нормально разговаривать!
Тутта Ларсен: У меня была очень смешная ситуация. Самые просматриваемые программы Тутта ТВ – это программы, где есть слово «секс», например: «Есть ли секс после родов?». Особенно это волнует мужскую аудиторию. Когда мы сделали передачу про секс после родов, в комментариях появился мужчина, отец четверых детей, который рассказывал, что его супруга – это храм, и когда она носит его детей, ему в голову не приходит даже ничего, связанного с супружеской близостью, и как я, православная христианка, вообще могу об этом говорить?..
Но мы же не может закрывать глаза на то, что детей не аист приносит, нет ничего постыдного в том, чтобы обсуждать физиологию женщины.
Выбор супругов и вопросы, на которые не надо отвечать
Вопрос из зала: А как вы смотрите на вопрос предохранения с православной точки зрения? У меня двое детей, и меня все спрашивают: а вот ты православная, тебе можно предохраняться? И еще: как быть, если муж неверующий?
Анна Данилова: Мне сложно говорить про предохранение, я рождения Наташи ждала 5 лет… Это очень индивидуальный вопрос, который нужно решать силами семьи.
Тутта Ларсен: Я считаю, что всё, что происходит за дверями супружеской спальни – это выбор супругов, и это остается там. Если мы будем об этом говорить, то зайдем очень далеко: а где можно трогать супругу, например? Не надо отвечать на эти вопросы.
Анна Данилова: Такие разговоры «А что вы за христиане, если…» не нужно поддерживать никаким образом.
Тутта Ларсен: У моего супруга есть прекрасная поговорка, универсальный ответ, о который разбиваются любые вопросы: «И чё?».
Найдите для себя форму реакции на эти дурацкие вопросы — они вам задаются не для того, чтобы вступить с вами в дискуссию, а для того, чтобы вас унизить или прижать, никакой другой задачи у них нет.
Анна Данилова: Вообще это защитная реакция человека. Вот его волнуют вопросы веры, он нервничает по этому поводу, и ему хочется тебя как-то поддеть.
Тутта Ларсен: А что касается неправославного мужа, это довольно сложная ситуация. Если мужчина к этому относится лояльно, то с этим можно жить. А если он воинствующий и сурово препятствующий твоей церковной жизни, то тут нет выхода, кроме как молиться за него.
В одной моей знакомой семье муж очень сложно относился к идее окрестить дочку. Согласился только на условии, что я буду крестной. Когда его дочке было 3 года, я уговорила его причастить дочь. Она причастилась, а вечером мне позвонила кума и сказала, что у девочки поднялась температура, и ее вырвало. Папа весь вечер орал, что «гадкие попы отравили ребенка вином».
После этого ее в храм не водили. Сейчас девочке 11, она начала регулярно ходить в церковь, исповедоваться и причащаться. Пару раз они даже причащались вместе с Лукой. Почему это происходит? Потому что их папа уже 5 лет работает в Петербурге и бывает дома пару раз в месяц — вот так развернулась ситуация. И у них прекрасная семья, нежнейшие отношения, крепкий брак. Так что это все очень индивидуально.
Анна Данилова: Когда мы познакомились с Толиком, он в храм не ходил. А я была из серии «с-молодым-человеком-знакомиться-только-если-духовник-благословит». А Толя до этого не мог физически зайти в храм, тем более — на службу. Так что у него было «воцерковление домкратом». Он не разделял моих внутренних восторгов, но внутренняя глубина у него была фантастическая!
Мне кажется, что непродуктивно начинать в таких моментах спорить, идти на конфликт и выяснение отношений. Очень хорошо работает стратегия разговора с мужем по принципу: «Ты знаешь, мне очень важно это, мне надо ходить в храм». Это такой разговор, который мужчина должен понять. Когда мы делимся своей болью, своим переживанием, это очень хорошо и убедительно действует. Не надо давить, тащить куда-то! Самая действенная наша проповедь – это когда мы на глазах у родных потихонечку начинаем меняться. Это реально работает, когда люди рядом с тобой замечают, что с тобой что-то происходит! Тогда им это важно и интересно.
Главное, не должно быть такого, когда дома — полный хаос, обеда нет, ужина нет, а мама в трех платках — в пятом монастыре. Это очень сложно совместить на бытовом уровне. Всегда можно находить какие-то вещи, которые мы делаем даже для детей: какие-то приятные вещи, совмещенные с храмом. Например, дочку моей подруги мы причащали, а потом ходили с ней в кафе: 15 минут причащаемся, а потом два часа сидим в кафе! Этот ритуал воскресного совместного обеда настолько примирил человека с Церковью, что потом церковная жизнь стала для нее органичным моментом.
Почему прийти к вере проще, чем быть верующим
Вопрос из зала: Расскажите, пожалуйста, как вы пришли к вере?
Тутта Ларсен: Меня крестили в 9 лет благодаря бабке-знахарке. Когда мама меня родила, мы заразились стафилококком в роддоме, у мамы был жуткий мастит, ее всю порезали… Но она выкарабкалась. Когда 9 лет спустя мама родила мою сестру, оказалось, что ей перерезали молочные протоки: в результате началась лактация, а молока — нет. Это было ужасно. Никаких таблеток, подавляющих лактацию, тогда не было, и у мамы уже начинались воспалительные процессы. Мой дедушка-сталевар как-то в цеху поделился с коллегой этой проблемой. Я с Донбасса, и на Востоке Украины тогда была развита целительная система бабок, эта коллега и отправила дедушку к такой бабке в поселок Нижняя Крынка. Знахарка сказала, что поможет, но только если дед покрестит обеих внучек и дочь. Вот так меня и покрестили! Благодаря этой женщине я стала православной христианкой, но долго об этом ничего не знала.
В моей семье все были атеисты, все — члены коммунистической партии. Никто не говорил ни о Боге, ни о вере. Но каждый раз, когда я приезжала в какой-то большой и старый город, меня прямо как клещами тянуло в храм. Моя детская душа жаждала общения с Богом, но я еще не знала, как, и не понимала. Бог всегда был рядом, я его чувствовала и знала, что я не одна. Но, несмотря на это, в какой-то момент я ушла достаточно далеко от Него и все это забыла. Мой приход к вере был через болезни, через драматические события, когда я оказалась на грани жизни и смерти.
Вера – это была та ниточка, за которую мне удалось ухватиться, остаться в живых и начать совершенно новую жизнь с настоящей собой.
Путь к храму все равно занял у меня много лет даже после этого. Одно дело — начать молиться и ходить в храмы, но совершенно другое – начать настоящую церковную жизнь, с исповедью и причастием, с духовником. Я достаточно поздно к этому всему пришла, где-то в 30 лет, и теперь не представляю, как я раньше без этого жила!
…Моя внешняя жизнь сильно не поменялась поэтому, а внутренняя жизнь касалась только меня. Мне не пришлось отказываться от общения с какими-то людьми. Некоторые люди отпали сами собой со временем просто потому, что наши интересы и задачи разошлись, но не потому, что я воцерковилась. Не было такого, чтобы моя жизнь радикально поменялась в одночасье! Пока не начала работать в православных СМИ, я вообще широко о своем православии не рассказывала. Никакого катарсиса не произошло, все постепенно образовывалось. В моей жизни стали появляться удивительные люди: когда ты приходишь к вере, с тобой начинают происходить чудеса, встречи, совпадения, столько невероятного, прекрасного и доброго с тобой случается, что угол зрения очень сильно расширяется!
…Как это ни удивительно, но 10 лет в Церкви для меня были таким встраиванием во внешние вещи, в атрибутику, в ритуальность, в понимание молитв, Литургии, то есть в формальную, внешнюю часть. Когда это стало для меня автоматическим образом жизни, я поняла, что те глубины, которые должны открываться православному христианину, от меня так далеки, я так мелко плаваю, во мне так мало любви, христианского смирения и того, о чем я прошу!… Ношу ли я юбку или нет – ничто по сравнению с тем, какой злой, жестокой я могу быть по отношению к людям. Приход к вере был простым и понятным, а нахождение в вере – это очень непонятный процесс, который для меня только начинается.
У меня никогда не было никакого колебания и сомнений, но… есть много вопросов и нестыковок, если говорить о жизни российской православной церкви. Когда я об этом задумываюсь, то решаю, что это не имеет отношения к спасению моей души, поэтому мне всё равно, на какой машине ездит священник, и какие часы носит Патриарх. Мое дело – молиться, поститься и искать любовь в себе…
В «полном боевом раскрасе» и без платка
Анна Данилова: У меня была достаточно спокойная история прихода к вере. У меня атеистическая семья: мама чуть более заинтересована в православии, чем папа, но меня никак не воспитывали в вере, никогда, это было за скобками семьи. Лет в 6 у меня появилось осознание своей смертности, конечности, появился вопрос: «А зачем тогда все, если человек умирает?». С того времени я задумывалась, можно ли найти правильный ответ на этот вопрос. Сначала я просто боялась смерти близких, а потом стала думать на эту тему.
В 12 лет я прочитала «Отверженных» Виктора Гюго — это была книга, которая перевернула мое миропонимание! Особенно образ епископа Бьенвеню, который никогда не запирал двери дома и говорил: «Если Бог меня не защитит, то никакие замки меня не защитят». И эпиграф к одной из глав романа тоже меня тогда поразил: «Умирать — не страшно, страшно — не жить».
Лет с 9-10 я начала пробовать разговаривать с Богом. На тот момент я была еще не крещеная, в храмах мне тогда не нравилось, там было неуютно, так что мне не нравилась мысль о том, что меня покрестят, и я отказалась. Годам к 14-15 в процессе внутреннего диалога с Богом я поняла, что Бог почему-то хочет, чтобы я крестилась. Было чувство, что это почему-то надо сделать, хотя церковь для меня оставалась тем местом, куда плохие люди ходят замаливать свои грехи. Я попросила маму найти храм, где меня покрестят, но — без предварительной беседы. Помню то светлое чувство после крещения, но, с другой стороны, мне в храме так не понравилось, что я поняла: больше сюда я ни ногой, никогда.
Прошло два года, я поступила в университет, и на моем пути от университета до дома построили храм — храм святителя Николая у Соломенной сторожки. Я стала туда часто заходить — в мини-юбке, в «полном боевом раскрасе» и без платка! Храм был новый, там не было старых прихожан, которые блюдут традиции, и поэтому… все мне ужасно радовались. Мне не сделали ни одного замечания, ни за что! Храм для меня был местом, никак объективно не связанным с Богом, это было просто место, где мне были рады. Не потому, что я кому-то что-то должна или могу помочь, а были рады просто факту моего существования.
На первую исповедь я попала случайно. Я долго готовилась, переписывала книжку отца Иоанна Крестьянкина «Опыт построения исповеди», но… забыла ключи от дома, так что зашла в храм и случайно попала на исповедь. На следующий день пришла на Причастие. Ничего не понимала, что происходит!
Так что для меня приход в храм – это был приход, скорее, к людям, к человеческому теплу, любви, пониманию.
Потом я уже встроилась в церковную жизнь. Моя мама была категорически против — боялась, что я уйду в монастырь. Я достаточно быстро нашла для себя такой «лайфхак»: все сессии я стала сдавать досрочно и говорила маме, что время официальной сессии – это мое личное время, и ко мне не надо приставать! В это время я была свободна и ходила в храм, сколько хотела, меня привлекали даже к общественно полезной работе.
Потом я познакомилась с отцом Александром Ильяшенко, у которого было 12 детей. На этом месте мою маму отпустило — очень он ей понравился своей многодетностью.
Вопросы о том, на каких машинах ездят священники, прошли абсолютно мимо нас, потому что отец Александр всю жизнь ездит на метро, а здание храма до сих пор не передано церкви. Мы со стороны сейчас больше похожи на секту с непонятным двухэтажным зданием — бывшая монастырская постройка, в которой в советское время был спортзал, а сейчас там проходят службы, и пока нет перспектив передачи приходу здания храма.
Про атеистов, которые лучше верующих
Анна Данилова: Еще очень важной частью моей церковной жизни для меня был кризис веры. Это сложно передать, потому что я не могу рассказать про это как про свершившийся опыт, я и сейчас прохожу через сложный для меня кризис веры…
Очень правильно было сказано, что самое сложное – это не жить по уставу, а поступать по вере. Очень часто ты понимаешь, что ведешь себя абсолютно не как христианин, а люди рядом с тобой, которые не имеют никакого опыта церковной жизни, гораздо лучше понимают, как и в какой ситуации себя повести действительно правильно. Это очень большая и сложная история…
По моему опыту в православном окружении сложнее вести себя по-христиански, чем в светском окружении. Я очень много раз сталкивалась с тем, что, когда в какой-то православной «тусовке» начинается осуждение, очень неудобно его остановить, потому что — все свои. В светской обстановке, на работе, например, так сказать можно, это будет более отрезвляюще, тебя поймут и услышат. У меня очень сложный опыт общения с православными студентами, причем в самых разных ВУЗах: среди них я встречала настоящее хамство по отношению к преподавателям…
Настоятель не благословляет рисовать
Тутта Ларсен: Ребенок в храме — это очень сложный вопрос. Очень многие храмы недружелюбно относятся к детям. Во многих даже запрещено приходить с детьми на Литургию раньше, чем начинается Причастие, чтобы не мешали молиться. У нас даже написано: «Настоятель не благословляет детей рисовать на записках». А что им еще делать?! Сидят дети, рисуют, никому не мешают, не орут, но обязательно найдется кто-то, кто подойдет к ним и отнимет всё. Конечно, дети теряются, испытывают негативные эмоции. Я знаю замечательные храмы, где есть специальные люди, которые занимаются с детьми, уводят их во время Литургии в воскресную школу и т.д.
Анна Данилова: Кстати, да, в «правильных» храмах воскресная школа занимается от начала Литургии до причастия.
Для меня было очень сложно преподавать в воскресной школе. У меня была группа детей с 7 до 10 лет. Я понимала, что то, что я делаю с детьми, на самом деле вряд ли кому-то из них пойдет на пользу, потому что занятия проходили по воскресеньям, дети после Литургии приходили «зелёные» и до двух часов дня мы с ними что-то разбирали… Я не понимала, как мне выйти из этой ситуации так, чтобы дети не возненавидели сам процесс.
Через полгода я нашла решение: мы стали смотреть с ними хорошие, редкие диснеевские фильмы 60-х годов, о которых они не слышали, практически. Например, «Звуки музыки» или «Хроники Нарнии», и потом мы их разбирали. В итоге дети обожали эти занятия, это было для них переключение, они хотя бы отдыхали.
Тутта Ларсен: Сложно вести церковную жизнь, когда у тебя есть дети, их много, и они разновозрастные. Сложно объяснить ребенку, почему бабушка сейчас на него накричала, почему нельзя задуть свечку и т.д.
Анна Данилова: Я спрашиваю в таких случаях: «А благословение настоятеля у Вас есть на то, чтобы делать замечания?»
Когда Наташа вышла из того возраста, в котором дети безропотно сидят в слинге, я тоже поняла, что это очень сложно — найти храм, в котором спокойно относятся к ребенку. Причем к плачущим детям относятся проще, чем к ребенку, которому просто в храме нравится! Мы очень удачно оказались рядом с храмом отца Игоря Фомина – храм Александра Невского.
Первое мое посещение этого храма произошло в Великую Пятницу, Наташе был один год и один месяц. Моя дочка ходила по храму и заливисто хохотала! Я ее увела, конечно же.
После службы ко мне подошел отец Игорь и спросил, почему я увела ребенка из храма. Оказывается, он всем прихожанам объясняет, что если им дети на службе мешают, значит они — прихожане — плохо молятся, если отвлекаются на что-то!
Этот приход выдержал много разных замечательных сюжетов… На рождественской ночной службе моя Наташа решила пробежать от Царских врат до стола с записками с таким воплем радости, что послания Патриарха не было слышно! А я же не могу ее вынести на улицу, она раздетая, а там минус 20. Наташа никак не успокаивалась. Матушка за ящиком уже стояла с белым лицом и не знала, что нам сказать. Тут мимо нас проходит священник и говорит: «Правильно! У человека праздник, человек радуется! С праздником вас!».
На самом деле для меня очень большое значение имеют слова отца Владимира Воробьева, который рассказывал про опыт воспитания детей. Он считает, что ребенка лучше приводить в храм совсем ненадолго. В его личном опыте это очень хорошо проявилось: его мама приводила детей на службу не часто, только к самому причастию, и голову не давала повернуть в храме. Это Николо-кузнецкая традиция – прийти только к причастию.
Тутта Ларсен: У нас старшие дети выстаивают Литургию. Они, конечно, ходят с игрушками, но уже что-то знают. Когда они отроки, лет с 7, нужно, чтобы дети немножечко приобщались к литургическому процессу, чтобы они слышали службу, и она у них «записывалась» на подкорке. Они мало что понимают еще, но хотя бы части, что за чем идет – это будет впитано, как генетический код. Но я готова к тому, что, когда дети вырастут, они пойдут по своему пути.
Анна Данилова: Это новое испытание нашего времени, когда можно исповедовать православие открыто. Я брала интервью у людей, выросших в православных семьях в советское время, и у всех спрашивала: как у них проходил подростковый кризис веры? Вот, например, у Николая Державина спрашивала, у них в семье 11 детей: все мальчики стали священниками, а все девочки – матушками.
В ответ на мой вопрос он сказал, что никакого кризиса веры не было, потому что в школе то тебя из пионеров отчисляют, то зовут родителей к директору, потому что ты с крестиком ходишь – и ты так собираешься, для тебя вера — это так важно, когда тебя в любой момент могут за нее наказать, преследовать. Одному священнику, который пошел на крестный ход в советское время, сломали два ребра, вытаскивая его оттуда, потому что он учился на медика и не должен был «позорить комсомол».
Сколько я ни спрашивала про этот подростковый кризис, говорят, что его не было! Сейчас — когда всё стало доступно – всё наоборот. Здесь внутренний кризис проходит как-то по-другому.
Тутта Ларсен: Просто маятник качнулся в другую сторону, и действительно там, где было все ограничено и закрыто, теперь все стало слишком открыто. К сожалению, православная церковь сама себя иногда дискредитирует какими-то странными шагами, вроде православной моды или каких-то странных фестивалей. То есть вещами, которые очень сильно опосредуют образ Церкви в глазах общества, которые не связаны с духовным лидерством.
О смерти и кризисе веры
Анна Данилова: Говоря о людях церковных и далеких от Церкви, я подумала про то, что первые годы смерти моего первого мужа Анатолия самым близким человеком для меня стала Женя Герцен, абсолютно атеистического склада человек. Она классический материалист. У нее тоже был опыт потери мужа — на год больше, чем у меня. Она через многое прошла, многое мне подсказывала, была самым близким человеком для меня в это время. И… мне, верующей, было ни на секунду не легче, чем ей, атеисту!
Вот ты 10 лет ходишь в храм, все прекрасно знаешь про загробную жизнь, а потом… ты остаешься один на один с этой кирпичной стенкой: внезапно уходит человек, и — никакого ответа, никакой коммуникации нет.
Ты, с одной стороны, веришь, что жизнь продолжается, а, с другой стороны, видишь, что ты в этом мире один. Более того, в каких-то моментах, возможно, атеисту даже проще.
У меня кризис веры никогда не был внешним: я продолжала церковную жизнь. Но кризис для меня состоял в том, что… я никогда не просила ни о чем, кроме того, чтобы все были живы и здоровы, и когда мой муж умер, а нашему ребенку было 6 месяцев, это воспринималось как: «Отец даст камень, если ты просишь его о хлебе…». Это был кризис непонимания: почему именно с нами это произошло? Чем было бы плохо, если бы все были живы и здоровы? Оказалось, что перед лицом такой потери, потери самого дорогого и близкого человека, ты точно так же беззащитен и одинок, как любой другой человек. Весь твой огромный опыт церковной жизни восприятие обнуляет.
Потеряв мужей, мы с Женей, атеисткой, столкнулись с абсолютно одинаковыми вопросами, абсолютно одинаковой беззащитностью и одиночеством… А несколько лет спустя смерти мужа у меня был сложный момент в жизни — мне снова казалось непонятным, почему все так происходит. И вот пишет мне тогда подруга-атеистка Женя: «Все-таки есть жизнь после смерти! Я получила «привет» от Лёшки»: рассказывать бесполезно, там все завязано на вещах, которые они двое только могли считать, понять.
О вопросах без ответа
Анна Данилова: Мне кажется, в смерти не может быть ответа ни на вопрос «зачем?», ни на вопрос «для чего?». Есть такие губительные вопросы, ответа на которых не будет, поэтому надо ставить на них точку. Это вопросы в духе: «Когда сложнее потерять мужа: в 30 или в 85?» или «Что тяжелее: потерять супруга или потерять своего ребенка?». Нельзя про это ни спрашивать, ни думать.
Легко на вопрос «для чего?» отвечать со стороны, но очень сложно — из эпицентра ситуации.
У отца Георгия Чистякова есть замечательный текст: он писал, что легко быть верующим, когда — лето, пшеничное поле, вдали гудят колокола, небо голубое, тогда тебе и молится хорошо, и на сердце молитва ложится, и чувствуешь, что веришь. А когда ты находишься в отделении онкологии, особенно детской, насколько тяжелее об этом думать… Но он писал, что Христос всегда в эпицентре этой боли, Он — с каждым страдающим и умирающим ребенком…
С одной стороны, для меня очень сложной была мысль, что все пошло не по тому сценарию, который должен был быть: мы же должны были все жить долго и счастливо, до 80-90 лет, должны быть родить еще пятерых детей, но… все было остановлено. В какой-то момент я поняла: а, может быть, этого всего не должно было быть?
Года два я активно переживала, что у меня только один ребенок, а потом успокоилась, подумала, что мне хватит и одного ребенка.
Так что не надо думать в категориях «а как оно могло бы быть?». Многих людей, которые проходят через потерю, посещают мысли: «А все ли я сделала?» У меня практически не было такого чувства. У человека есть путь, какой-то Божий замысел о нем, сколько-то ему отмерено, а почему так происходит – мне непонятно. Оно, наверное, всем непонятно. Когда человеку ставят смертельный диагноз, это звучит, как приговор, но очень часто такие люди на много лет переживают тех, кто уходит внезапно здоровыми. Это вопросы, на которые я не знаю, существуют ли ответы.
Я не вижу для себя ответа, не понимаю до конца этой ситуации. У меня ушло года два с половиной для того, чтобы все это выговорить, описать и прожить вместе с читателями Правмира: все, что я переживала, я так или иначе оформляла в колонки.
О том, что в жизни нет гарантий
Анна Данилова: Ты живешь в ситуации, где у тебя нет никаких гарантий. Ты считаешь, что если ты молишься, постишься, причащаешься, то у тебя должно быть все хорошо. Это большая ошибка нашей церковной проповеди! У нас очень часто, особенно в обращениях к молодежи, звучит такой лейтмотив: если жить православной жизнью, то все будет хорошо, а если грешить, то будет наказание. И ты ждешь, что всё тебе будет за то, что ты все исполняешь, а потом… сталкиваешься с ситуациями реальной жизни, с тем, что стараешься сделать, как надо, а гарантий того, что все будет идеально, все равно нет!
В моем окружении больше всего разводов — именно в православных семьях. Причем, истории настолько страшные… Когда мужья бросают жён в середине беременности, например. И при этом — очень много примеров, когда мужья-атеисты по воскресеньям водят детей на причастие и в воскресную школу, потому что любят жену, а она считает, что это важно. Мое университетское окружение, где нет православных браков, — это очень хорошие, крепкие и счастливые семьи. С одной стороны, это такая сложная ситуация, а, с другой стороны, она очень жизненная и в чем-то хорошая. Все равно всегда есть надежда! Это как с приемными детьми: бывает так, что твои дети вырастают совершенно тяжело, а приемные дети или те, с которыми в детстве было тяжело, вырастают совершенно прекрасно. В том, что нет гарантий, в этом — и благословение, и проклятие. Это очень страшно, а вместе с тем — есть надежда, что, несмотря на то, что ты наделал ошибок, все равно всё может быть не так плохо, как тебе кажется…
Этой осенью я совершенно неожиданно вышла замуж второй раз. Для меня это было так, что после трех лет молчания Бога ты вдруг оказываешься в ситуации, когда сам ничего не делаешь, ничего не решаешь, когда Господь приводит тебя в определенное место и говорит: «А дальше будет вот так». Мы оба увидели такой промысел Божий!.. Все настолько происходит внезапно и быстро, не твоей волей, не твоим желанием, не отвечает твоим планам. И это действительно чудо! Удивительное чудо, которое я до сих пор не могу до конца осмыслить.
По материалам встречи, прошедшей в рамках проекта «Живое общение» в Библиотеке искусств им.Боголюбова, г.Москва.
Полная видеозапись разговора Тутты Ларсен и Анны Даниловой доступна по подписке.
Фото: Ефим Эрихман
