— «Всего 7 положительных из более, чем 1 100 анализов, взятых в исправительных учреждениях Курганской области» — сообщал нам 1 декабря ФСИН. Это лишь одна из новостей, но общая тональность такова, что в тюрьмах ковидом не болеют. Есть ли реальная статистика?
Ольга Романова
— Достоверной статистики нет, проверить мы ничего не можем, — собственно, как и по всей стране. Но на свободе можно судить по косвенным данным — например, питерское издание «Фонтанка» получило доступ к регистрационным журналам «коронавирусного» крематорского корпуса («кремцеха №2») и обнаружило разницу примерно на порядок. И это в Северной столице! Что говорить о провинции, да еще о закрытых учреждениях.
Якобы сотрудников переболело более 10 тысяч, а заключенных всего 2 тысячи, по официальной статистике ФСИН. У меня это вызывает вопросы. Потому что один сотрудник (если он работает не в бухгалтерии и не в снабжении) контактирует с десятками, а то и с сотнями заключенных. У нас много сообщений, и от родственников, и от осужденных, и от сотрудников, что люди болеют, что нет лекарств.
Справка. За время пандемии в российских колониях заболели коронавирусом более 10 662 сотрудника ФСИН и 2 383 заключенных, заявил директор ФСИН Александр Калашников 1 декабря. Умерли один осужденный и 15 сотрудников ведомства.
К тому же, писать про ФСИН становится все опаснее. Наши коллеги из «Медиазоны» сделали прекрасный материал о пандемии в российской пенитенциарной системе, но Роскомнадзор потребовал удалить его под угрозой блокировки издания. С пожаром у нас часто борются не путем его тушения, а путем запрета упоминания о пожаре. Возбуждено много уголовных и административных дел в отношении изданий, журналистов и блогеров, пишущих о пандемии в местах лишения свободы по свежей статье 207.1 УК (в том числе в отношении «Руси Сидящей»).
— Тюрьмы — наверное, главная группа риска по ковиду, там же много легочных заболеваний, там ВИЧ? Это сравнимо только с отделениями милосердия в ПНИ, где живут старые люди.
— Я скажу, наверное, очень циничную вещь. Для нас с вами, конечно, система ФСИН опаснее, чем дома престарелых, потому что люди из них обычно не выходят за забор. А из мест заключения ежемесячно освобождается 30 тысяч человек. Ну, то есть по тысяче в день. И сколько-то из них точно больны.
Что касается сотрудников, то они после двух недель работы уходят на карантин, который проводят — где? Все равно дома. Поэтому если ты заразил членов своей семьи, то они передадут это дальше. Видимо, это все неизбежно, и совершенно непонятно, что с этим делать.
Причем эта система «две через две» действовала в первую волну. Что сейчас происходит с сотрудниками, тоже неясно. Наверное, это военная тайна.
Из-за ковида раньше этапировали в колонию
— Что делать? Наверное, то же, что в других странах: меньше сажать и больше выпускать под домашний арест.
— То, что ФСИН не разгружает тюрьмы, — не его вина. Мне, конечно, не за что любить федеральную службу исполнения наказаний, но они лишь исполнители, а решать должна законодательная власть.
Вот у нас в Германии очередь стоит из осужденных, никто их не сажает их в тюрьму. Пусть сначала пройдет ковид, а потом уж — добро пожаловать. Только что все несрочные судебные заседания перенесли на март, при этом люди не сидят в тюрьме, они дома, а у кого есть работа — работают.
— В апреле Госдума предлагала выпустить под домашний арест 30 тысяч человек. И ничего не изменилось?
— В итоге как было полмиллиона человек, так примерно и осталось. Но главный смысл, конечно, в том, чтобы не сажать новых, а с посадками у нас как раз все в порядке.
Более того, наметилась еще одна тенденция: чтобы разгрузить тюрьмы, людей стали не отпускать по домам, а наоборот, раньше времени этапировать в колонии. Так произошло с Павлом Ребровским и с некоторыми другими осужденными, которых отправили к месту отбытия наказания, не дожидаясь апелляции.
С эпидемиологической точки зрения СИЗО — наверное, все-таки хуже, чем колония. Там сидят по пять, восемь, десять человек в одной камере, а в бараке по 100–120 человек, разделенных перегородками. Народу в колонии больше, но скученность меньше и есть свежий воздух.
— Допустим, человека протестировали на ковид. Что с ним в тюрьме происходит дальше? Ему делают КТ?
— Мы знаем только о нескольких случаях, которые касаются известных людей. Например, в Лефортово заболел Зиявудин Магомедов и кто-то из губернаторов. Они попали в 20-ю тюремную больницу. Магомедову, по словам его адвоката, так и не сделали КТ, потому что не было аппарата.
Обычных людей, возможно, тоже не обследуют и не лечат.
Известна трагическая история молодой пианистки Анны Коровушкиной, которая умерла от опасного и редкого заболевания, от которого ее в тюрьме не лечили.
«У каждой смены — свои правила»
— Если людей никто не собирается ни лечить, ни изолировать, то зачем тогда вообще делать тесты?
— Вы исходите из того, что есть некая логика, а ее нет. Например, ездите пять лет в одну и ту же колонию к одному и тому же человеку. И у каждой смены имеются свои правила. Можно помидоры — нельзя помидоры, можно сало — нельзя сало, можно майонез — нельзя майонез, можно сушки с кунжутной обсыпкой — нельзя сушки с кунжутной обсыпкой. Все зависит от настроения, а оно меняется.
Вроде бы санитарный врач решает, можно ли майонез, колбасу, рыбу, но он все время решает по-разному. Вот, например, общая загадка: почему в тюрьму апельсины можно, а мандарины нельзя? Другая загадка: нельзя сало. При этом в каком-то очень давнем приказе написано, что нельзя только домашнее сало, а с магазинной маркировкой — можно. Но кто же дочитывает приказ до конца? Нельзя — значит нельзя. Хотя где-то — все-таки можно.
Тот же произвол и в отношении свиданий, да всего на свете, что касается тюремной жизни.
А уж что касается тестирования на ковид, с которым вообще ничего непонятно, то все зависит и от начальника, и от смены, и от региона, и от общей позиции.
Почему в Брянске у нас вообще нет ковида? Ну кто-то решил, что так лучше.
А где-то решили, что, наоборот, надо побольше ковида, потому что за него больше денег заплатят. То есть, нет никакого общего подхода.
Тем не менее в конце весны-начале лета был почти полный запрет на посылки, но сейчас, во вторую волну, они худо-бедно проходят.
«Ты нам не нравишься, посиди еще»
— Ведет ли ужесточение режима к росту насилия и самоубийствам в тюрьмах?
— Ведет, и не только в тюрьмах. На свободе видим то же самое. От отсутствия достоверной информации множатся разнообразные версии, и поэтому неизвестно, что у людей в голове.
Например, что бунт в Ангарской зоне в начале весны случился в том числе и потому, что запретили посылки и свидания. Естественно, без всяких объяснений. Потом-то стало понятно, что из-за коронавируса, а поначалу это выглядело как полный произвол. И, конечно, люди бунтуют.
Меня поразила недавняя история Марка Гальперина, известного активиста, который сидит по «дадинской» статье. Сначала условный срок ему заменили на реальный, в заключении он заболел, его не лечили. И вот он должен выйти на свободу 5 декабря, а накануне ему пересчитывают срок и прибавляют 110 дней. Четыре месяца. Никто не скрывает, что так решил ФСИН. Именно они вышли в суд с инициативой — пусть еще посидит. И судья легко согласился.
Это можно и нужно обжаловать. Проблема в том, что пока суд да дело, человек уже отсидит. Это как если у призывника должен быть дембель, и тут какой-то прапорщик говорит ему: «А знаешь, послужи-ка еще полгодика».
— А рациональная причина хоть какая-то была названа?
— Нет, конечно. Просто наказали. Ты конфликтный, борешься за свои права, ты нам не нравишься, поэтому посиди с нами еще. Такая вот странная логика.
Или вот был в этом году случай в Петрозаводске. Человек отсидел 4 года (за не очень аккуратный, скажем прямо, пост «ВКонтакте»), вышел, после чего в полиции его лишили российского гражданства.
По этому поводу был у нас суд, мы его проиграли, и на апелляции, перед тройкой судей, юрист, представляющий полицию, говорит: «Ну да, лишили. А что?».
С этим делом мы пошли в Конституционный суд, потому что это очень опасный прецедент. Представляете, сколько народу у нас можно лишить гражданства на основании того, что они судимы? Так и за переход дороги в неположенном месте будут гражданства лишать.
— Были уже случаи лишения гражданства, потому что так захотелось кому-то в полиции?
— Паспорта отбирали, а про такой случай я в наши новые времена слышу впервые.
Но бывает и обратное. Много лет назад в тюрьму за перевозку наркотиков попала гражданка Боливии по имени Гарсилет (ее иногда ошибочно называют гражданкой Бразилии). Ситуация достаточно рядовая: она проглотила пакетики, потом сама испугалась, подошла к полицейским в Домодедово и во всем призналась. Они ее, что называется, приняли, отчитались, расслабились.
А Гарсилет отправилась в тюрьму на 9 лет в чем была, в майке и в шортах, мы собирали ей потом на зону одежду. На родине у нее остались мама и маленькая дочка, связи не было никакой. В этом году ее срок закончился, отбыла от звонка до звонка, хотя ничего не стоило ее выпустить по УДО. Чего ей тут сидеть за наши с вами деньги?
Нет бы на родину отправить. Вместо этого ее поместили в реабилитационный центр, потому что ковид. И она продолжила сидеть. Мы в «Руси сидящей» хватились ее, стали искать по всем центрам и нашли в Мордовии, хотя она давно уже могла бы лететь в свою Латинскую Америку.
«Тюрьма — это очень дорогой способ сделать плохого человека еще хуже»
— Что для вас стало главным уголовным делом уходящего года?
— Безусловно, история с Михаилом Ефремовым. Такого я не видела никогда. Сколько было в этом деле глупостей и подлостей — просто диву даешься. Казалось бы, что Михаил Ефремов — осведомленный человек, находится в курсе общественно-политической жизни. И не знать настолько ничего, ни о чем!
Многие адвокаты были готовы помогать ему бесплатно, из уважения, по дружбе. Откуда взялся этот Пашаев, кто его заслал, как вообще можно было ему довериться? У него же уже отзывали лицензию. Сейчас ее отозвали снова и снова вернут.
Еще удивило, что Михаил Ефремов внезапно после приговора собрался оставаться на работах в СИЗО. Это странное желание — лишить себя свежего воздуха, прогулок. Чтобы друзьям к нему было ближе ездить? Ну, не знаю, насколько это аргумент, тем более, что сейчас фактически запрещены свидания.
Хуже тюрьмы нет ничего. И с точки зрения эпидемиологической, и с точки зрения времяпровождения, и с точки зрения арестантского достоинства.
— В ней вообще есть хоть какая-то польза?
— Тюрьма ни в одной стране мира никого не исправила, с тех самых пор, как наши предки пять тысяч лет назад придумали зачем-то сажать в яму своих врагов, а потом и просто всех провинившихся. Что, люди лучше от этого стали? Или урожай заколосился?
Кто-то довольно точно сказал: «Тюрьма — очень дорогой способ сделать плохого человека еще хуже». Опять же, за наши с вами деньги. Конечно, общество должно быть отгорожено от преступников. Только вот главный прирост по преступности у нас как раз дают тюрьмы, потому что после них отсутствует ресоциализация.
Вышел человек, жена его бросила, из квартиры выписала, на порог не пускает, мамы уже нет. И вот он пытается устроиться на работу, найти себе жилье — и ничего не получается. Рано или поздно он совершит новое преступление, потому что ему совершенно некуда идти. Причем пострадаем от этого мы с вами. Хорошо, если он просто на дачу к нам залезет и сворует банку варенья, а не нож к горлу приставит.
Я понимаю, что люди, создающие угрозу для общества, не вызывают ни сочувствия, ни особой симпатии. Но разве мы что-то сделали для того, чтобы они стали другими?
— А что мы могли бы сделать?
— Мне очень нравится скандинавская модель, хотя на нее, конечно, нужны деньги. Считается, что в совершении преступления виновато прежде всего государство и общество, это они недоглядели. Родители пили, а соседи не звонили в полицию, опека не интересовалась ребенком, учителя подошли слишком формально. Первая сигарета, первая бутылка пива, первые наркотики — никто не удержал за руку. И вот человек пошел по скользкой дорожке, ограбил магазин, сел в тюрьму.
В России и в Америке ему скажут: «Отсиди, верни магазину награбленное, а потом катись на все четыре стороны». Он выходит на свободу, ему тридцать пять. Если повезет устроиться на работу, то большая часть зарплаты уйдет на погашение долга. Ну и какой смысл работать? Проще опять грабануть магазин, а попадешься — ну значит, снова в тюрьму. Во второй раз уже не страшно.
А в Скандинавии государство говорит преступнику: «Парень, мы перед тобой виноваты, мы не сразу поняли, что с тобой творится что-то неладное. Я выплачу твой долг, но зато уж возьмусь за тебя как следует. Вот тебе социальная реабилитация, вот психологическая терапия, вот профориентация, вот курсы. Учись, лечись и будь у меня под присмотром». То есть, всякие некоммерческие правительственные организации будут следить, чтобы он не встречался со старыми дружками, не пил, не бузил, достанут до печенок, но зато не бросят на произвол судьбы. Если все хорошо, то через пять лет оставят в покое. А если плохо и он снова сел (таких 16%), ну что же… попробуем еще раз.
У меня есть любимый датско-шведский полицейский сериал «Мост». Там одна серия начинается с того, что к дому подъезжает Мерседес, из него выходят симпатичная блондинка и парень с сумкой. Она привезла только что освободившегося заключенного в его новую квартиру: «Вот, — говорит, — видишь окна во втором этаже? Это твое новое жилье. Вот тебе ключи, всего доброго, и давай больше не встречаться при подобных обстоятельствах». (Он, правда, из плохих оказался, не перевоспитался, и через 15 минут его застрелили).
Это абсолютно проходной эпизод, но он многое говорит о жизни.
— А что-то хорошее в этом году случилось?
— На самом деле, хороших историй довольно много. Очень приятно общаться с людьми, которые, отсидев, выходят — и ты понимаешь, что они полностью сохранны, тюрьма их не сломила. Понимаешь, что даже самый тяжелый опыт дается не зря.