«Ты видишь на УЗИ ребенка, а тебе говорят: надо убить». Отец мальчика с синдромом Дауна — о плодах любви
— Незадолго до той беременности моей жены я вдруг начал встречать людей с синдромом Дауна. На улице, на каких-то плакатах, в рекламе — везде, — вспоминает Василий . — Куда бы я не посмотрел, мои глаза встречали такого человека. Я даже думал тогда: «Почему?» А сейчас мне кажется, что это было чудо. Так Господь мне намекал. «На — смотри!»…
Елена Кучеренко
…Василий рассказывает мне о своей жизни, о себе, о семье, жене Марии. О сыновьях, у одного из которых синдром Дауна. Об их непростом пути. «Моя Маша… Моя прекрасная Маша», — все время повторяет он.
А я даже не знаю, о чем больше этот рассказ — об особом родительстве или о любви мужчины к женщине. Или о том, что почти девять месяцев чувствуют люди, зная, что у них родится особый ребенок. Как может видеть все это не только мать, но и отец. И как они живут сейчас.
Благодарю героев за то, что не боятся быть честными и рассказывать не только о силе, но и слабости, страхах, слезах. За тот свет и веру в людей, которые они подарили лично мне. Сначала я изменила их имена, потому что много услышала сокровенного. Но они решили открыться. И низкий им за это поклон.
«Получилось по-жесткому»
Василий и Мария Назаровы познакомились в институте — на лестнице. Оба тогда опоздали на первую пару и коротали время.
— Она была такая трогательная, растерянная… Девочка-отличница. И тут такой ужас — прогул.
Я смотрю на фотографии Маши. Правда, нежная, хрупкая, очень красивая. Мимо такой, действительно, сложно пройти.
Молодые люди разговорились. Девушка понравилась Василию не только привлекательной внешностью.
— Она была как не из нашего времени. Скромная, молчаливая, сосредоточенная. Потом я узнал, что она не только училась, но и подрабатывала везде, где только можно. Сама себя содержала. Она вообще человек высшей пробы. Таких девочек сейчас и не делают. С каким-то нереальным уровнем личной ответственности по отношению к себе, своим близким, жизни. Мне даже мама моя тогда говорила: «Ты что, не видишь, кто рядом с тобой? Бегом беги — делай предложение. Потеряешь, больше такой девушки не встретишь».
Через полгода они поженились.
Василий был единственным ребенком в семье и признается, что ему от этого было неуютно. А когда вырос и в его окружении появились многодетные семьи — пять, даже десять детей — понял, что хочет именно такую жизнь. Со всей этой суетой, волнением, радостью, а главное — любовью. Маша тоже так хотела. И вместе они мечтали.
Василий и Маша
Скоро у них родился сын Ваня. Все как планировалось. А потом девять лет попыток, каких-то проблем, разочарования, недоумения — почему не так, как мечталось. И надежд, что все будет хорошо.
— Вот так живешь, и думаешь, что твоя жизнь — такая обычная, — говорит Василий. — И этого, на самом деле, и хочется — чтобы было, «как у всех». Схемы какие-то придумываешь, планы. Но жизнь-то превыше всяких схем. Мечтали, мечтали… А получилось по-жесткому.
Через девять лет после рождения первенца, Маша, наконец, забеременела.
Дыхание ада
Всю первую Машину беременность Василий ходил вместе с ней по врачам, был и на родах.
— Хотелось поддержать любимого человека. Быть рядом, когда ему больно, как-то помочь. Мне кажется, это правильно. Да и родов я не боюсь, в обморок не падаю. У меня одно из трех образований — биолог. Правда, в тот первый раз меня выгнали. Потому что я пытался все контролировать, начал советы врачам давать — как и что им делать. Мешал, в общем. Потом вернули.
На тринадцатой неделе Машиной второй беременности Василий также пошел с женой на УЗИ. Там они и узнали, что у ребенка широкая воротниковая зона — скорее всего, синдром Дауна.
— Я тогда, даже будучи биологом, сморозил глупость: «У нас такого не может быть! Наш старший ребенок здоровый!» Потом, конечно, всю бредовость этого утверждения и вообще своих планов на жизнь я осознал в полной мере.
Маша еще лежала на кушетке, а врачи уже убеждали ее сделать аборт.
— Вы же не Ирина Хакамада, у которой куча возможностей. Ну куда вам такой ребенок?
Василий смотрел тогда на этого врача и каждой клеточкой ощущал «дыхание ада», — так он говорил.
— Было страшно узнать, что у нас будет больной ребенок. Но вот эта какая-то инфернальная жажда детоубийства, которую я ощутил — это было еще страшнее.
Василий и Мария вышли от врача заплаканные, перепуганные. Не понимая, что делать и как теперь дальше жить.
— Как глыба на нас тогда упала…
Сейчас, оглядываясь назад, они понимают, что то время было, наверное, самой главной проверкой их отношений на прочность.
Каждый день — с чувством горя
Мария сразу сказала, что будет прерывать беременность.
— Мне кажется, она все равно этого не сделала бы. Что-то внутри помешало. Но тогда было так…
Маша была уничтожена. И ничего не могла с собой поделать. Да и сил ни на что не было.
Я слушала рассказ Василия и вспоминала себя, когда мне сказали о Машином диагнозе. У нашей младшей дочери, тезки Васиной жены, тоже синдром Дауна. Узнав о нем, я тоже словно лежала под тяжелой бетонной плитой и не могла ни вздохнуть, ни пошевелиться. И что бы я не подумала тогда, плита эта становится только тяжелее. Хочется только одного — заснуть и проснуться в той, прошлой жизни, когда все было хорошо, а случившееся — лишь страшный сон. Но он не заканчивается.
Но мне было легче. У меня не было выбора. Я узнала обо всем после родов.
У Маши этот страшный, нечеловеческий выбор все еще был.
А Василий, несмотря на всю свою, как он говорит, глупую и бесшабашную юность, полную, как у многих, ошибок и падений, всегда был против абортов, против убийства детей. Любых — больных, здоровых.
— Наверное, у семей должен быть выбор, не знаю, — рассуждает он. — Но лично для меня, в силу религиозных, да просто человеческих убеждений, это совершенно недопустимо. Невозможно!
И он сразу начал свою любимую Машу отговаривать.
— Я не могу обрекать этого ребенка на страдания, — повторяла она ему.
Давили родные, знакомые, врачи.
— Не толкай мою дочь на вечные муки! — говорила Василию теща.
— Позволь ей сделать то, что она хочет, — плакала Васина мама. — Захочет оставить — пусть оставляет. Захочет прервать — разреши ей это сделать. Чтобы только ей было хорошо.
Но Василий не верил, что после убийства ребенка будет хорошо. Дома порой становилось невыносимо. Страдала Маша. И ему самому было плохо.
— Помню, как я тогда просыпался каждое утро… Сначала еще ничего не понимаешь, свет, все хорошо. А потом как дубиной по голове. Прозрение и чувство горя.
Каждый день начинался с этого чувства горя, безысходности, неизвестности — а что будет дальше?
Василий честно признается, что, хотя всю свою жизнь работал на пределе сил, прежде никогда так не уставал, как в те дни. И не сталкивался с таким уровнем собственного внутреннего напряжения, отчаяния, бессилия.
— Но моей любимой Маше было в тысячу раз тяжелее. Как же мне хотелось ей помочь. И я старался взять себя в руки.
«Это не твое дело!»
Иногда Василий и Мария успокаивались и пытались верить в лучшее. Во второй половине беременности Маше сделали анализ околоплодных вод и три недели они ждали и молились:
— Господи, все, Ты нас научил! Мы поняли, что жили как-то не так. Мы все исправим. Хватит, пожалуйста! Теперь сотвори чудо, пусть не будет там никакого синдрома. Что Тебе стоит?
Но чуда не случилось. И стало еще хуже.
— Срок уже большой. Ты видишь на УЗИ своего ребенка. Он шевелит руками, ногами, он живой, это человек, — вспоминает Василий. — А тебе говорят, что его надо убить. И это уже даже не аборт, как вначале. Это… Об этом страшно даже подумать… Ты пытаешься оградить от этого страшного шага близкого человека, который страдает больше тебя, ведь уже чувствует этого ребенка внутри, каждое его шевеление. Ты сам мечешься, она мечется… Убить не решаешься, в будущее посмотреть боишься…
А еще Василий вспоминает, что если в первую «обычную» беременность жены он относился к врачам перинатальной медицины, как к небожителям, которые прикасаются к великому таинству, то теперь он их просто ненавидел. Корил себя за это, но ничего поделать не мог.
— Это было похоже на какой-то вид евгеники. Чистота нации, меньше инвалидов. Вспоминаю плакат, который я увидел: «В период таких-то годов перинатальным центром выявлено и предотвращено столько-то случаев рождения детей с генетическими отклонениями». Не везде так, конечно. Я потом о родах расскажу…
После положительного результата амниоцентеза врачи отправили их в какое-то учреждение, где, как им сказали: «Решают эти проблемы на больших сроках, как у вас». Зачем они туда поехали, Василий до сих пор не понимает. Там их встретил пожилой мужчина. Со словами: «Тебе тут делать нечего», — он выставил мужа за дверь.
— Со мной и после анализа околоплодных вод никто из врачей не говорил, просто выгнали: «Не твое дело!» Но это же мой ребенок! А потом возмущаются, что мужчины сбегают от больных детей. Когда отцам все время повторяют: «Не твое дело! Иди отсюда!», кто-то и начинает думать, что это, правда так. Воспитывают «нежных мальчиков», которые: «Ой, нет-нет, это женские дела. Это она решила, пусть сама теперь…» То — женские дела, это — женские дела. И что потом удивляться. Я, кстати, сделал бы присутствие мужчин на родах обязательным. Когда муж не дома спит, а держит жену за руку, поддерживает, чувствует свою ответственность. Когда это не «мой ребенок ТОЖЕ», а «это мой ребенок и есть».
Потом Маша рассказала ему, как пожилой врач долго наставлял ее, что их неродившийся еще сын семье, миру и вообще никому не нужен, и какое средство нужно купить за свой счет, чтобы избавиться от него.
— В общем, иди, решай свои морально-этические комплексы и приходи, — сказал он ей на прощание. — Только не тяни…
Прическа, как у Скарлетт Йоханссон
Василий позвонил своему другу детства в Москву. Сами они живут в другом городе. Этот его друг — известный и обеспеченный человек, работающий в правительстве.
— Он человек давно воцерковленный, живущий христианской жизнью. Отец пятерых детей. Помогает всем — фондам, детям, больным, нуждающимся… Его семья и нас очень поддержала и поддерживает, за что мы им очень благодарны. «У нас сейчас вот так. Что мне делать?» — спросил я его. «Бери ее и увози куда-нибудь в другой город, — ответил он. — Хотя бы ненадолго. Где нет никого — этих врачей, знакомых, ваших родственников. А я позвоню всем нашим и мы будем соборно молиться, чтобы Господь облегчил твоей Маше страдания».
И Василий увез жену в Великий Новгород, который они оба очень любили. Звонили родные, уговаривали вернуться и закончить уже все это. Плакала Маша: «Зачем ты меня увез?» Потом немного успокаивалась и они ходили по городу. Молились за них друзья.
И в один из дней они поехали Юрьев монастырь. Была теплая зима и они бродили там, а потом зашли внутрь.
Там Василий увидел икону Николая Чудотворца.
— Я стоял перед ней и рыдал. И просил только об одном — чтобы Маше стало легче.
Да, я сам не воспринимал этого ребенка как какой-то дар. Но смотреть на страдания жены было еще больнее.
Когда они вышли из монастыря, Мария вдруг улыбнулась, легко и расслаблено. Наверное, впервые за это время.
Они зашли в какой-то ресторанчик, сделали заказ, и Маша вдруг сказала:
— Слушай, у меня длинные волосы. Я так от них устала. Может сделать модную прическу, как у Скарлетт Йоханссон?
И Василий понял, что внутри жены произошел какой-то перелом. И до сих пор считает это чудом. Случилось то, о чем он со слезами молился у той иконы Николая Чудотворца.
— Нам обоим стало намного легче. Мы начали учиться жить с этим, радоваться. Не всегда, конечно, было просто. Были и сомнения, какие-то откаты. Но уже не такие серьезные.
«У нас папа — вьетнамец»
Они стали искать информацию в интернете о детях с синдромом Дауна, заказывать литературу.
— Мы же вначале ничего не знали. Считали только, что это что-то жуткое. Сейчас уже с улыбкой вспоминаем это. На самом деле, не все так плохо. Хотя у нас сейчас не все так просто.
Маша с сыном
Иногда у них получалось знакомиться с семьями, где растут такие дети. И в жизни, и в социальных сетях. Со многими развиртуализировались и дружат до сих пор.
— Пару раз я хотел подойти на улице, если видел ребенка с синдромом Дауна, — рассказывает Василий. — Но переживал, что ошибусь. Ведь некоторые дети просто внешне похожи. Спросишь вот так, а человек обидится. Но все равно мне кажется, что открыто интересоваться — это лучше, чем прятаться.
Тут уже я вспоминаю себя. Когда моя Маша с синдромом Дауна была еще маленькой, я также пыталась знакомится с такими семьями. И однажды радостно подбежала к маме с милым малышом с раскосыми глазами:
— Ой, у вас тоже синдром Дауна, — радовалась я. — Как здорово! Давайте дружить!
— Нет, у нас папа — вьетнамец, — обиженно ответила женщина.
«Мне срочно нужно в монастырь!»
Вторые роды. В назначенный день Василий , как в первый раз, поехал с Машей в роддом. В отличие от предыдущих диагностов, им досталась очень хорошая женщина-врач. Отнеслась тепло, с вниманием и участием. Не было разных бестактных вопросов, всего этого: «А куда вы смотрели? Как вы допустили?»
Василий все время был рядом, но в какой-то момент спросил врачей:
— А сколько у нас еще есть времени?
— Час точно есть. А что?
— Мне срочно нужно в монастырь!
И вместе со старшим сыном Вася помчался в Свято-Троицкую Сергиеву пустынь, к своему духовнику, игумену Варлааму.
— «Он в трапезной», — ответили мне. Я постеснялся зайти, позвать его. Стою, жду, волнуюсь. Смотрю — выходит. Кинулся к нему: «Батюшка! Мне срочно! Нужно благословение!» — «Ну что у тебя?» Хотя он знал.
«Маша рожает! Я хочу сразу сына сам окрестить. Благословите?»
А отец Варлаам так спокойно на меня смотрит: «Не думай ни о чем. Не волнуйся. Не надо решать за Бога. Все будет нормально. Святой воды-то взял, чтобы крестить?» И такая у него в голосе была уверенность, что все будет хорошо, что мне сразу легче стало.
Малыш родился легко и быстро. Василий успел вернуться и сразу после родов взять его на руки. Врачи суетились, волновались, хотели сразу забрать ребенка в реанимацию. Но дали отцу пять минут, чтобы он его покрестил. Они назвали его Федором.
— Хорошо помню один момент, — говорит Василий. — Федя такой крикливый родился. А тут я его окрестил, положил на стол, завернул. И он замолчал… Лежит спокойный и улыбается… И я такой, весь блаженный. Врачи даже спросили: «Папаша, с вами все нормально?» Потом рассказали, что был у них тоже один отец. Приехал весь из себя отважный, как и я, жену поддержать. А как увидел роды наяву, в обморок упал и об батарею ударился. И вместо того, чтобы роженицу спасать, врачам пришлось спасать его…
Я спрашиваю Василия, отличались ли для него первые роды его жены, на которых он присутствовал, от вторых.
— Наверное, да. На первых я был более спокоен. Хотя мне поручили у старшего сына изо рта слизь вынимать. На вторых, конечно, больше волновался. Было больше ответственности. Очень хотел его покрестить. Я чувствовал, что это моя миссия…
Шаг вперед и два — назад
Спрашиваю, как Василий и Маша принимали Федю после его рождения. Было ли это трудно, больно? Как мне, например. Помню, первые дня три мне не хотелось даже смотреть на дочь. Я через силу брала ее на руки, через силу кормила грудью. Бедная моя девочка…
— Да нет, как-то все произошло само собой, — говорит он, подумав. — Никакой отстраненности или брезгливости не было. Даже наоборот. Было очень много забот, волнений, переживаний. Федю сразу забрали в больницу, положили в прекрасное детское отделение. Маша еще неделю лежала в роддоме и я бегал к нему каждый день, меня пускали. Там так удивительно было… Все, как в космическом корабле — этот кювез, весь в проводах, какие-то трубки, лампы. Медицина будущего. Понятно, что было не до особой радости, просто так туда не попадают, но состояние родителей облегчает. Глядя на все это, верится, что все будет хорошо.
Василий с женой и детьми
У мальчика при рождении одна ножка была кривой, и там ее выпрямили. Решили проблему с кишечником.
— Проблем все равно много до сих пор, — признается Василий.
Феде было около года, когда у него диагностировали порок сердца. Начала развиваться гипертензия. Мальчик был вялым, слабым. Пришлось делать операцию.
В шесть или семь месяцев у ребенка выявили еще и синдром Веста. Это разновидность эпилепсии.
— У Феди начала падать голова, мы спросили нашего врача, что это. Он сказал: «Ничего страшного, у детей с синдромом Дауна никакого Веста не бывает». Потом уже узнали, что как раз наоборот — довольно часто. Спохватились.
До семи месяцев Федя развивался как обычный ребенок. Дебютировавшая эпилепсия его развитие очень затормозила.
— Каждый новый приступ просто стирает у сына все приобретенные навыки. Шаг вперед, два назад. Он не говорит. Пытаемся по жестам понимать, что он хочет. Сел только в два с половиной года. В три — встал. Первые шаги сделал в четыре. Держать ложку начал тоже в четыре… Непросто все. Слава Богу, бабушки помогают. Остаются с Федей, дают нам возможность с Машей побыть вдвоем. Обе в нем души не чают.
— С тещей отношения прекрасные, — продолжает Василий. — Во время беременности наговорили, конечно, друг другу. Но потом помирились, сын нас объединил. Сейчас мы все вместе… Машу мою любимую не то, что на словах, даже в мыслях не смею винить в той ее слабости — вначале. Талантливая, разносторонняя, человек искусства. И все свое время, силы посвящает Феде и старшему нашему сыну, а свои интересы забросила. Всю любовь отдает нам. Что-то ей вспоминать было бы преступлением…
Поддержала не только семья, но и знакомые. Близкие и не очень. Они с Машей всем о сыне сразу рассказали. И Василий говорит, что удивительно, но часто помогали советом или чем-то еще люди, от которых не ждали, думали, что им будет все равно. Они сопереживали, протянули руку. А от кого ждали — просто исчезли из их жизни. Не все, но многие.
— Такие ситуации очень обнажают суть отношений, — считает он.
Я долго не решалась спросить Василия, жалеет ли Маша, что все же родила особого ребенка. Потом спросила.
— Как-то на дне рождения Феди Маша подошла ко мне и сказала: «Спасибо тебе большое за нашего сына! Я не знаю, что бы делала без него». Да… Моя Маша — золотой человек!..
Так считают многие. Василий рассказывает, как однажды они поехали с детьми к друзьям в Грецию. У них там дом. Купались, отдыхали, мужчины ездили на Афон. К ним в гости приехал игумен Ефрем, настоятель Афонского Ватопедского монастыря.
Отец Ефрем с малышом
— Он тогда прищурился хитро: «У тебя прекрасная жена! Лучше, чем ты». Он Машу знает… Так и есть. Я вообще не понимаю, за что мне счастье быть рядом с ней. Отец Ефрем играл с нашими детьми, носил Федю на руках. И на прощание сказал: «У тебя в семье ангел, береги его, пожалуйста, и ничего не бойся».
«Зачем человеку мучиться?»
— Это все вроде прекрасно, но жизнь все равно тяжела, — честно признается Василий. — Я иногда еду в машине, думаю о Феде и, знаете, слезы бегут. Жалко его. Что будет дальше?…
Сейчас, через пять лет после рождения особого сына, у мужчины все еще остается много вопросов к Богу. С чем-то он может смириться, с чем-то — нет.
— Не могу сказать, что я всю жизнь был очень верующим. Меня крестили поздно. В церковь меня иногда водила бабушка по отцу. Мне нравилось, но я немного стеснялся. Мы заходили на кладбище, к ее старикам, а потом шли в маленький кладбищенский храм, панихиду заказывали. Там до сих пор есть икона Божией Матери, я перед ней молюсь, когда бываю в тех местах. А тогда мне было лет тринадцать, бабушка говорит: «Пойди, приложись, поцелуй». А я такой: «Я пионер, бабушка, и иконы не целую!» Сейчас смешно…
Потом уже пришла осознанная, глубокая вера. Но был временами и ропот, и отпадения, чувство богооставленности. И после рождения Феди особенно.
Василий может понять, для чего это испытание им с Машей. Они стали лучше, добрее, терпеливее, научились радоваться сегодня и сейчас — маленьким вещам. Что-то, наконец, получилось, маленький шажок вперед. И это уже счастье. Хотя иногда у него возникают вопросы: «Неужели, чтобы нас изменить, нужна такая встряска?»
— Меня мучает другое. Да, мы изменились, но остались здоровыми людьми. Но рядом с нами маленький человек, которому жить с инвалидностью, который будет терпеть скорби. Зачем это ему?… Знаете, есть в интернете ролик, в котором папа со слезами на глазах говорит о том, что синдром Дауна у его сына — это лучшее, что с ними случилось. Это прекрасный, удивительный папа. Но я не согласен. Синдром — это не самое лучшее. Лучше бы его не было. Не было бы болезней, скорбей. Да, наш сын должен был родиться. Жизнь дает Бог, не нам ее забирать. И, наверное, промысл Божий не стоит препарировать. Но зачем человеку мучиться? У меня пока нет ответа. Дай Бог, он еще придет.
Василий с женой и детьми
«Умираешь — подниму из гроба»
Василий очень хочет обратиться к мужчинам, отцам детей-инвалидов.
— Наша жизнь с особым ребенком не проста, что уж скрывать. Но, мужики, любите любых! Это же ваши, родные! Плоть от плоти, плод любви! Это сложно описать словами… Мы ведь часто ищем себе какого-то удобненького, лубочного Бога. Мы молимся, постимся, свечи зажигаем, бороды отращиваем, юбки в пол, вся эта атрибутика. А ты, Господи, за это дай нам хорошего, красивого, правильного ребенка, чтобы мы могли гордиться достижениями и всем их показывать. Но можно хоть все свечки зажечь, это не приблизит нас к Богу, если мы волю Его не принимаем. Да, это тяжело, иногда невозможно. Я уже сказал, что у меня самого много к Богу вопросов.
Но невозможно жить только по своим планам, — продолжает он. — Не одно, так другое нас к каким-то урокам, какому-то знанию, смирению приведет. И главное — любовь все покрывает. Не должно быть какого-то брезгливого отношения к своему ребенку, стеснения, ложного стыда. Из-за этого ложного стыда часто и происходит неприятие ситуации. Откуда он у мужчин — непонятно.
Сначала думают о том, что скажут окружающие, потом о своем собственном ребенке. Да плевать, что скажут!
Василий часто слышит истории, когда мужчины уходят из семей, где рождается особый ребенок. Иногда видит такое рядом.
— У нас есть знакомые. Вера и Семен. Они поженились еще в институте. Родили двоих детей. Одна девочка — здоровая, другая с инвалидностью. И папа сбежал. Вера много лет тащила девчонок одна. Сжав зубы. А Семен женился второй раз, там тоже появился малыш. И он позвонил бывшей жене: «У меня новый ребенок! Здоровый!» Это как вообще!? Но прошли годы и Верочка встретила прекрасного человека, Мишу, вышла замуж. Михаил ее девчонок принял, с той, у которой инвалидность, носится, как с родной. Возит ее везде, занимается. Мужик!
Я спрашиваю Василия, смог бы он сам уйти?
— Честно, я себе задавал иногда этот вопрос. Но это же абсурд. Для чего уходить? Куда? Куда я уйду от своей жизни, от Христа? Мне кажется, что если я уйду, то уничтожу себя этим. Я вообще думаю, что оттуда, где любовь, не уходят. Но даже, если струсил, кто дал такое право — предавать?
Меня ведь тоже моя Маша не предала. Восемь лет назад я тяжело болел. Долго. Чуть не умер. Жена была рядом и ни разу не сказала: «Что ты не работаешь? Где деньги?» Любовь — это ведь не только комфорт. Это: «Болеешь — я тебя вылечу. Умираешь — я тебя подниму из гроба. Ребенок больной? Вместе будем тянуть нашего ребенка. Вместе до конца!»… И ведь это не только тяготы. Федя наш, при всех проблемах, замечательный. Рядом с ним сердце оттаивает. Знаете, о чем я больше всего жалею? О том, что аборт не сделали — не жалею. Ни в коем случае! Знали бы все наперед, также поступили бы. Жалею, что у нас мало детей. Но, даст Бог, еще будут. Мы оба этого хотим.