Срок кончился, но меня оставили на острове
Священник Павел Чехранов
Тяжелая была эта Пасха из всех четырех, какие пришлось мне переживать в неволе с 1923 по 1926 год, июнь месяц, за великую Церковь Российскую. Первая Пасха — в Бутырской тюрьме, две — на Соловецких островах и одна — на Поповом острове, в каторжном, сказал бы я, пересыльном пункте.
Вот эта последняя Пасха оставила во мне неизгладимый след: с одной стороны, внешней, — грустный след, с другой — радостный: по внутренней радости, в особенности, теперь, когда на другом краю Земли живу, с крайнего севера — на дальнем юге. Печаль в этой Пасхе началась с того, что она, Пасха, оказалась неожиданной для меня. Четвертую Пасху должен я был встречать дома, в семейном кругу. Но Господь судил иначе.
30 марта всей нашей группе окончился срок сидения за честь родной Церкви, за честь Никольского прихода в нашем, не признавшем обязательным для себя, существовании Ростовского революционного комитета по церковным делам. И 31 марта в 11 часов 30 минут ночи приятель отца Алексия (Трифильева. — Примеч. ред.) В. Д. Анфилов, делопроизводитель администрации лагеря, вызвал его из инвалидной роты и поздравил с освобождением. Прочитав присланную радиотелеграмму, отец Алексий с изумлением увидел, что моей фамилии не было.
Между тем, я спал в своей канцелярской роте, когда пришел канцелярист Пивоваров и сообщил, что троих сейчас поздравляли с получением ответа. «Ну, — думал я, — если троих, то и я там. Как иначе может быть?» — и спокойно уснул, радуясь, что завтра вечером «прощай, пересыльный пункт — Попов остров», поистине каторжный остров. Но утро принесло самую печальную весть: я и епископ Митрофан, по неизвестной причине, остаемся, до какого времени — неизвестно. Может, на неделю, но, может быть, и на десять недель. «Ах, — думал я, — опять мне наибольнее, чем другим! Или грешнее всех, или Господь больше других любит!..»
Проводил я завистливым оком отца Алексия и еще шесть человек священников и остался томительно ожидать того дня, когда тот же Анфилов вызовет и меня.
Кругом лед, снег, железная колючая проволока, на высоких столбах — будки, где часовые, проклиная остров, в тулупах охраняют жизнь тяжких-претяжких «преступников»: епископов, священников, протодиаконов… Грусть на сердце. А на ум все же идет мысль: «Разве есть в твоей жизни что-либо случайное? Разве не Господь управляет миром и твоей жизнью? Разве Он желает тебе зла? Подожди — и ты увидишь благие последствия этой временной задержки».
Прошло недели две. Таким же неудачником оказался еще и другой арестант — военный инженер Е. И. Пржевальский. Ему еще 23 февраля окончился срок, а вот уже 15 апреля, а освобождения нет. В полной уверенности, что он в срок уедет из лагеря, Е. И. списался с администрацией одного из уральских заводов и получил место с окладом жалования в 200 рублей. Понятна та тревога, та тоска, какую он переживал, ведь пропадало выгодное место; кроме того, деньги, присланные ему на проезд, расходовались, а ехать нельзя. И мы, оба неудачника, сидя или маршируя по казарме, то делали всякие предположения о причине нашей задержки, то справлялись, пришла ли лодка с почтой.
Мою тоску нарушил заврабсилой — грузинский офицер, тоже арестант, — Яшвили.
— Ты знаешь, — сказал он мне, — сегодня с партией пригнали Илариона!..
— Неужели?!
— Да, да, в инвалидной роте осматривают…
Хотя было около 10 часов ночи, я решил повидаться с дорогим архиепископом. Но до окончания осмотра никого не пускали. Я, долго не думая, взял в руки сверток бумаги — пустые бланки на опись казенных вещей, карандаши в руки и, с видом чиновника особых поручений, прямо туда. Пригнавшая из Петрограда воинская команда оказалась довольно приличная, вежливая, и меня свободно впустили, на что я ей сообщил:
— Будьте осторожны, здесь в лагере сыпной тиф…
В роте крик, шум, гам, обыск в полном ходу. Присматриваюсь: сидит на нарах архиепископ Иларион в коричневом кафтане. Как увидел меня, сразу бросился:
— Отец Павел!.. Отец Павел!..
Расцеловались. Но наша дружеская встреча обратила внимание ротных командиров и помощника лагерного старшины Пепеллевского и Ф. Поливцева. И, хотя я доказывал свое служебное положение бумагами и карандашами, но все же они настояли убраться до окончания обыска.
На другой день владыка Иларион посчитал своей обязанностью поделиться всеми сведениями о церковной жизни, какие он «получил» в Ярославле, в политическом изоляторе, сделал самый подробный доклад о посещении его начальством «Секретного отдела» — Тучковым, [передал] дословный разговор, какой он вел с ним, и письменную декларацию о принципах нашей Православной ст-ц [святой Церкви]. «Если вам желательно иметь мир в народной массе, то дайте нам сегодня, все успокоится… С нас достаточно трех разделительных соборов: 445 года и двух Московских — 1923 и 1924 года», — закончил свою декларацию владыка Иларион.
Удивительно милый человек! Всем своим старым знакомым он считал обязанным сообщить и впечатления, и сведения о своем месте пребывания в изоляторе. Эти задушевные ежедневные беседы с владыкой Иларионом весьма умерили недоброе наше кемское житие, особенно мое, за что про что, сверх срока второй месяц сидящего.
Православные архипастыри и клирики в соловецком лагере. 1920-е гг. Ист.: Сошина А. А. На Соловках против воли: судьбы и сроки. 1923–1939. М., 2014.
В лагере запретили церковные службы
Подходила Пасха. Людей нагнали в пункт видимо-невидимо. Вследствие весенней распутицы, лесные разработки закончились, и более тысячи человек возвращались обратно в лагерь. А весь лагерь рассчитан на 800 человек. Клуб закрылся и переделан под жилое помещение с нарами. В прочих бараках проходы замощены нарами, двойные нары переделаны в тройные (в три этажа). Даже привилегированный канцелярский барак обращен в двойные нары, вместо 60 человек стало в нем 120. Кипятку, сплошь и рядом, не отпускалось, так как котлы под обед и ужин занимались.
Шла Пасха. И как хотелось, хотя и в такой затруднительной обстановке, совершить молитвенный обряд. «Как это так! — думал я. — Пусть даже и сейчас, когда просунуться поговорить через толпу затруднительно, как не пропеть “Христос воскресе!” в пасхальную ночь?..»
И я решил подготовить свою братию. Повел разговоры с благодушнейшим епископом Нектарием (Трезвинским), епископом Митрофаном (Гришиным), епископом Рафаилом (Гумилевым) и епископом Гавриилом (Абалниковым). Последний и не подозревал, какая ему писанка готовится. Из прочей братии оповещены были отец О. Филонен, шахматист, постоянный компаньон владыки Илариона, отец Аркадий Маракулин.
Однако приглашенные разбились на две группы. Только архиепископ Иларион и епископ Нектарий согласились на пасхальную службу в далеко не законченной пекарне, где только одни просветы были прорублены — ни дверей, ни окон. Остальное епископство порешило совершить службу в своем бараке, на третьей полке, под самым потолком, по соседству с помещением ротного начальства. Но я решился пропеть пасхальную службу вне барака, дабы хотя бы в эти минуты не слышать мата.
Сговорились.
Настала Великая Суббота. Арестантский двор и бараки, как сельди, были наполнены прибывавшими с лесозаготовок. Но нас постигло новое испытание. Последовало распоряжение коменданта ротным командирам не допускать и намеков на церковную службу и с 8 часов вечера не пускать из других рот. С печалью сообщили мне епископы Митрофан и Гавриил это распоряжение. Однако я своему «причту» настаивал: все же попытаемся в пекарне совершить службу. Епископ Нектарий сразу согласился, а архиепископ Иларион нехотя. Но все же попросил разбудить в 12 часов.
В начале 12-го я отправился, прежде всего, в барак, где помещался владыка Нектарий. Двери были настежь открыты, и мне, быстро вошедшему, преградил дорогу дневальный.
— Не велено пускать никого из других рот…
Я остановился в нерешительности. Однако владыка Нектарий был наготове.
— Сейчас, сейчас, — сказал он мне.
Я отправился к владыке Илариону. Войдя стремительно в барак, я направился мимо дневального, который оказался несколько знакомым мне и расположенным.
— Пожалуйста, поскорее делайте и уходите. Не приказано…
Я кивнул ему головой, подошел к владыке Илариону, который, растянувшись во весь свой великий рост, спал. Толкнул его в сапог; владыка приподнялся.
— Пора, — сказал я ему шепотом.
Православные архипастыри и клирики в соловецком лагере. 1920-е гг. Ист.: Сошина А. А. На Соловках против воли: судьбы и сроки. 1923–1939. М., 2014.
«Плакать или смеяться от радости?»
Весь барак спал. Я вышел. На линейке ожидал владыка Нектарий. Присоединился владыка Иларион. И мы гуськом тихо направились к задней стороне бараков, где за дорогой стоял остов недоконченной пекарни с отверстиями для окон и дверей. Мы условились не сразу, а поодиночке прошмыгнуть. И, когда оказались внутри здания, то выбрали стену, более укрывавшую нас от взоров, проходящих по дорожке. Мы плотнее прижались к ней: слева — владыка Нектарий, посредине — владыка Иларион, а я — справа.
— Начинайте, — проговорил владыка Нектарий.
— Утреню? — спросил владыка Иларион.
— Нет, все по порядку, с полунощи, — отвечал владыка Нектарий.
— Благословен Бог наш… — тихо произнес владыка Иларион.
Мы стали петь полунощницу.
— Волною морскою… — запели мы.
И странно-странно отзывались в наших сердцах эти, с захватывающим мотивом, слова.
— Гонителя, мучителя под землею скрыша…
И вся трагедия преследующего фараона, особенно в этой обстановке, чувствовалась нашими сердцами как никогда остро. Белое море с белым ледяным покровом, балки для пола, на которых мы стояли, как на клиросе, страх быть замеченными надзором. И все же сердце дышало радостью, что пасхальная служба все же совершается нами, вопреки строгому приказу коменданта.
Пропели полунощную. Архиепископ Иларион благословил заутреню.
— Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его… — не сказал, а прошептал, всматриваясь в ночную мглу, владыка Иларион.
Мы запели:
— Христос воскресе!..
«Плакать или смеяться от радости?» — думал я. И так хотелось нажать голосом чудные ирмосы! Но осторожность руководила нами. Закончили утреню.
— Христос воскресе! — сказал владыка Иларион, и мы все трое облобызались.
Владыка Иларион сделал отпуст и ушел в барак. Епископ Нектарий пожелал и часы с обедницей совершить. И мы совершили вдвоем. Только я был за предстоятеля, владыка Нектарий за псаломщика — так он сам пожелал, ибо знал все песнопения, равно и чтения, апостоловец, наизусть.
Днем, по случаю праздника, я пригласил владыку Илариона на кофе в свой барак. Но пили его в комнате канцелярии хозяйственной части, пустующей по случаю праздника. Владыка удивился моей смелости и изобретательности. Кофе — с халвой, с кусочками кулича, который был прислан кемским духовенством для всех нас.
— А пили вы кофе по-венски? — спросил меня владыка и, смеясь, рассказал, как это делается.
На другой день службу совершили мы с владыкой Нектарием вдвоем, ходя по дорожке. И этот день также казался мне праздничным, как и первый — с «богослужением».
Эта пасхальная служба осталась в памяти и у владыки Илариона. В тот год, в декабре, ему кончался срок. Его уже перевезли на берег из Соловков, ввиду прекращения навигации. В декабре я получил от него письмо: «Колесо фортуны повернулось обратно, меня снова перевозят в Соловки…» Действительно, из Москвы пришло извещение: продлить изоляцию еще на три года. «На повторительный курс остался», — шутил владыка Иларион. И в 1927 году, в мае, писал мне: «Вспоминаю прошлогоднюю Пасху. Как она отличается от сегодняшней! Как торжественно мы справили ее тогда!..»
Да, обстановка Пасхи 1926 года необычайна. Когда мы втроем ее справляли в недостроенной пекарне, в это время там, в Ростове, в залитом электрическим светом кафедральном соборе, при участии чудного хора И.Ф. Ковалева городское духовенство совершало тоже пасхальное торжественное богослужение. Но!.. Думается нам, наша Кемская Пасха с владыкой Иларионом, в пекарне без окон и дверей, при звездном освещении, без митр и парчовых риз, дороже была для Господа, чем великолепно обставленная ростовская…