Елена Кучеренко
Когда нашей пятой дочери Маше, у которой синдром Дауна, было недели две, ко мне в храме подошла наша прихожанка. Меня тогда еще «штормило» от осознания того, что мой ребенок — инвалид, и она хотела как-то меня поддержать. Не помню дословно, что я ей ответила на ее попытки, но это было примерно:
— Да что ты меня утешаешь! Тебе вообще не понять, что я сейчас чувствую!
Тогда я и узнала, что сама она 12 лет назад похоронила шестилетнего сына. У мальчика был синдром Миллера — Дикера. Редкое и очень тяжелое генетическое заболевание. Кора головного мозга не пропускает импульсы, и человек всю свою короткую жизнь находится в вегетативном состоянии.
С того нашего разговора прошло больше трех лет. Я иногда слышала от нее какие-то «отрывки» о той ее жизни. Порой это было что-то очень странное.
— Это было тяжелое время. Но и счастливое, — говорила она.
Я не понимала — у нее на руках умирал ребенок, а она говорит о счастье.
Совсем недавно она согласилась рассказать все от начала до конца. И для меня это стало историей не о болезни и смерти, а о вере и любви. А еще в ней есть место не только слезам, но и улыбке.
По просьбе героини я изменила имена.
«Об этом можно написать книгу»
Началось все около 18 лет назад. Людмила и ее муж Олег очень хотели сына. Но у нее были серьезные проблемы со здоровьем. Участковый гинеколог направила Люду в Центр планирования семьи и репродукции на Севастопольском проспекте — лечить бесплодие.
— А дальше можно писать книгу, — улыбается моя собеседница.
Еще до визита в этот центр мама Люды попросила ее отвезти их с приятельницей на машине в Малоярославец, в Николо-Островский монастырь на могилу схимонахини Антонии (Кавешниковой).
— Мамина подруга всю дорогу рассказывала о матушке Антонии, о ее жизни, о том, как она молилась за бесплодных. Что она и после своей смерти помогает. Но я очень снисходительно все это слушала, — признается Людмила. — Просто везла, раз попросили.
Попасть на могилу через центральный вход тогда было сложно. В монастыре очень негативно относились к народному почитанию матушки Антонии. Считали, что все это выдумки, и никаких чудотворений нет и никогда не было. Только Людмила открыла рот, чтобы спросить — где кладбище, послушницы сразу изменились в лице. Только что улыбались, и вдруг начали кричать: «Чего вы все туда ломитесь? Зачем это вам? Идите отсюда!»
Паломницы сами пошли искать могилу, расспрашивали местных жителей. Но кладбище оказалось закрыто.
— А я молодая, горячая была: «Как! Меня и куда-то не пускают!», — улыбается Люда. — Взяла и перелезла через забор. А там страшно — пики такие торчат. Сядешь на кол — не слезешь. Походила, увидела под забором лаз, собаки, наверное, прорыли. Еще немного покопала, чтобы маме с подругой лезть удобнее было. Не через забор же им прыгать в их почтенные лета. Тетя Таня полная, в этой дыре застряла. Мама сзади толкала, я спереди тянула… Нашли эту могилу. Мама с тетей Таней что-то почитали и мне говорят: «Ну давай, попроси у нее ребенка». Я не очень верила, но потом говорю: «Матушка Антония, помоги мне, я сына хочу…»
…Совпало или правда случилось чудо, но через две или три недели после той поездки Людмила забеременела.
— Причем я сделала тест потому, что вдруг начала есть соленые огурцы, которые до этого ненавидела. В сон начало клонить… Но на Севастопольский все равно надо было ехать, направление же. Приезжаю, они делают УЗИ: «Вы беременны уже. Считайте, что мы вас вылечили». Иду к гинекологу, она: «Ты чего явилась? Я же тебя бесплодие лечить отправила!» — «А я на учет по беременности становиться». У нее во-о-от такие глаза! Месяц прошел.
Беременность прошла хорошо. Все обследования, анализы были в норме. Родила в срок, мальчика, как и хотела. Назвали Андреем.
«То ли ты мать, то ли не мать…»
Сразу же после родов ребенку, как и положено, сделали УЗИ головного мозга. И оказалось, что у него расширены желудочки.
Андрюшу перевели в Морозовскую больницу с подозрением на гидроцефалию. Месяц он провел там под наблюдением врачей. Днем Людмила была с ним. А на ночь ее отправляли домой.
— Это было ужасно. Приезжаешь к восьми утра, как на работу, — вспоминает она. — Сцеживаешься, кормишь, купаешь, пеленаешь, относишь, куда надо. В обед опять сцеживаешься и вечером. В семь часов уходишь. Не успела привыкнуть к ребенку, а у тебя его забирают. И думаешь — то ли ты мать, то ли не мать… Я всегда уезжала самая последняя. Сильно уставала. Ехать далеко, неудобно. Но самое страшное было не это. Самое тяжелое — это уйти.
Ты идешь и слышишь, как кричат дети. Думаешь, что это твой, хочешь вернуться.
Люда говорила мне это, и по лицу у нее текли слезы.
— Странно, тогда я не плакала. А вот сейчас вспоминаю…
В больнице были очень хорошие нянечки. Это немного успокаивало. Особенно запомнилась ей одна — совсем пожилая.
— Смотришь на нее, кажется, что у нее уже сил нет. А подходит к ребенку: «Ах ты мой милый, хороший…» Раз-раз, ловко так перепеленает. Я даже удивлялась. И было видно, что дети ее любят. Они же чувствуют все. Я переживаю, никак не могу уйти, а она мне: «Иди-иди, дочка, не волнуйся. Я же здесь, посмотрю за твоим Андрюшкой»… И ты идешь… Потом на улице долго смотришь на окна. Зачем — непонятно. Ох…
…Через месяц Андрюшу выписали без каких-то особых диагнозов. Прописали только спать в круге.
— Потом все, кто к нам в гости приходил, удивлялись — почему у меня ребенок спит в огромном надувном круге. А ему надо было вытягивать шею.
«Еще немного, и все исправится»
Но круг не помогал. Андрюша так и не держал голову. В три месяца педиатр районной поликлиники на очередном приеме сказала:
— Ну что ты ходишь с ним сюда? Здесь же явное ДЦП. Ложитесь в 18-ю больницу.
— Представляешь, такое услышать? — говорит мне Люда. — Вот он — твой сын. Ты его любишь. Он смотрит тебе в глаза, улыбается, агукает. Он с двух недель мне улыбался. Внешне — обычный ребенок. Только голову запрокидывал. А тут — ДЦП… Позже врачи говорили, что это не улыбка была, а мышечный спазм. Но я знаю, что мой сын именно улыбался. Он до последнего радовался, всех нас узнавал. И пытался что-то сказать.
Людмила диагнозу не поверила. Но в ближайшее время они все равно попали в больницу. Только в другую. Невролог в поликлинике прописала мальчику кортексин. И от него у Андрюши начались судороги.
— Первое, что мне в той больнице сказали — он глухой, — говорит Людмила. — Но девчонки, с которыми мы лежали, успокаивали: «Люда, твой сын слышит. Дверь открывается, он вздрагивает».
…И Людмила трясла целыми днями погремушками над ухом сына и смотрела с надеждой — вздрагивает ли… Андрюша оказался слышащим.
Но тогда в больнице врачи сокрушенно вздыхали и с сочувствием смотрели на Людмилу. И каждый раз находили у мальчика еще какую-нибудь проблему. Но ничего определенного не говорили. Только шептались между собой.
Люда очень переживала. Но мысли, что у нее тяжелобольной ребенок, все равно не было. Андрюша и не выглядел тогда так.
— Различал своих и чужих, переворачивался. Внешне это был довольный жизнью пухленький мальчуган. По крайней мере, в первые месяцы. Потом уже начались судороги. Я это даже по фотографиям вижу, когда смотрю, — говорит Люда. — С каждым месяцем он все грустнее. Но это было позже. А тогда думала — ну, желудочки немного расширены, гидроцефалия. Значит, сделаем шунтирование. Неприятно, конечно, но поправимо. Вытянем шею, и он сядет, пойдет, побежит.
Выписались ни с чем. Толком врачи так ничего и не сказали. И почти год еще Людмила с сыном ездила по разным специалистам — от неврологов до массажистов.
— Искали — почему сын голову запрокидывает. Никто ничего сказать не мог. А я верила, что еще чуть-чуть и все исправится. Сделаем очередной массажик, и все будет хорошо…
«Зачем вы принесли сюда это растение?»
Когда сыну исполнился год, они в очередной раз легли в больницу на обследование — в известную 18-ю. К этому возрасту он не сидел, не стоял. Только переворачивался.
В первый же день к Людмиле подошла совсем молодая врач, посмотрела результаты предыдущих обследований.
— Зачем вы принесли сюда это растение? — спросила она. — Мы здесь лечим детей, понимаете? Делаем так, чтобы они пошли, заговорили. А у вас нечего лечить.
Ваш ребенок всю жизнь будет только лежать. Вы за ним просто будете ухаживать. Примите и живите с этим.
Сначала Людмила не могла в это поверить. Звонила мамам, с которыми вместе лежала по больницам. Весь этот год они поддерживали друг друга. Те ее утешали: «Какое растение? Он же такой красавчик!»
— У Андрюши правда по лицу это никак не проявлялось. Я же многих детей в больницах за это время видела. Внешне он был самым здоровым. А в итоге он оказался с самой тяжелой болезнью. Те ребята хоть что-то научились делать. Мой — нет.
Люда молчит, вытирает слезы… Потом тихо говорит:
— Но я той девушке-врачу благодарна. Я весь год металась, искала, надеялась. Мучилась. А она поставила точку. Дальше мы просто жили. На Бога только еще надеялись. Молились…
Тогда Андрюше, наконец, смогли поставить диагноз — тот самый синдром Миллера — Дикера. Еще врачи сказали, что Людмила и ее муж Олег генетически «устроены» так, что у всех мальчиков (именно мальчиков), рожденных ими, скорее всего будет этот диагноз.
— Или рожайте от другого мужчины, или девочку, — посоветовали они.
— Для меня это было дико. Мы же венчаны. Как рожать от другого мужчины?! «А если выяснится, что не девочка, а опять мальчик?» — спросила я. «Сделаете аборт, не проблема». Но для меня убить ребенка — это большая проблема…
Я спрашиваю про мужа Людмилы, Олега. Как он все это переживал.
— Тяжело. Мужчины вообще тяжелее такие вещи воспринимают. А Андрюшка еще его копия был. Муж шел с ним на руках, и ему все говорили: «Первый раз видим ребенка, настолько похожего на папу». Он гордился им, мечтал, что будут вместе играть в футбол. А потом выясняется, что его сын тяжело болен…
«В нас тыкали пальцем, как в прокаженных»
В парке рядом с их домом была целая компания мам с колясками. И Люда с Андрюшей гуляли вместе с ними. У тех дети вырастали, из колясок перебирались в песочницу. А ее сын все лежал. Тогда она знакомилась с новыми мамами младенцев и так же продолжала гулять с коляской.
— Про болезнь не рассказывала. Меня спрашивали: «А почему он такой большой и лежит?» Он был высокий, в папу. Мы купили самую большую коляску. Я отвечала, что Андрюшка любит поспать, вот и лежит. Мне не хотелось отвечать на эти вопросы. Хотелось просто быть мамой.
Но настал момент, когда и без вопросов всем окружающим стало очевидно, что сын у Людмилы болен.
— Кто-то останавливался и заглядывал в коляску — кого же я там везу? Это было неприятно. Хотелось закрыться. Кто-то перестал здороваться.
Со временем отсеялись и подруги «из прошлого», когда Андрюши еще не было. Люда вспоминает, как навестила ее как-то давняя знакомая, которая только вернулась из Питера, куда ездила с молодым человеком. Людмила очень хотела услышать о поездке.
— «Ну давай, давай, рассказывай», — говорила я. А она шла, молчала, смотрела на Андрюшу. Потом сказала: «Знаешь, я лучше пойду». Мне хотелось послушать об обычной жизни. А ей было невыносимо смотреть на моего ребенка.
Из ее жизни исчезли девушки, но Люду очень поддерживали парни. Звонили, спрашивали.
— А девчонки…
Многие, как я потом узнала, боялись, что я начну завидовать, что у них здоровые дети, а у меня больной, — грустно улыбается она.
— Что могу сглазить. И их дети тоже заболеют…
Со временем Людмила купила маленький домик в деревне. Раньше они отправлялись на лето к бабушке, но она стеснялась внука.
— Бабушка у меня была очень старенькая, три класса образования. Деревенская-деревенская. А в деревнях очень крепко сидит это все: «Перед людьми стыдно. А что другие скажут…» У нас там соседка была. Девчонка молодая. У нее муж умер от рака, когда она была на пятом месяце беременности. Мы вдвоем были, как прокаженные. Она — вдова и я с больным ребенком. Так и дружили. Кто-то в нас пальцем тыкал. Но это пожилые. Молодые, наоборот, пытались поддержать, на гулянки звали. При этом в коляску, как в Москве, не заглядывали. Было лучше.
Я спрашиваю Людмилу, как она думает — как лучше общаться с мамами особых детей. Говорить ли с ними о диагнозе?
— Не знаю. Все мы разные. Я не хотела говорить о болезни сына. Я хотела просто дружить. Кому-то легче все это обсуждать… Уже после смерти Андрюши я со своим младшим сыном (Людмила второй раз выйдет замуж) отдыхала по путевке в санатории и видела много семей с детьми с инвалидностью. Кто-то живет только своей семьей и никого не хочет даже близко подпускать. К их больному ребенку подбегают здоровые дети, хотят общаться, играть. Они: «Нет!» Отгораживаются от всех… А кто-то — другой.
Я там на пляже познакомилась с девушкой. Маленькая, худенькая, шустрая. И у нее огромный 18-летний лежачий сын. В два раза больше, чем она. Это был по развитию мой Андрюшка, но только в 18 лет. И она его тащила в море. Потом — на коляску.
У меня сын заболел, она узнала, говорит: «Люда, мы в город. Тебе что-то нужно? Лекарства?» Я с нормотипичным ребенком до города не могу дойти, она с тяжелой инвалидной коляской — легко. Принесла мне лекарства и не взяла деньги. Она ходила на кинопросмотры, на танцы. Везде брала с собой сына в инвалидной коляске. Кормила, вытирала ему лицо. И мне было стыдно, что я ничем не могу ей помочь.
«Наверное, в постный день зачала»
Я спрашиваю Людмилу, как относились к ним с Андрюшей в храмах.
— Мы заехали в какой-то монастырь Ростова, не помню уже название. Специально для нас открыли мощи. Все прикладывались к стеклу, а мы — к самим мощам. Монахи подходили к Андрюшке, гладили его по голове, говорили с ним. Или ничего не говорили, просто молчали. И было приятно. Кто-то из них плакал. Не только в том монастыре, вообще батюшки часто, глядя на сына, плакали. А мне было непонятно — почему? Я сама не плакала.
В одном из храмов Ростова познакомились со священником.
— Моя мама сказала ему, что мы приехали помолиться, чтобы Господь исцелил Андрюшу. А он гладил его по голове, улыбался и говорил: «Зачем? Это же ангел. Молитвенник за всю вашу семью». И так по-доброму сказал…
…Были неприятные истории. Однажды в Москву в Зачатьевский монастырь привезли мощи Петра и Февронии. Выстроилась очередь, всех подгоняли. И какой-то служитель, чтобы ускорить процесс, взял Андрюшу, который был на руках у Людмилы, за голову и хотел приложить к ковчегу. Не рассчитал силу, ударил и разбил ему лицо. Остался шрам.
В одном из столичных храмов какой-то человек, увидев Андрюшу, начал говорить Люде:
— Ааа. Родила в невенчанном браке. Вот и получи такого ребенка.
— Да нет, в венчанном, — ответила она.
— Значит, в постный день зачала.
— Да нет, не в постный.
— Ну, значит, аборты делала.
— Нет, не делала.
— До брака гуляла?…
Людмила пыталась уйти от него, а мужчина догонял и продолжал все это говорить.
— Разное было… Помню, одна бабушка хотела как лучше, выдернула Андрюшку в храме у меня из рук: «Давай я причащу! Я умею с такими детьми!» А сын, как увидел чужое лицо, раскричался. Она сразу: «Заберите». Думала, что дурачок, а он все понимает.
«Покупала в детских магазинах одежду для похорон»
В последний год жизни Андрюши с ним стало тяжелее. Ему было уже шесть лет.
Его часто мучили судороги, которые усиливались после высокой температуры. Начал чаще болеть. Ел только протертую через мелкое сито пищу. Даже блендер не подходил. Если попадался хоть крохотный твердый кусочек, мальчика сразу рвало, и кормление приходилось начинать заново. В туалет ходил он тоже с трудом и только с помощью.
— Я не высыпалась. Это было настоящей пыткой. Только заснешь, тебя будят Андрюшины судороги, — вспоминает Люда. — А ему еще хуже. Это же боль, его всего выкручивало. И каждый приступ еще больше убивал его мозг…
В тот тяжелый год в мае Андрюша заболел бронхитом. Он не двигался, и у него скапливалась в легких жидкость. Пришлось купить портативный отсасыватель и откачивать ее.
— Засовывала в нос эту трубку, включала… Бедный, как он все это выносил…
Врач, которую они вызвали, сказала, что жить мальчику осталось две недели, максимум — месяц. Люда не была готова к такому исходу, не хотела в это верить, но говорит, что по Андрюше было видно, насколько ему уже тяжело. Он перестал улыбаться, гулить. А именно эти звуки он издавал почти в шесть лет.
— Мы решили уехать с ним в деревню. Все спокойнее. Да и воздух свежий. Может, легче станет. А перед отъездом я пошла по детским магазинам и купила ему красивую одежду — в которой буду его хоронить. Тапочки, рубашечку. Все самое лучшее… Плакала и готовилась…
Удивительно, но Андрюша поправился. Где-то через месяц та врач, которая давала ему две недели жизни и очень прониклась ситуацией, позвонила, чтобы поддержать Людмилу, выразить соболезнования. Она была уверена, что мальчик умер.
— А он жив, у нас все хорошо, — сказала Люда.
Ее сын прожил еще год.
Только тикают часы и бьется сердце
Последний день жизни сына Люда помнит в мельчайших подробностях. Андрюша тогда опять болел. Он лежал на диване, который специально для него оборудовал дедушка. Людмила занималась своими делами и вдруг поняла, что мальчик не дышит. Наверное, судорога была такой сильной, что остановилось дыхание.
— Он лежит… Не дышит… В комнате тишина. И только тикают часы и бьется его сердце. И я слышу этот стук.
Когда-то давно Людмила хотела поступать в медицинский институт (потом передумала) и заканчивала двухгодичные курсы. Она вызвала скорую, а пока та ехала, сама начала реанимировать сына — делать искусственное дыхание, укол реланиума. Он тогда еще был в свободной продаже.
— И представляешь, Андрюшка ожил… Как раз в этот момент приехала бригада, поставили капельницу. Врач-мужчина был очень недоволен, что его вызвали к умирающему ребенку. Звонил, орал на диспетчеров, что здесь нужен не он, а реанимация. Я ему тогда говорила: «Вы почему так себя ведете?» Он еще больше психовал…
Параллельно Люда начала звонить знакомым священникам. Она уже понимала, что это начало конца. Кто-то не взял трубку, у кого-то телефон был заблокирован. Ответил на звонок священник, который когда-то случайно стал крестным мальчика, его тезка — отец Андрей.
В тот страшный день он единственный взял трубку.
— Я сказала, что Андрюша умирает, я хочу его причастить, — говорит Люда. — Батюшка был на другом конце Москвы и приехать не мог. Он так и сказал: «Я не приеду». Я очень расстроилась… До других так и не смогла дозвониться…. Но пока делали капельницу, а это все было очень долго, звонок в дверь — отец Андрей. Как у него получилось — я не знаю. Причастил… Врача это еще больше вывело из себя. Он начал кричать: «Вы уже его хороните? Вызвали священника отпевать?»…
Наша история закончилась там, где и началась
…Вскоре приехала реанимационная бригада.
— Заходят два врача, — вспоминает Людмила. — Тут же вырвали у сына капельницу. И очень ругались на того первого медика. Говорили, что капельницу ни в коем случае нельзя…
Реаниматологи предложили Людмиле поехать с сыном в больницу. Сказали, что с ним все нормально, нужно только небольшое обследование. С ними в машине из родных мог ехать только один человек. Было решено, что это будет мама Люды, а сама она соберет все необходимые вещи, сито для еды, одежду и приедет следом.
— Сына отвезли в Морозовскую. Туда, где началась наша история. И где она и закончится… Положили в неврологическое отделение. Мама позвонила мне оттуда, предложила остаться дома до утра, выспаться, спокойно собраться. А на следующий день уже ее сменить.
Люда молчит… Пытается справиться с подступающими слезами.
— Проснулась я от крика моего папы… Он плакал в голос. И я все поняла…
Позвонила Людина мама и сказала, что Андрюша умер. Молодой врач в больнице опять поставил мальчику капельницу. Ее время от времени проверяла медсестра. Когда она в очередной раз подошла к Андрюше, он был мертв. Это случилось рано утром. Мама Люды спала и проснулась от крика этой женщины:
— Как же так! Не может быть!
Из-за этой капельницы случился отек мозга…
Людмила собрала какие-то бумаги, вещи, которые год назад купила для похорон Андрюши. И поехала в больницу. В отделение ее не пустили. Она сидела и ждала на лестнице.
— Вышел этот молодой врач, который назначил капельницу. Он даже не мог смотреть на меня. Сказал: «Извините». Это была первая смерть его пациента. Я его не виню…
Андрюша лежал в гробу, а вокруг стояли дети
Людмила вспоминает, что почувствовала даже не боль, а какую-то внутреннюю опустошенность.
— У нас же все эти шесть лет был грудной ребенок. Я все время вставала, кормила, пеленала, качала, гуляла. Это был малыш. Я не общалась почти ни с кем, занималась только сыном. А тут у меня его отняли.
Вспоминает, что тяжелее всех переживал Андрюшину смерть папа Людмилы.
— Дедушка — это бесконечная любовь. Каждый вечер он прибегал с работы. Голодный, не голодный, уставший, шел с ним гулять. Что-то ему все время говорил… Он его обожал. Я никогда, ни до этого, ни потом не слышала, чтобы папа так в голос рыдал. Я, честно говоря, не знала, кого успокаивать. Себя или его… Так же тяжело воспринял смерть сына муж. Я позвонила ему, сообщила. И он завыл. Как загнанный зверь…
Как раз в это время мужа Людмилы отправили по работе в командировку за границу. И несколько лет он был далеко от них. У него не получилось даже приехать на похороны, и он не смог пережить потерю сына. Не смог жить там, где все это случилось, позже они с женой развелись.
Людмила вспоминает, как тяжело было найти гроб… Таких маленьких почти не было. Нужно было заказывать. В итоге его привез какой-то знакомый Людмилы, которого она попросила о помощи.
— Папа этот гроб нес на руках. Андрюшу мы домой забрали.
Представляешь — заходим с маленьким белым гробом в лифт, а там люди. Они в шоке — в стены вжались...
Отпевали Андрюшу в воскресенье.
— Была Литургия. Батюшка разрешил поставить открытый гроб в храме прямо на службе. Мой сын лежал, а вокруг стояли дети… Как раньше они вместе стояли на Причастие, так и теперь. Интересно, что те, кого я звала, на отпевание не пришли. А пришли те, кого вообще не ждала.
Самые счастливые годы
Хочу задать Людмиле один вопрос, но долго не решаюсь. Сложный, страшный, жестокий. Потом собралась с духом и спросила:
— Нужно ли бесконечно реанимировать таких тяжелых детей? Когда их нужно отпускать и нужно ли?
— Знаешь, иногда мне кажется, что я — эгоистка, потому что не могла отпустить его, — признается она. — Вся эта реанимационная станция на дому… Нет, это все нужно. Таких детей нельзя просто брать и сбрасывать со счетов. Их нужно лечить. Но не нужно отчаянно хвататься за воздух. Все делать, но полагаться на волю Божию.
Я спрашиваю, как лучше говорить с мамами, потерявшими детей, как их поддержать?
— Нужно относиться к человеку, как и раньше к нему относился. Не бедой этого человека интересоваться, не трагедией. Не смертью его ребенка или болезнью. Это все любопытство. А самим этим человеком… У каждого своя жизнь. У кого-то муж умер, у кого-то ушел… Что в этом копаться… Любите человека.
И последний вопрос, который мне очень хочется задать Людмиле. Была ли у нее обида на Бога, ропот? Она молилась, просила, а чуда не случилось. И все так страшно закончилось.
— Нет! Никогда. Все эти годы у меня просто было чувство, что это моя жизнь. И все. У кого-то она другая, а у меня такая… Хотя некоторые мои знакомые удивлялись: «Ты верующая, и у тебя такое горе случилось. И зачем тогда вся эта Церковь?» Я одна была церковной и в классе, и в институте. И у меня у одной такое произошло. Для них это было дико. Пазл не складывался. Вроде ты верующая, значит, все должно быть хорошо. А у меня таких мыслей никогда не возникало. Чем я лучше других? Типа — вон Валя, Маша похуже меня, пусть у них будет больной ребенок…
На минуту Люда задумалась.
— Знаешь, те годы, пока жил Андрюшка, пока он болел… Это были самые счастливые годы в моей жизни. Откуда-то брались силы. А главное — такой веры, такого ощущения, что Бог близко, у меня не было больше никогда. Бог был со мной. Поэтому я смогла все это принять и пережить. И я благодарна Господу за все!