Протоиерей Константин Островский, настоятель Успенского храма города Красногорска Московской области
Школа воспитывала чувство собственного достоинства
Протоиерей Константин Островский
С воспоминаний о школе начинается моя книга «На приходе и в семье».
Я – коренной москвич, родился в 1951 году и вырос в совершенно нерелигиозной семье. Мама и бабушка пришли в Церковь позже меня. В 1967 году я окончил одну из лучших математических школ Москвы, сейчас называется «Лицей “Вторая школа”». Конечно, воспоминания о школе остались обрывочные, а из них далеко не все стоят того, чтобы их публиковать. Мне кажется, главным делом и даже подвигом «Второй школы» было то, что она воспитывала в учениках чувство собственного достоинства. Как воспитывала? В полноте не могу описать. Вот только несколько штрихов.
Как-то раз на уроке химии я невзначай порвал линолеум на столе и был справедливо отправлен учительницей к директору. Ожидался разнос и тяжелые вопросы, зачем я это сделал (а я это сделал низачем), но вместо выговора директор Владимир Федорович Овчинников просто сказал мне, чтобы я починил испорченный стол. Это было так потрясающе, что помнится до сих пор.
То ли в 9-м, то ли в 10-м классе был недолгий, как мне помнится, период, когда во «Второй школе» старостам было разрешено самим вписывать замечания в дневники своих товарищей. Когда наш староста Дима Соболев стал делать такие записи, «пострадавшие» возмутились, и многие их поддержали.
По этому поводу Наталья Васильевна Тугова, наш классный руководитель, устроила собрание. Был довольно горячий и откровенный спор; помню, что я выступал на стороне «пострадавших»; Наталья Васильевна, естественно, защищала позицию администрации (впрочем, сейчас я не уверен, что она была с ней действительно согласна). Чем дело кончилось, я плохо помню; наверное, старосты больше дневников не касались. Но важно не это, а то, что Наталья Васильевна нас уважала, поощряла искренность, давала нам высказаться, хотела, чтобы мы имели свою точку зрения и умели ее отстаивать.
В десятом (тогда выпускном) классе мы с приятелями часто прогуливали уроки, и дошло до того, что Наталья Васильевна пригласила в школу мою маму.
Если бы мама узнала о моих прогулах, она бы очень огорчилась, а я маму жалел (ну и себя тоже) и поэтому попросил Наталью Васильевну не рассказывать маме о прогулах. Она обещала. И сдержала обещание!
Должны ли учителя выполнять такие просьбы учеников? Разумеется, нет. Но Наталье Васильевне важно было, как я сейчас понимаю, уйти от безжизненного противостояния «училка – школяр» и доказать, что она не училка, а учитель. Этим она и школяра (меня) как бы призывала возвыситься от школярства к ученичеству. Странное обещание классного руководителя стало уроком великодушия.
Впрочем, к чести Натальи Васильевны должен добавить, что тот ее поступок не был из ряда вон выходящим. Мы все знали, что она великодушна, и просьба моя казалась вполне естественной. Было даже забавно (ведь не только мама, но и я избежал неприятности), а вот сейчас я пишу эти заметки и мысленно низко кланяюсь Наталье Васильевне.
Ребята во «Второй школе» были из самых разных социальных слоев. В нашем классе учились и сын члена-корреспондента Академии педагогических наук Вадик Петровский, и сын председателя Федерации футбола СССР Саша Ряшенцев, и сын доцента мехмата Коля Зверев. Но были дети, в том числе и я, выросшие в простых семьях. Однако социальные различия нисколько не мешали нам дружить, мы их осознавали, но не придавали им значения. Ни «рафинированная интеллигенция» (запомнившееся выражение Натальи Васильевны) не задирала нос, ни «пролетарии» не завидовали.
Именно во время учебы во «Второй школе» со мной произошло очень важное для меня лично событие. В школе, где я учился до 8-го класса, меня несколько лет обижали хулиганы, не избивали, но часто унижали. А я, хотя был физически крепким и по натуре отнюдь не робким, привык перед ними сникать. Во «Второй школе» систематического хулиганства, насколько я помню, не было, но окрестные подростки иногда к нам приставали. Привычка малодушествовать была у меня наготове.
Но однажды, помню, сижу я на уроке и смотрю в окно, а там к какому-то второшкольнику пристают два хулигана. Он одного толкнул, другого толкнул да и пошел себе. И вдруг меня осенила мысль: «Лучше пусть ударят в лицо, чем плюнут». В душе произошел переворот. «Лучше пусть ударят в лицо, чем плюнут» – я принял как девиз. Конечно, формула не очень точная и не вполне христианская, но какая-то правда в ней есть, ведь, хотя гордость – грех, малодушие тоже – грех.
Что такое чувство собственного достоинства? По-христиански, это чувство своей причастности Богу.
Я – сын Божий по благодати, и это накладывает на меня высокие требования.
Насколько я мог заметить, среди моих школьных товарищей не было православных христиан. Среди учителей, как я потом узнал, были, но нам они об этом тогда не говорили. Но чувство собственного достоинства, чувство того, что есть нечто высшее, чем сиюминутные интересы, что есть какая-то правда, которой мы причастны и которой не до́лжно изменять, это чувство «Вторая школа» в нас воспитывала.
После школы я сразу поступил в 1-й Московский медицинский институт (в настоящее время называется «Первый Московский государственный медицинский университет имени И.М. Сеченова»). Сначала собирался в физкультурный, потому что в то время довольно успешно (на юношеском уровне) занимался греко-римской (тогда «классической») борьбой. Но физкультурный мне и родственникам показался каким-то несолидным, так что решил поступать в близкий по профилю медицинский.
Полгода проучился, сдал 1-ю сессию и заскучал. Заскучал по математике, по родному классу, по ребятам. Совершенно не воспринимал медицинские науки как науки, хотя учился неплохо. Уже прошли паразитологию, эмбриологию, часть анатомии, другие важные предметы, а я все думал: когда же начнется наука?
Однажды на лекции по гистологии уже во 2-м семестре мы с приятелями так шумно болтали, что преподаватель после занятий нас задержал и стал отчитывать, что, мол, столько хороших молодых людей не смогли поступить в медицинский институт, а вы тут время убиваете. И я с ним искренне в душе согласился: решил уйти из вожделенного для столь многих Первого меда и возвращаться к математике.
Неразумно, конечно. И поступать в медицинский нужно было ради того, чтобы стать врачом, а не вместо физкультурного. И уходить из такого хорошего института не стоило. Мама и бабушка были потрясены. Решили, однако, спросить совета у Леонида Михайловича Волова, который преподавал во «Второй школе» математику.
Леонида Михайловича в нашем классе очень уважали, любили, трепетали перед ним. Учил он интересно, основательно; был остроумен, добродушен и строг одновременно. Я в 10-м классе много уроков прогуливал, но когда пару раз прогулял уроки Леонида Михайловича, он мне что-то такое (конкретно не помню) и как-то так сказал (кстати, не грозил), что я больше не пропустил ни одного его урока.
Еще был с Леонидом Михайловичем такой замечательный случай. Один из ребят нашего класса получил за контрольную пятерку, но потом сам нашел в своем решении одной из задач ошибку и сказал о ней Леониду Михайловичу. Тот исправил пятерку на четверку. И, я думаю, правильно. Мальчик ради правды пожертвовал удовольствием от получения отличной оценки. Хорошо ли было бы отвергать его жертву, оставив незаслуженную пятерку?
Вот мы с мамой и бабушкой и решили, что я поеду к Леониду Михайловичу Волову и спрошу его, стоит ли мне уходить из медицинского института и поступать на мехмат. Приехал я в родную школу и задал Леониду Михайловичу свой вопрос. Он сказал, что творческим математиком я вряд ли смогу стать, но преподавать смогу. Решение было принято. В деканате лечебного факультета мне даже документы отдавать не хотели, настаивали, чтобы мама приехала. Мне ведь было тогда только 16 лет.
Но и сейчас, уже далеко не мальчиком, я считаю, что, по большому счету, поступил тогда правильно. Это был поиск своего жизненного пути. В конце концов, я не стал ни медиком, ни математиком, ни учителем, но был искренний поиск, и он привел меня именно к моей дороге. А ради этого стоит рисковать и даже многое терять.
Протоиерей Федор Бородин, настоятель храма Космы и Дамиана на Маросейке в Москве
Крайне смело было в то время обсуждать цитаты из Евангелия
Протоиерей Федор Бородин
Мне в моем личностном становлении, как и многим другим, чрезвычайно помогла моя учительница по литературе – любимая Елена Константиновна Иванова. Важным оказалось все – как она преподавала литературу, как объясняла, как поступала, как разговаривала с детьми. Я храню ей благодарность, очень ее люблю и все время за нее молюсь.
Она успевала проходить школьную программу так, что у нее оставались дополнительные часы к концу учебного года. И на них она рассказывала нам о поэтах Серебряного века. Рассказ этот был совершенно не шаблонный, не советский. С учениками говорил человек, который этих поэтов любит, хорошо знает. Причем иногда она рисковала – скажем, говорить о литературных достижениях Николая Гумилёва, расстрелянного «антисоветчика», – в 1984 году требовало смелости.
Помню, как в классе шестом она дала нам задание – написать сочинение на тему «Что такое счастье». Сначала мы вроде бы ринулись шутить и писать про какие-то сладости, но она сумела нас настроить так, что половину урока мы сидели и думали. Она принудила нас услышать этот вопрос на той глубине, на которой мы, дети, могли его для себя услышать и попытаться ответить. Такие вещи воспитывают.
Еще очень важно, когда ты вдруг понимаешь, что ты для педагога интересен. Что педагог ценит твое человеческое достоинство, никогда не теряя своего.
Ему важно, что ты растешь и развиваешься, важны все твои размышления, пусть еще какие-то маленькие, детские. Он помогает тебе становиться сложнее и взрослее.
А литература и чуть меньше история – это были два предмета, на которых в советское время разворачивалась битва за душу людскую. На которых можно было пригласить человека к размышлению о чем-то вне идеологических рамок. Например, когда мы проходили «Овода» Войнич, учительница инициировала большой разговор об эпиграфе. «Оставь; что Тебе до нас, Иисус Назареянин?» Крайне смело для того времени было говорить нам, ученикам, что это цитата из Евангелия. Я уже тогда читал Евангелие, а для кого-то это было вообще первое упоминание в жизни.
В шестом классе историю Древнего мира нам читал историк-мужчина и рассказывал так, что мы сидели открыв рот. В параллельном классе учился мой друг, ныне очень известный человек – Андрей Сергеевич Десницкий, который, как я знаю, решил заниматься античностью и потому поступил на классическое отделение филфака МГУ под тем впечатлением, которое произвели на него эти рассказы.
Но только когда у меня появились дети, когда часть из них проучилась и окончила школу, я смог осмыслить, что в формировании моей личности значили те хорошие педагоги, которые мне попались. И в школе, и в семинарии.
В 1988 году я прочел в учебнике по новейшей истории Церкви, что бандиты-анархисты вывели из Киево-Печерской лавры священномученика Владимира (Богоявленского) и жестоко убили его. И поскольку мы тогда уже знали о том, что это были большевики, я задал вопрос преподавателю: «А почему об этом прямо и не написать?» Преподаватель подумал секунду и сказал мне слова, которые запомнились на всю жизнь: «Требовать от другого человека подвига – безнравственно». Он меня не осудил, а поставил на место. Я тогда не понимал, что этот учебник составлен году в восьмидесятом и любой преподаватель, если бы он написал, что это были большевики, не мог остаться на работе.
Как-то один, ныне покойный, архимандрит пришел заменять преподавателя по библеистике. Войдя в класс, он спросил: «Какая тема?», – и нам стало ясно, что специально к занятию он не готовился. Но прочитал нам с ходу лекцию так, что мы сидели с открытыми ртами. При этом я сидел в первом ряду и видел его чуть сбоку, за кафедрой. Он читал нам лекцию, а его глаза смотрели на купола Успенского собора Троице-Сергиевой лавры, рука перебирала четки. Он умудрялся интересно читать лекцию по теме, к которой специально не готовился, и при этом – читать ее с Иисусовой молитвой.
У всех у нас есть негативные воспоминания о школе. И большинство людей имеют на всю последующую жизнь часто вполне закономерные претензии к тем преподавателям или представителям администрации школы, которые поступали с ними непрофессионально, несправедливо, не по-людски.
Но все-таки значительно больше в каждом из нас того, что школа нам дала хорошего, того блага, которое она нам принесла. И мы очень часто об этом забываем. А это, в общем-то, чудовищная несправедливость.
Потому что школа каждого из нас формировала, очень многому научила. В школе мы столкнулись с разными педагогами и администраторами. Там были статисты, там были люди, которые просто работали, люди, которые относились к нам просто как к «учащимся единицам». Но все равно у каждого из нас в школе были талантливые люди, которые вложили в нас свое сердце, свое время, свой человеческий опыт.
Трагедия этих людей, трагедия любого хорошего педагога мне стала понятна, только когда я уже много лет был священником. А педагог, как и священник – это человек, который сталкивается с проблемой: работать формально или работать так, как положено. Есть у апостола Павла такие слова, он пишет к коринфянам: «Уста наши отверсты к вам, Коринфяне, сердце наше расширено. Вам не тесно в нас; но в сердцах ваших тесно» (2 Кор. 6:11,12).
Настоящий педагог – человек, сердце которого расширено и в котором не тесно любому ребенку.
Только такой педагог, только такой священник, только такой врач, который умеет принимать в сердце человека, а не встречать и отмахиваться от него формально, становится хорошим врачом, священником, педагогом. И такой человек обязательно испытывает боль.
Причем из всех троих педагог испытывает наибольшую боль, потому что он долго, в течение иногда многих лет вкладывается в детей, формирует их личности и потом теряет с ними всякую связь. Дети, вырастая, считают, что они никому ничего не должны. Они считают, что все, что у них есть, все хорошие навыки, в том числе интеллектуальные, душевные, – это то, что принадлежит только им.
Они не понимают, что в них это вложено чужим трудом. Что это огромная работа других людей, которые могли бы этого не делать. Но сделали просто из любви к ним, из любви к профессии. Человек не чувствует благодарности и просто уходит.
Педагог – это человек, который весь свой педагогический век вкладывается практически без всякого для себя отклика, без всякого отзвука. Дети вырастают, у них свои заботы. Очень редко бывает, чтобы через 20, через 30 лет человек пришел и поблагодарил своего педагога. Об этом есть прекрасное письмо у владыки Иоанна (Шаховского) к учительнице.
Быть хорошим педагогом – это тихий подвиг трудиться и не получать благодарности, и все равно жить по тем принципам, которые есть в твоем сердце. Низкий поклон всем педагогам 1 сентября и всегда.
Протоиерей Игорь Гагарин, настоятель Иоанно-Предтеченского храма села Ивановское (Московская область)
Я «хипповал», а школой это не поощрялось
Протоиерей Игорь Гагарин
Воспоминания о школе у меня противоречивые. Были у нас и душевные, понимающие учителя. Но все-таки отрицательных воспоминаний, увы, больше.
Хорошо помню, как учительница литературы, которую я очень любил, сказала: «Вы оканчиваете школу и поступаете в институт, а потом обычно вспоминают школу по-доброму. У меня было иначе. Самые радостные воспоминания – в институте. В школе ты постоянно не свободен, за тебя все решают, тебя постоянно заставляют влезать в то, во что тебе не хочется влезать. А институт – самое прекрасное время в моей жизни».
Когда я поступил в институт, убедился в правдивости ее слов для меня. Именно на фоне той радости, той полноты, интереса, той жизни, которая наступила в институте, как-то поблекло все то, что было в школе.
Особенно потому, что в старших классах очень много приходилось заниматься тем, чем заниматься совершенно не хотелось. Я отлично понимал, что, окончив школу, начисто забуду все, на что сейчас приходится тратить время, изучая алгебру, геометрию, физику, чтобы в аттестате была хорошая оценка. Это очень сильно деморализовало и требовало больших усилий. Я мечтал, что, когда окончу школу, выброшу все учебники по математике, физике.
Самое обидное, что моими любимыми предметами, гуманитарными, которые давались мне относительно легко, я почти не занимался: знал, что и так отвечу, а идти глубже не позволяло время, ведь большую часть времени занимало изучение наук, которые мне давались труднее и которые, я точно знал, мне не понадобятся.
Ситуацию усугублял конфликт с учителем математики. Она очень способная, талантливая женщина, замечательная как преподаватель. Но – деспотичная. Она хотела доказать мне, что заставит учить ее предмет, как положено, причем я даже старался, но справиться с давлением деспотизма не мог. Я и сам работал учителем и знаю, что при желании учитель может доказать любому ученику, что тот ничего не знает и ни на что не способен, даже если он достаточно много знает и способен. В моем случае именно так и было.
Это была настоящая война учителя с учеником, которая закончилась двумя тройками в аттестате – по алгебре и геометрии. И тройки были абсолютно не объективные. Просто мне доказывали что-то.
Я не хочу вспоминать об этом, но рассказываю, поскольку видел пример того, каким учитель не должен быть.
Второй момент – в старшей школе у тебя ощущение, что ты – вырос, дорос до какой-то свободы, но вынужден подчиняться правилам, когда за тебя все решается. В последний год я уже считал дни, когда кончится школа, и дальше – все, что угодно. В армию заберут, в институт поступлю, – как получится, но только вырваться из этого ощущения, что тебя постоянно подавляют, постоянно заставляют делать то, что тебе представляется неинтересным и бессмысленным.
Тут дело даже больше не в недостатках школы, а в моих взглядах: мне тогда очень близко было движение хиппи. И сам я, что называется, «хипповал», что, конечно, никак школой не поощрялось. Сейчас отлично понимаю, что мое понимание свободы было не совсем правильным.
Еще в моей школе были жесткие взаимоотношения между учениками старшего класса и младшего. Дедовщина, когда тот, кто старше, может тебе сделать что угодно, а ты не должен возражать, не имеешь права, ведь ты в девятом классе, а он в десятом.
Хочу подчеркнуть, что все это – мой личный опыт и он, хочется верить, не типичен. Я разговаривал с друзьями, им чаще всего школа вспоминается иначе… Но все-таки есть за что поблагодарить и хороших учителей (а они были), и хороших товарищей-одноклассников. С некоторыми до сих пор поддерживаем связь.