В церковь я ходил в форме, и священник причащал меня в алтаре
Протоиерей Дионисий Поздняев, настоятель храма святых первоверховных апостолов Петра и Павла в Гонконге
— Служить я пошел в 18 лет и два года был рядовым в войсках связи. Первые полгода прошли в учебке в Актюбинске, а следующие полтора — на тропосферной радиорелейной станции «Мальта», недалеко от Охотска. Это поселок городского типа на Крайнем Севере, 1500 километров к северу от Хабаровска, 400 — от Магадана, 900 — от Якутска. Пока добирался туда, посмотрел почти всю страну: летел на самолете до Актюбинска, а после учебки ехал оттуда поездом до Хабаровска — через Челябинск, Читу, Сковородино, затем до Магадана и Охотска. Было достаточно познавательно и интересно.
В армии я был специалистом по тропосферной радиорелейной связи, обеспечивал гражданские и отчасти военные каналы связи Крайнего Севера и Дальнего Востока с материком. Наша часть была маленькой, всего лишь 25 человек личного состава.
Территория части даже не была огорожена — смысла не было, вокруг — никакого населения и уходить куда-то бесполезно. Часть и была одной из точек цивилизации. Оказалось даже интересно, потому что это Крайний Север и Дальний Восток одновременно — дикая природа и совсем другой уклад жизни.
Первые полгода в учебке были тяжелыми и сложными — новая среда, уклад взаимоотношений, режим. В это время со мной и случилась история, явно показавшая присутствие Бога в моей жизни.
Это был 1988 год, вполне советское время. Я никогда не скрывал, что был верующим человеком, хотя и не афишировал это. В учебке я страдал без того, что не мог быть на службах, ходить в церковь. И однажды Бог дал мне такую возможность.
Однажды, во время одной из достаточно редких увольнительных, я, молодой солдат, был в кафе в Актюбинске. И услышал разговор двух женщин за моей спиной. Одна из них покупала мясо в кулинарии, а вторая ей говорит: «Что ж ты мясо покупаешь, ведь пост уже». Это был достаточно необычный разговор для советской провинции 1988 года. Я повернулся к ним и спрашиваю: «А вы не скажете, храм здесь есть?» — «А как же, солдатик, конечно есть». Рассказали мне, как добраться до храма.
Я поехал в храм, познакомился с настоятелем, отцом Валерием. Он очень тепло меня принимал, а причащал в алтаре — поскольку я всегда в форме, ему было не очень удобно публично демонстрировать, что он причащает советских солдат. Поэтому причащал в алтаре. Тогда я воспринял эту историю на уровне чуда: Великий пост, случайный разговор в кафе…
Была еще одна интересная история. В этой же учебной части, в какой-то каптерке я вдруг на полу обнаружил маленькую бумажную иконку святого великомученика и целителя Пантелеимона. Для меня это тоже был какой-то знак присутствия Божьего. Хотя я никого из православных верующих вокруг себя тогда не видел. Мусульмане — были, чеченцы, достаточно религиозные.
Кстати, именно на почве религиозности, веры как таковой, мы именно с чеченцами находили общий язык лучше, чем с нерелигиозными русскими или представителями других национальностей.
Дедовщина? Было то, что называется неуставными отношениями, но не в жесткой форме. Хотя иерархичность внутреннего уклада и отношений между старослужащими и молодыми ребятами присутствовала. И это дало дополнительную трезвость в оценке устройства нашего общества в целом.
В целом армия стала для меня потерянным временем, но я могу судить только о себе. Для кого-то она была полезна, для кого-то — нет, это достаточно индивидуальный вопрос. Лично для меня вреда не было, пользы оказалось немного, зато посмотрел страну.
В адском грохоте взрывов и бушующем пламени вспомнилось бабушкино: «Спаси, Господи!»
Протоиерей Александр Авдюгин, настоятель храма-часовни святых Богоотец Иоакима и Анны в честь погибших шахтеров, город Ровеньки
— После полугодового обучения в ШМАС (Школа младших авиационных специалистов. — Примеч. ред.), в знаменитой Вапнярке Винницкой области, отправили нас в северный Казахстан, где и отслужил я оставшиеся 1,5 года в авиационном полку, механиком приборного оборудования.
В 200 километрах от аэродрома располагался полигон, который каждые две недели утюжили наши истребители-бомбардировщики. Там жил взвод, полностью скомплектованный из таджиков, узбеков и киргизов. Русского языка они почти не знали, возглавлял этих солдат прапорщик Панасюк, изъяснявшийся на смеси трехэтажного мата с десятком слов ридной украинськой мовы.
Задача у этого взвода всегда стояла одна: за неделю сколотить из фанеры макеты зданий и самолетов, которые на следующей неделе в щепки разнесет бомбардировочный полк.
Надо заметить, что макеты Панасюк и его срочники изготовляли мастерски. На предполетной подготовке летчики распределяли между собой, кто бомбит райком, кто — милицию, кто — штаб и кому останется завод с жилым поселком.
Сверху объекты производили впечатление абсолютно реальное, и никто не удивился, когда прилетевшее из Южного Урала чужое звено с курсантами-штурманами отказывалось сбрасывать бомбы, крича по связи, что над домами дымятся трубы, а у магазина люди в очереди стоят.
Раз в неделю из хозбатальона в «градостроительный» взвод машина возила продукты и фанеру с гвоздями. Напросился и я у командира поехать полигон посмотреть.
Сколько ни рассказывали мне о полигоне, вид открывшегося города с башнями и двухэтажными зданиями, машинами на улицах и, самое главное, памятником на площади меня поразил. Издалека макет производил впечатление настоящего, и только масса воронок и отсутствие дорог к строениям наводили на мысль, что что-то здесь не так.
Машину встретил сам прапорщик Панасюк. Отвел меня в здание, бывшее ранее зерновым складом и переделанное в казарму. Завел в каптерку, где, указав на койку, заявил:
— Оцэ твое мисто. Завтра выгрузымось, а в сэрэду поидэш.
Я тут же попросил главу полигона:
— Товарищ прапорщик, можно я в ваш город схожу? Скоро дембель, вряд ли сюда еще попаду.
— Та иды. Казалы, що дальни бомбыть будуть, но щось нема.
Полигон прилетали бомбить не только «свои», но и «чужие» — дальние бомбардировщики с приволжских аэродромов. Они обычно отрабатывали мощно, с больших высот, и уничтожали все подчистую. После их «работы» Панасюк уже ничего не восстанавливал. Выравнивал бульдозером изрытое воронками поле и сооружал новый город.
В этот день «дальние» заказали полигон с 12 до 14, но не прилетели. Подобное случалось частенько, поэтому прапорщик, видя, что уже скоро три, дело к вечеру, разрешил мне посмотреть полигон. Никто не предупредил Панасюка, что бомбить будут не по местному, а по московскому времени, а это три часа разницы.
Услышал я гул самолетов, когда был в центре полигона, у «памятника», изображавшего вместо вождя очень похожую на комвзвода фигуру. Почти сразу же я уловил тонкий нарастающий свист, причем свист множился, возрастал, и, хотя раньше никогда, кроме как в кино, не приходилось слышать звука летящих бомб, но тут понял: меня бомбят. Первый взрыв раздался с краю полигона, потом заблестело и загрохотало все вокруг. Казалось, что всю землю поднимает вверх, переворачивает и опрокидывает снова.
Едкая гарь и жженый воздух не давали дышать. Ничего не думалось и не вспоминалось, просто оралось — помоги, Господи!
Была уверенность: Он спасет, Он не попустит.
Я не молился раньше, хотя видел, как молятся мать и бабушка. Но тогда, на полигоне, в адском грохоте взрывов и бушующем вокруг пламени, вспомнилось бабушкино: спаси, Господи!
На следующий день меня доставили в полк и, чтобы не разглашать о случившемся, быстренько демобилизовали. Уехал домой в числе первых, даже не уехал, а улетел. Первую группу дембелей отправляли до округа на стареньком Ли-2.
Впервые за два года службы в авиации летел я хоть и на стареньком, но военном самолете. И когда через расступившиеся где-то на середине полета облака увидел внизу аккуратненький городок, сразу понял — это полигон.
Вот такая история, которая впервые и, наверное, промыслительно напомнила мне о Боге.
«Нужно было как-то выживать, и я стал художником»
Священник Сергий Круглов, клирик Спасского собора города Минусинска Красноярского края
— Служил я в 1985–1987 годах простым рядовым в железнодорожных войсках. В армию попал из университета. Могли и не призвать — по зрению, у меня была большая близорукость, но мама моя посодействовала тому, чтобы в армию я все-таки пошел и не женился в 18 лет.
После учебки и присяги в Щелково нас, новобранцев, упаковали в транспортно-грузовой самолет, дали двух сержантов и отправили в Комсомольск-на-Амуре, на БАМ.
Железнодорожные войска — подразделение, которое поддерживает железные дороги. Мы поддерживали весь восточный участок БАМа от Тынды до Комсомольска-на-Амуре. В первый год службы я был в одном из мостовых подразделений, которые занимались ремонтом и строительством мостов через многочисленные речки, овраги и другие земные провалы. А весь второй год провел в Тынде, где мне удалось побыть художником в клубе.
Художником-оформителем я до этого никогда не был и нигде этому не учился, но поскольку нужно было как-то выживать в создавшихся условиях, то я довольно быстро именно там, в армии, научился писать плакатным пером, рисовать и другим декоративно-прикладным вещам.
Что такое художник в армейском клубе? Раньше в советской армии было очень много наглядной агитации. Это разнообразные стенды, плакаты, внутренние и внешние, самого разного содержания: от социалистического, с Лениным и лозунгами, до всяких наглядных пособий, например, как заниматься строевой подготовкой на плацу. Естественно, художник в каждой части имел немаловажное значение. Не говоря уже о роли художника в армейской субкультуре — все эти дембельские альбомы, блокноты, манипуляции с формой при уходе на дембель… Все это достойно отдельного исследования. Такими художествами мне тоже приходилось заниматься, и это было довольно интересно.
А вообще насмотрелся всякого и разного. Многонациональность в армии оборачивалась так называемыми землячествами и даже враждой. Дедовщина, которая в чем-то была отголоском ГУЛАГовской системы, лагерных обычаев — всего этого адского дна нашей жизни. Не сказать, чтобы она была совсем сильной, но в некоей мере существовала.
Есть такое старое выражение: «Армия — школа мужества». Оно затертое, совершенно пропагандистское, но, тем не менее, довольно правильное.
Школа мужества. Другое дело, что уроки и методы преподавания в этой школе могут быть совсем не те, которые имеют в виду государственные пропагандисты. Поэтому я бы назвал армию аскетической школой. Я ее на себе испытал и за это благодарен жизни, благодарен Богу.
Молодой человек, совершенный эгоист, который плавает в юношеском сиропном киселе собственных чувств, представлений о жизни, похотей и желаний — вдруг попадает в среду, где с этими похотями и желаниями, представлениями, со всей его картиной жизни не считаются, там сталкиваются самые разные люди, желания, самые разные человеческие интенции. Говоря нашим простым православным языком, это среда, которая помогает человеку победить самость, понять, кто он есть. Она в чем-то его тренирует и закаляет, но только в том случае, если человек согласен на это. Потому что бывали случаи, когда человек очень сильно не хотел, не соглашался, стремился избежать перемен любой ценой.
Я видел разных людей, которые всеми силами пытались отбрыкаться и избежать реальности, в которую они попали, вплоть до того, что наносили себе увечья, чтобы просто отлежаться в госпитале. Другие сбегали, а потом их находили и возвращали обратно. Таких случаев было немало.
Были люди, которые эту армейскую реальность принимали, но которых она ломала в гораздо худшем смысле. Приходит молодой боец, его все гоняют туда-сюда, унижают, заставляют делать что-то по уставу и не по уставу, а он ждет с нетерпением того времени, когда он сам начнет гонять молодых бойцов, которые придут после него. И дожидается…
Были и люди, которые подлинно смирялись — понимали, что нужно принять то, что есть, но при этом не подчиниться системе, а сохранить себя, свою личность, свое «я» и свою душу. Не знаю, насколько хорошо такие люди подходят для армейской системы, но жалко, если таких людей в армии мало. Они должны быть везде и всюду.
Я встречал в армии верующих людей, которые, несмотря на суровое советское время, сохраняли веру.
Не знаю, насколько была глубока их вера, я тогда в этом не очень хорошо разбирался. Тем не менее, люди, которые носили крест, а на Пасху красили яйца, не собирались менять своих убеждений, несмотря ни на каких замполитов. Были люди, стоявшие выше каких-то национальных отношений и землячества, выше «чувства стаи»…
В общем, и хорошее, и тяжелое — все было смешано в кучу, но это было время юности. И для меня армия осталась действительно школой мужества — той аскетической школой, которая помогает лучше понять самого себя.
А тем молодым людям, которые сейчас идут в армию, хочется сказать: чтобы армия не нанесла травму личности, а помогла ее закалке, нужно уже иметь какой-то стержень, убеждения, какую-то веру. Либо нужно чудо, как было в моем случае — у меня-то тогда не было ни особой веры, ни религиозных убеждений… Спросите, где их взять? Ну, ответ на это — только у Бога.
Замечательный философ Григорий Померанц как-то сказал, что экстремальные условия кардинально не меняют человека, они просто выявляют то, что в нем уже есть. Как бы ни было тяжело, что бы ни происходило, ничто не может сильно изменить человека, если в нем есть внутренний стержень, что-то очень важное и значимое. А правильное перенесение испытаний, в том числе армейских, помогает этому стержню укрепиться.
«А вот здесь, под двигателями, батюшка прятался»
Протоиерей Александр Овчаренко, клирик Свято-Покровского собора города Запорожья
— На службу я уходил через выбор, уже в начале 90-х стало модно «косить». Я хотел служить. Наверное, хотелось оставить дом и родительскую опеку, избавиться от привычных схем жизни… Было и трудно, и грустно, и весело. Надо было и смиряться, и напрягаться, и проявлять характер. В общем, как и в Церкви.
Служил я на кораблях МЧПВ (Морские части погранвойск. — Примеч. ред.) в Балаклаве. Хорошо было, когда имелись приказы, то есть задачи, на осуществление которых мы выходили в море на срок от трех дней до двух недель. Там было все по-честному, по-мужски, без всякой дури, которая лезет тогда, когда стоишь в бригаде. Скажу честно, второй раз бы не служил, но ни разу не пожалел о своем выборе.
Помню очень хорошо один случай. Я тогда еще не знал ничего о призывающей благодати, прочитал о ней позже. А тогда, в конце службы, кто-то из молодого пополнения привез с собой протестантскую литературу. Я, сидя на вахте, решил почитать эти книжки. Помню, там было какое-то детское обращение поверить в Иисуса.
И я, старшина 1-й статьи, командир отделения мотористов противолодочного корабля, прошедший за время службы все лишения и трудности, почти дембель, вдруг расплакался, читая это.
И сохранил это чувство в своем сердце.
Уволился в 1994-м и вернулся в свой родной город. Мама уже ходила в те годы в Покровскую церковь на Малом рынке (позже, на Покров 1998 года, именно в этом храме меня рукоположили в священники, и в нем я служу до сих пор!). После моего возвращения она начала настаивать, чтобы я причастился. Я протестовал, отказывался — тут друзья, погулять хочется.
Но мама есть мама — уговорила. Я один день попостился, никаких молитв не знал и не читал, еле удержался утром, чтобы не курить, так как надо было причащаться натощак. Исповедь не помню, но один грех, который меня мучил на тот момент, назвал: я за неделю до этого обидел отца. Мы помирились, но я искренне раскаялся в этом на исповеди, потому что очень хотел, чтобы этого не было больше.
А в Балаклаву, к месту своей армейской службы, спустя время я привозил детей из воскресной школы. Мы попали как раз в субботу, была большая приборка на корабле. Я созвонился с командованием и попросил провести экскурсию по кораблю. Дали добро! И я водил по своему кораблю детей и рассказывал им — вот здесь батюшка, то есть я, спал, вот здесь ел, вот здесь мой боевой пост, а вот здесь я прятался под двигателями, чтоб поспать еще. А у самого сердце прыгает от ощущения родного места!
Что порадовало — в кубриках появились иконки на видных местах на кабель-трассах, и никто за это не «строит». Значит, дали добро. Матросы с нательными крестиками. Брали у меня благословение.