Священник Сергий Круглов
Накануне Димитриевской родительской субботы написал мне один мой знакомый, передал списочек в несколько имен – помянуть усопших. И к нему приписал: «Анна – это моя тетка по отцу, крестилась самостоятельно в нашей Русской Православной Церкви у нас на Урале, еще в восьмидесятые годы, ходила на службы и причащалась. В последующие годы, когда дети перевезли ее в Германию, ходила в греческий храм, другого поблизости не было. Как я понимаю, между ними и нами сейчас раскол, но я спрашивал священника, он сказал, что можно ее поминать, усопшим эти наши печальные дрязги уже не повредят…»
«Наши печальные дрязги»… Стремление избежать многоразличных дрязг, уйти от «невыносимой легкости бытия», от гнета скорбей, страстей, болезней, тяжкого труда, несправедливостей и раздоров, мечта о лучшем существовании, пусть не здесь, не в земном периоде, но в каком-то «прекрасном далёко», всегда сопровождало жизнь падшего человечества. И заставляло его изо всех сил всматриваться в плотный непроницаемый туман, скрывающий от живущих человеческое посмертие, улавливать оттуда звуки, образы, намеки и разнообразно толковать их, пытаясь прозреть то грозное или, напротив, прекрасное, что может ожидать человека за гробом. Так или иначе, преобразившись, эти представления проникли и в жизнь и чаяния христиан.
Как отмечают церковные исследователи, среди иудеев времен Исхода, времен судей и царей, времен Давида и Соломона интереса к личному посмертию почти не было, иудаизм говорил о земной жизни и о том, как Бог велит жить в ней здесь и сейчас. Мощный импульс развитию в иудаизме идей о жизни после смерти был дан встречей Израиля с эллинистическим миром, особенно – во времена войны; во Второй книге Маккавейской мы читаем пламенные слова, обращенные матерью-иудейкой к своему сыну перед лицом его гибели от рук врагов:
«Умоляю тебя, чадо: воззри ты на небо и землю и, видя все сущее на них, познай, что из ничего сотворил сие Бог, и что так произошел и род человеческий. Не бойся этого палача, но, став достойным братьев твоих, прими смерть, да по милости Божией опять получу тебя с братьями твоими» (2 Мак. 7, 28-29).
Всесильный Бог сотворил нас и мир из ничего – но неужели так и исчезнем мы в ничто? Необратимо ли тленен человек, величайшее создание и дитя Божье, или есть в нем нечто неуничтожимое? Бурные события истории, вызовы так называемой «межзаветной эпохи», обрушившиеся на Израиль в пору его противостояния эллинским захватчикам, а впоследствии – римлянам, а также распространение иудейских диаспор в землях, принадлежавших иноверцам, и соприкосновение иудейской мысли с мыслью греческих философов оформило и укрепило представления и о личном посмертии человека, и о воскресении мертвых, и о «душе» в платоновском смысле слова (отличном от обычного употребления этого слова в Танахе, в котором «душа» означает чаще всего попросту «жизнь», «жизненная сила»).
И в Евангелии мы уже встречаем представления об индивидуальной душе человека и его посмертном существовании как что-то для иудеев общеизвестное. Свидетельства евангелистов говорят нам о саддукеях, не верящих в воскресение, передают вопросы книжников Христу о том, чьей женой в воскресении будет многомужняя вдова, и притчу Христову о богаче и Лазаре.
Событие Воскресения Христова потрясло привычные представления о жизни и смерти, впоследствии отлившись для Церкви в чеканные строки Символа веры о чаянии воскресения мертвых и жизни будущего века.
Отныне и навсегда смерть перестала быть для христианина безличной пустотой, небытием, обессмысливающим и поглощающим все живое, и само время перестало быть неумолимым медленным убийцей – оно стало путем, ведущим человека от рождения в жизнь вечную.
Однако смерть, даже побежденная Христом, не исчезла совсем. Шли годы, сменялись поколения, и христиане, осознав, что второе пришествие Христово может быть еще не скоро, что надо как-то устраиваться жить пока еще в этом мире, вернули осмысление личной смерти и посмертия человека в свой обиход, в круг наиважнейших забот дня сегодняшнего…
О воззрениях христиан Востока и Запада на посмертную участь человека, о том, какими нюансами обрастали эти воззрения в те или иные времена под воздействием тех или иных событий, можно говорить много. Однако несомненно и явно для всех нас в этих воззрениях живет одно важное чаяние – чаяние покоя и мира. «Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи…» – воспевает Церковь, просит у Бога успения не как небытия, а как исполненного плодов отдыха, того отдыха, какому радуется сельский труженик, завершив страду уборки урожая. И просит покоя – не бесчувствия и бездействия, но покоя от бури греховных страстей, раздирающих смертного человека, покоя от боли и одиночества, вражды, тревог и страхов, покоя примиренного, радостного, трезвого, живого.
Основанное на вере в милосердие Божие, это чаяние того, что, несмотря на все наши немощи, ад пред лицом Его всемогущей любви не вечен, окрашивает наше отношение к поминовению усопших особыми тонами.
Своей молитвой о них мы не просто просим Бога присмотреть за ними, поместить их в память вечную в противовес нашей слабой и недолговечной памяти – мы утверждаем и наше с ними единство, единство в, наконец-то, примирении и их с Богом, и их с нами, и наше с Богом тоже.
Единство в общем поле жизни вечной, наконец-то избавленной от греха, порчи, тяготы, сведения бесконечных счетов, взаимной вражды и нелюбви. Жизни, которая не отделена от нас в некий бесконечно далекий эон, но посеяна в нас Христом, растет и прорастает в нас и меж нами, пусть пока и не очень зримо, жизни, которая УЖЕ есть и жительствует.
Так что прав автор письма, о котором я упомянул: наши суетные и греховные житейские перегородки, которых мы немало строим меж собой, не то чтобы до неба не доходят – может, и доходят, человек ведь дитя Божие, нам много талантов дано, уж в чем – в чем, а в строительстве Вавилонских башен мы, грешники, изрядно наторели, и не о правоте или неправоте тех или иных строителей сейчас речь. Но несомненно то, что эти перегородки обречены рано или поздно рухнуть. В частности, именно за этим мы и собираемся в храме в родительскую субботу – испросить нашим усопшим вечную память и утвердить свою веру не в вечную войну, а в вечную жизнь.