В этой статье мы попытаемся разобраться, каких именно целей мы добиваемся в дни Успенского поста. Только ли это дело плоти или всё-таки нечто большее?
Плотское и духовное в дни Успенского поста
Помню свое искренне недоумение, когда на заре неофитской юности сталкивался с тем, что постом кто-то может тяготиться как повинностью, словно это какой-то «налог на грешность»: и уклоняться нельзя – оштрафуют, мало не покажется, и платить жалко – отдаешь-то свое, кровное, от плоти отрываешь… Вот-вот, от плоти. От нее любимой, от нее… А что такое «плоть»?
Казалось бы, странный вопрос: разве мы не знаем, что такое плоть? То же самое, что спросить: «а что такое „кость“?» Вот наше тело состоит из мягких и твердых тканей: плоти и костей. И что тут такого-этакого «экзистенциального»? Тоже мне, бином Ньютона!
Ну, бином не бином, а ответ вовсе не на поверхности.
Мы знаем, что плоть и кровь Царствия Божия не наследуют и «тление не наследует нетления» (1 Кор. 15; 50). В каком смысле? Ведь мы чаем телесного «воскресения из мертвых и жизни будущаго века», так? Да, все правильно.
Фото: AlPol, orthphoto.net
Но у понятий «тело», «телесное» и «плоть», «плотское» – разные содержания. И дело не в том только, что плоть – составная часть тела, что тело еще и из костей состоит, но, самое главное, говоря о теле, мы подразумеваем живое тело, живущее, т.е. соединенное с душою. Потому и говорим мы не о плотском, а о телесном воскресении вследствие воссоединения душ с телами. Тело без души – труп. Одна лишь бездыханная плоть. Опять же, мы говорим «плоть», как бы забывая о скелете. Нет, не в забывчивости дело. Тут просто иное, скажем так, неанатомическое понимание плоти.
Плоть – по-гречески σαρξ (саркс), а тело – σωμα (сома). Когда человек ест мясную пищу, мы неслучайно не говорим, что он питается чьим-то телом. Он ест не тело, а плоть, потому что тело подразумевает не просто целостность организма, но самое главное, целостность одушевленную – тело, живущее биологической жизнью, будучи в союзе с душою. Расторжение этого союза – смерть биологическая, смерть для тела, подобно тому, как расторжение (через грех) союза души с Богом – смерть духовная, смерть для души.
Иное дело – плоть: что у живого человека, что у трупа. Тело можно ранить, а плоть – максимум, повредить. Трупу невозможно нанести рану. Можно повредить его целостность, испортить внешний вид, но ранить можно только живое существо. Труп внешне может выглядеть намного достойней иного живого человека. Говорят же, что «краше в гроб кладут».
Но живое тело, пусть покалеченное, изуродованное – это все-таки живой человек. Даже когда нанесенные раны так страшны, что внешний вид человека на всю оставшуюся жизнь останется обезображенным, а физические способности более, чем ограниченными – это все-таки живой человек: душа в теле. А труп – это плоть и всё…
В смерти сущность плоти является во всей своей обнаженности: слетает с человека яркость чувств, живость мысли, грациозность движений, шарм общения и, наконец, сама одежда, в которой он при жизни пытался выразить своеобразие и неповторимость своей натуры – все это не более, чем имитация (зачастую дьявольски пародийная) славы Божией, окружавшей тела прародителей в раю до грехопадения.
Потому похороны – очень полезное мероприятие, спасительное: человек, пока еще живущий телесно, глядя на останки покойного, имеет возможность задуматься и несколько переосмыслить ценности этой преходящей жизни. Вид плоти как таковой, самой по себе, «бесславной и безобразной», как сказано в стихире на отпевании, располагает человека пересмотреть свое отношение к страстям, которые составляют чуть ли не все содержание его внутреннего мира, и осознать, что все земное – вот оно к чему сводится: плоть; маскировавшая свою тленность волей к жизни, бурными чувствами, утонченными переживаниями, глубокими размышлениями – только где оно всё теперь? В гробу – тленная плоть человека, для которого теперь значимо лишь то, что значимо в вечности, чем обогатилась при жизни его душа. А если не только не обогатилась, но еще и растратила тот «аванс», который «получила на развитие предприятия»?..
У Отцов нередко можно встретить совет взглянуть на разлагающийся труп, чтобы познать цену преходящим радостям мира сего; не для того, разумеется, чтобы человек с тоски повесился, задумавшись о тленности всего преходящего, но чтобы он не растрачивал и без того короткое время своей жизни на пустое, тем более на то, что ее разрушает, и усердствовал о своей душе, пока есть время (не зная, к тому же, сколько его еще осталось).
«Дела плоти, – пишет апостол Павел в послании к Галатам, – известны; они суть: прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство,идолослужение, волшебство, вражда, ссоры, зависть, гнев, распри, разногласия, (соблазны,) ереси, ненависть, убийства, пьянство, бесчинство и тому подобное. Предваряю вас, как и прежде предварял, что поступающие так Царствия Божия не наследуют» (Гал. 5; 19 – 21).
На первый взгляд, странно. Понятно насчет прелюбодеяния с блудом, пьянства, но какое отношение к плоти имеют такие пороки как волшебство, ереси, зависть, гнев, ненависть и т.п.? Максимум, косвенное… если, конечно, привычно отождествлять плоть с телом.
Однако под плотью Апостолом понимается не тело и не его мягкие ткани, а само страстное начало в человеке, падшее, греховное начало, не природное, а паразитирующее на природе, но так прочно пустившее в ней корни, что порой не отличишь, где в нас естественное природное стремление, а где паразитирующая на нем страсть.
Плоть!.. Она страдает, но она и «рычит», добиваясь своего, вернее, не своего, а того, что она считает «своим», «положенным», своей «физиологически и психосоматически обоснованной» потребностью. Считает, заявляет права, подменяет понятия…
К примеру, голод – телесное чувство, свидетельствующее о необходимости питания организма. Но на недостойный поступок и даже преступление человека толкает не сам голод (как это принято считать), а сопряженные с этим чувством страсти. Это не только паразитирующее на нем чревоугодие (которое, кстати, может явно никак о себе не заявлять, пока потребности организма вовремя и сполна удовлетворяются), но еще и паразитирующее на почве инстинкта самосохранения малодушие, вследствие которого человек порабощается страху за свою жизнь и здоровье настолько, что все остальное меркнет и рассыпается в прах. Вспомним Исава: «…Вот я умираю: что мне в этом первородстве?» (Быт. 25; 32)
Мы живем во плоти, и ничто свойственное плоти не стыдно и не скверно. Стыдно жить не во плоти, удовлетворяя все присущие ей потребности, а «по плоти» (см.: Рим. 8; 4 – 11), то есть руководствуясь ее потребностями, возводя их в ранг необходимостей, подлежащих удовлетворению любой ценой, а обладание максимальными возможностями этого удовлетворения рассматривая в качестве критериев полноценной жизни. «Делами плоти» Апостол назвал не те дела, которые естественны для человека в силу его телесности, а дела противоестественные ему по духу, независимо от того, участвует ли в них плоть и насколько.
Например, Апостол зачисляет в «дела плоти» не употребление вина (даже рекомендует его своему ученику Тимофею, ради больного желудка (1 Тим. 5; 23)), но порок, происходящий от злоупотребления им – пьянство. Не упоминает св. Павел в перечне «дел плоти» и каких-либо форм сексуальной близости, называя лишь то, что является злоупотреблением Божиим даром: блуд – половую близость, «абстрагирующуюся» от замысла Божия о брачных отношениях, и прелюбодеяние – половую близость, разрушающую брачный союз. В других посланиях он упоминает в таком же порицательном смысле еще и о гомосексуализме, посягающем на Божий замысел о сотворении мужчины и женщины, о природе и сущности сексуальных отношений (1 Кор. 6; 9 – 10; Рим. 1; 26 – 27).
Не тело со всеми его потребностями, заметьте, не телесная жизнь (которая порой не что иное, как проявление и осуществление душевного и духовного начала), противопоставляется духу, но «плоть», как греховное начало в человеке, и «дела плоти» (иной раз не имеющие к телесной деятельности даже косвенного отношения), как реализация этого начала.
Однако грех не где-то в вакууме повисает, но прилепляется к естеству, к нашей душевной и телесной природе. Утверждение, что греховно не естество и естественное, а злоупотребление Божиим даром, еще не означает, что на само естество нет смысла накладывать какие-либо ограничения. Надо.
Есть смысл, по той простой причине, что «плотское начало» не лежит в герметичной упаковке где-то на поверхности, а растворено в природе человека, и, во избежание злоупотреблений, необходимо даже естественное не просто держать в разумных пределах, но хотя бы иногда в некоторой мере ограничивать, упражняя, таким образом, душу в добродетели (каковое упражнение еще в античности с легкой руки философов-стоиков стало называться ασκησις (аскезис)).
Пост – форма аскезы, характеризующаяся не столько уставной регламентацией временного (однодневного или многодневного) воздержания от употребления пищи животного происхождения (пост может быть и пожизненный, и индивидуальный), сколько всеобщностью (мера может усиливаться или ослабляться до минимума с благословения духовного отца, применительно к устремлениям и немощам нашим и нашего окружения, но сам пост не отменяется) и целеполаганием, рассматривающим телесное воздержание или самоограничение лишь как средство, опору в борьбе с любыми, в первую очередь душевными, страстями.
Одним из таких аскетических периодов православного календаря является Успенский пост, в поприще которого мы вступаем. Этот пост – приготовительный к двунадесятому празднику Успения Пресвятой Богородицы: празднику, прославляющему не только саму Приснодеву, но и торжество духа над плотью, в том значении, о котором говорилось выше.
У нас не принято называть кончину праведников «смертью». И это не от страха перед мыслью о неизбежности собственной смерти, не из мнимой «политкорректности», не ради красного словца. Нет, не поэтому, а потому, что слово «смерть» неприменимо даже к их плоти, к мощам (в строгом смысле «мощами» принято называть только останки святых, но раньше это слово имело широкое значение применительно к любым человеческим останкам). Чтобы назвать мощи святого «трупом», надо быть или неверующим, или весьма далеким от Церкви человеком. Какие же это трупы, когда на них почивает благодать Духа Животворящего, изливаясь на тех, кто к ним с благоговением прикладывается?
Мы говорим о «кончине» земного пути христиан, об их «успении», «упокоении», «преставлении» (переходе), называя и грешников, отошедших в мир иной в надежде на милосердие Божие, и праведников, пока не причисленных к лику святых, «усопшими», «покойными», «новопреставленными» и «приснопоминаемыми».
Акцент не на том, что прервалось, а на том, что начинается и продолжается, не на смерти, а на жизни, хотя бы и в таком временном и ненормальном состоянии разлучения души с телом. И чем праведней человек, тем его бездыханная плоть более свидетельствует о тленности всего, что не приобщается духу, и о победе жизни над смертью каждого, кто во плоти жил ради вечной жизни во Христе, отсекая «плотское мудрование», умерщвляя в себе смертоносное начало греха.
Первая в лике тех, чьи тела послужили сосудами Духу Святому – Честнейшая Херувим и славнейшая без сравнения Серафим, телесно принятая своим Сыном в Небесные Обители.
Читайте также: