Протоиерей Игорь Прекуп. Фото: Станислав Мошков/rus.postimees.ee
Успенский пост, как предшествующий празднику Успения Пресвятой Богородицы — это один из, если можно так выразиться, эортологических постов (от гр. ἑορτή <эорти> — праздник). Подобно остальным постам данной категории, он является периодом ожидания, приготовления, томления души, предвкушающей праздничное торжество жизни над смертью, нетления над тлением, истинного и вечного над мнимым и преходящим.
Однако этот пост особенный, как и праздник, посвященный событию отнюдь не радостному самому по себе. Ведь что такое «успение»? — Смерть, говоря по-нашему, по-простому. Все творение содрогнулось, когда умер на Кресте Сын Человеческий. Ее Сын. А теперь смерть настигла и Ее — «ширшую небес» и «вместилище Невместимого».
В этом событии — что-то противоестественное, дикое… и удивительное, на первый взгляд, как-то не по-хорошему. Вот в Ее последовавшем вскоре телесном взятии на небо ничего удивительного нет, а смерть… Неудивительное чудо. А вот сказать «смерть Подательницы жизни вечной» язык не поворачивается — звучит как-то фальшиво. И не потому, что мы привыкли к слову «успение», нет, дело тут в другом.
«Успение» — это вовсе не эвфемизм слова «смерть». Наоборот, именно это слово как раз отражает сущность феномена так называемой «физической смерти». Я бы даже сказал, что «смерть» — это антиэвфемизм «успения» для закоренелых, нераскаянных грешников, потому что им, возможно, хотелось бы верить в конечность жизни или, на худой конец, в «колесо Сансары», в какие-нибудь метаморфозы души, но только не в ужасающую по своей простоте правду жизни после жизни, когда сон (предвкушение грядущей вечной участи) сменяется пробуждением в День Господень. И никаких тебе дополнительных «попыток». Одна-единственная жизнь. Кому-то хотелось бы верить в смерть, чтобы оправдать свою самоубийственную жизнь.
Так вот, Успение Божией Матери — это праздник торжества Жизни не только над смертью, но и над жизнью с маленькой буквы — над той формой существования, которая по недоразумению именуется «жизнью» соответственно своей цели, не будучи к ней устремленной.
Крестная смерть Сына и Успение Его Матери состоят в неразрывной и логичной связи. Смерть Христова — это не только искупительная Жертва за мир, это еще и образ смерти для греха, образ пригвождения себя к заповедям, становясь недвижным на грех, обездвиживая в себе страсти. Аналогично кончина Его Матери — завершение воплощения указанного образа жизни как «умирания для мира».
Но вот что интересно: умирание для мира и в самом деле наглядней всего представлено Тою, Которая весь мир матерински оберегает. Странное, казалось бы, сочетание. Да, странное, но только лишь для тех из нас, в чьем примитивном сознании мертвость ассоциируется с бесчувствием.
Фото: tatmitropolia.ru
В псевдоаскетическом порыве «умереть для мира» мы начинаем усиленно вырабатывать в себе бесчувствие к естественным человеческим стремлениям, потребностям, не замечая, что вместе со способностью чувствовать свои страдания мы выскабливаем из себя способность к состраданию, вместе с чувственностью выжигаем сочувствие, переставая переживать по поводу и без повода, забываем, что такое сопереживание, ревнуя о спасении души, губим и свою душу, и души тех, кто соблазняется нашим заблуждением.
Умирание для мира по образу Пречистой Девы — это освобождение от его тирании, это преодоление всего комплекса внутренних терний, подавляющих семя слова Божия и препятствующих ему плодоносить. А высший плод духа — любовь. Стало быть, умирание для мира происходит не иначе как путем взращивания любви соответствующими делами. И Божия Матерь олицетворяет собой это деятельное служение, будучи отзывчивой Заступницей рода человеческого.
Пост — период, противоположный празднику. Праздник — это прорыв жизни вечной сквозь временнóе на территорию, казалось бы, безнадежно порабощенную процессу распада, обреченную на смерть, это прорыв жизни в пространство смерти, где все рождается, казалось бы, только для того, чтобы умереть, где с первым криком новорожденного уже начинает тикать обратный отсчет…
Праздник врывается и напоминает, что все это — ложь, шантаж, нацеленный на подавление воли к спасению, воли к употреблению усилий, без которых Царства Божия не достичь; это ложь, это всего лишь врѐменное и временнóе, а Господь державу смерти уже разрушил, осталось только определиться, с Ним ли ты, и если да, то и над тобой смерть властна лишь физически, да и то ненадолго…
Праздник врывается и приобщает нас вечности, давая почувствовать небесную радость, когда-то вторгшуюся в наш мир в конкретный исторический момент как событие Домостроительства нашего спасения, событие, не ушедшее безвозвратно в прошлое, но пребывающее в вечности и из вечности вновь и вновь прорывающееся к нам, и нас, живущих во времени, приобщающее вечности — это глоток вечности, вдох небесной жизни.
А пост — предшествующий этому вдоху приготовительный период осознания своего плененного состояния, своей удаленности от Отечества Небесного и, в то же время, период утверждения в своей принадлежности ему: период осмысления своего небесного призвания, своей богоподобной природы, томящейся в посту и торжествующей в моменты приобщения родной вечности. Насколько пост соответствует своему предназначению, насколько он «приятен» Богу, настолько и приобщение благодати праздника полнее.
Выше мы отметили парадоксальность праздника Успения Божией Матери. Что ж, парадоксальность присуща Евангелию, присуща нашей вере изначально, еще апостол Павел не раз на это указывал в своих посланиях. Но в данном случае парадоксальность не в том, что, вот, весь мир боится смерти, а мы в пику ему смерть отмечаем как радостное торжество. Радость радости рознь.
Всякому христианскому празднику присуща радость, Успение — не исключение, но радость не всегда сопряжена с весельем. Было бы странно слышать нечто вроде: радуйтесь и веселитесь, ибо днесь Матерь Божия почила… Веселого тут ничего нет, а радость есть. Радость, которая, конечно, заключается не в самом факте смерти — это противоестественно.
Священное Предание свидетельствует, что даже сама Пресвятая Богородица по-своему боялась смертного часа, впрочем, не столько его, сколько предстоящих мытарств, и молила Сына, чтобы не видеть ей отвратительных демонов, обычно встречающих по смерти человеческие души. Оттого на иконе Успения изображен Господь, у самого смертного одра принимающий на руки Ее душу, символически изображенную в виде спеленатого младенца.
Фото: tatmitropolia.ru
Так вот, веселья никакого, а радость — с избытком. Потому что Успение — это праздник торжества надежды на Бога, надежды, которая «не постыжает» (Рим. 5; 5). Сама Пречистая прошла через смерть, значит, нет в этом никакой обреченности, никакого признака власти смерти над человеком (якобы ничего не изменилось после Креста).
Смерть — «путь всея земли», но не завершение этого пути, а порог, за которым продолжается то, чем человек жил прежде.
И если человек в течение земной жизни «умирал для мира», то, переступив этот порог, он обретает себя свободным от бремени «мертвости»: от всего, что старался «почитать за сор» (Флп. 3; 8). А поскольку «умирание для мира» не иначе осуществляется, как жизнью для Бога, жизнью по Его заповедям, жизнью по совести, просвещенной Духом Святым, то, переступив порог смерти, душа обнаруживает, что она… дома.
Успение Божией Матери — праздник утверждения нас в прохождении земного пути за Пречистой в объятия Ее Сына. Предпраздничный пост — образ этого пути. Две недели Успенского поста — время, когда надо как бы спрессовать свою жизнь, удаляя из нее все «ветхое», мертвящее, сосредоточиваясь на животворящей жизни по Евангелию, памятуя слова Христа, что, кто соблюдет слово Его, тот Ему и «брат, и сестра, и матерь» (Мф. 12; 50).
Все то же самое, что следует делать всегда. Пост — всего лишь период концентрации усилий, а Успенский — с особым акцентом на мягкое, терпеливое, ласковое, сострадательное человеколюбие, характерное для материнской любви Той, чья утроба горела при Кресте, но в чьей душе не нашлось ни уголка, ни щелочки для ненависти. А ведь что может быть естественней материнской любви к своему ребенку и материнской же ненависти к его недоброжелателям? Вот эта непричастность злу, паразитирующему на естестве, и есть ублажаемая «смерть для мира».