Я люблю ездить в паломничества. В короткие, как, например, в древнюю деревенскую церквушку под Новгородом, в долгие — в таинственные пещеры Инкермана и почти недосягаемые горные монастыри Пелопоннеса, счастливо сочетая духовную пользу со страстью к истории и полным незнанием географии. Люблю путешествовать одна, произвольно меняя маршрут и пристраиваясь вдруг к группе тетушек с круглыми славянскими лицами и в люрексовых платках, семенящих за деловито шагающим молодым батюшкой, и, стоя в разноязыкой толпе, петь с ними акафист. Но интереснее всего и «пользительнее» паломничать с теми, кого любишь. Мне Бог дал, по великой милости своей, дружбу с воспитанницами приюта «Отрада» Черноостровского женского монастыря города Малоярославца. Не раз и не два присоединялась я к этой замечательной компании в их поездках.
В декабре на праздник Николы Зимнего оказались мы вместе в итальянском городе Бари, который восьмой век хранит мощи великого святого. Почти зримым участником нашей экспедиции стал знаменитый русский путешественник Василий Григорович-Барский, чьи «Странствия по святым местам востока» придали всему, что произошло с нами в Бари, колорит и глубину.
Глава 1
Тепло и bello. Вверх по витому балкончику карабкается Санта-Клаус в красных пижамных штанишках, на витринах рассыпались бумажные звезды, склонились над пустой колыбелькой цветные фигурки… Не прогнал декабрь жителей Бари с улочек, для большей близости скрепленных круглыми арками, узеньких, каменных, похожих на коридоры коммунальных квартир. На застланном клеенкой столе женщины в пестрых платьях чистят овощи, ловко огибая тазы, несутся мотороллеры, — presto! — в тарелках, расставленных прямо на мостовой, плавают, распахнув створки, ракушки, топорщат мокрые иголки морские ежи, свернулся в ведерке упавшей звездой осьминог. От окна к окну, как флаги и транспаранты, колышутся простыни; присел в уличном кафе выпить cappuccino — прямо перед тобой свисают бесстыдно расстегнутые джинсы. Из маленьких угловых ниш выглядывают игрушечные мадонны. С гладких глянцевых веток свисает крепенький лимон, размером чуть больше грецкого ореха, — так и тянет обхватить ладонью его пупыристую прохладную поверхность. Пахнет стиральным порошком и морской солью. Вместе с улочкой сбегаешь к морю. Прозрачная волна бьет о парапет полоску перепутанных водорослей, фонари на тонких стебельках бегут вдоль набережной, ветер холодит лицо, йодистый, терпкий, манящий.
Я кружу по средневековому плетению улиц, башенок и мраморных раковин с тоненькой водяной струйкой, тщетно пытаясь остановиться и приступить, наконец, к рассказу.
«Стоитъ же Баръ-град на веселомъ полю, далече от горъ, яко едва зрятся отъ тамо, на мъстъ равномъ, пъщистомъ, на самом брезъ, яко отъ единия страни ограду его омочаетъ волна морская. Строениемъ костеловъ, монастирей и домовъ естъ лъпотенъ, народу въ себъ живущего иматъ много, такожде и отъ приходящих на поклонение по морю и по суху естъ множество. Градъ той оградою каменою огражден естъ лъпо, съ врати отъ камене съченого зданними»[1].
Поздним воскресным вечером в июле 1724 года у городской стены, привалившись спиной к корявому стволу оливы, сидел усталый паломник в черном запыленном плаще и соломенной капелюхе. Последние версты перед Бари пришлось брести по каменистой, осыпающейся кромке берега. Течет в каменные ворота людской поток: такие же, как и он, богомольцы, увешенные образками с обители, кою уже посетили, нищие вереницей, солдаты на костылях, рыбаки со свежим уловом, торговцы с корзинками, монахи на осликах с впалыми боками. Уныло глядит им вслед Василий Барский — на ночном переходе пропали у него документы дорожные. «Паломник без патентов, — вздыхает он, — что воин без оружия, что птица без крыл, что древо без листвия». Предстояло пешеходцу, переночевав в придорожной гостинице, поутру несолоно хлебавши двигаться в Рим. Но не могло так бесславно закончиться двухлетнее путешествие Барского, давно,с юности замысленное. «Протихомъ зъло прилежно всехъ стражей, глаголюще, яко ми отъ толъ далечайшихъ странъ не возлънихомся приити, да видимъ и лобизаемъ мощи угодника Божия, нынъ же тщи отходимъ въ желании…».
Глава 2
Как обычно, мы примкнули к группе воспитанниц приюта «Отрада» и вкупе с ними присоединились к большой компании, объединяющей паломников из разных городов. Спустившись с трапа, слегка возбужденные и чуть заметно тронутые эйфорией теплого чужого воздуха, мы радостной гурьбой кинулись к паспортному контролю.
Толя, как положено единственному мужчине в шелестящей девичьей компании, шел замыкающим. Тут все как раз и замкнулось. Облокотившись на окошечко паспортной будки, он обернулся ко мне и сделал рукой театральный жест: «Мне придется улетать завтра». Я замужем 28 лет, ему меня ничем не удивить. Удивилась я девушке в Домодедове, которая, открыв Толин паспорт, не заметила, что его виза заканчивается на два дня раньше, чем у всей группы.
У синей ленточки, отделяющей территорию Италии от ничейного транзитного зала, волновались полицейские. Ни нравы Домодедова, ни привычки моего мужа не укладывались в стройную систему их взглядов. Толе предстояло переночевать в гостинице, утренним рейсом вылететь в Рим и оттуда несолоно хлебавши возвращаться в Москву. Отец Владимир, настоятель православного собора в Бари, единственный, кто располагал официальным статусом русского, бросился на помощь. Он просил продлить визу на недостающие дни, обещал взять «нарушителя» на поруки, клялся, что ни на шаг не отпустит от группы…
Остальные получили багаж и двинулись к автобусу. Я добежала до нашей группы, которая тревожно топталась у чемоданов.
— Мать Серафима, у нас проблема. Анатолий Михайлович забыл…
— Молимся за Анатолия Михайловича, — быстро скомандовала мать Серафима, повернувшись к детям. — Что забыл?
— Забыл, что виза заканчивается, — выдохнула я. — Будем бороться.
Мать Серафима, ахая и сокрушенно кивая, повела воспитанниц к автобусу. Анатолий Михайлович скромно сидел на стуле, опустив глаза. Вокруг него собрался консилиум. Главный полицейский аэропорта, высокий итальянец с хищным носом благородного разбойника, ожесточенно жестикулировал и кричал так, словно пытался передать штормовое предупреждение уже взлетающим самолетам. Я смогла различить только слово signorina, не нашла, куда его приткнуть, и только следила взглядом за полетом рук. Кудрявая красавица в полицейской форме время от времени поворачивала ко мне потрясенное лицо, подмигивала и снова обращала к начальнику глаза Мадонны.
Седой старик с бархатным бантом на шее, лысый в рабочем комбинезоне и с чемоданом, комендант аэропорта, двое-трое черноглазых полицейских напирали друг на друга, орали, толкали в плечо и патетически вскидывали ладони. В какой-то момент мне показалось, что они давно забыли про нас и решают жизненно важный для них вопрос — ограбление банка, например, где сотрудники аэропорта хранили все свои сбережения, или провал на выборах кандидата от местной мафии. Я подкралась к батюшке, который сочувственно слушал, сложив руки на животе: «Это у них обычное дело, — пояснил он, — покричат, а потом будут разбираться».
Я потопталась и спросила, нельзя ли предложить им оштрафовать нас с ног до головы. Батюшка строго посмотрел на меня и сказал, что здесь так не принято. Других идей у меня не было.
Все упиралось в отсутствие консульства. Шлепнуть штамп о продлении даже при обоюдном непротивлении всех сторон технически было некому, а оставить на территории страны после того, как истек срок визы, наверное, невозможно даже у нас. Впрочем, я могу ошибаться.
Итальянцы кричали, спорили, лысый повернулся в гневе и ушел, потом вернулся снова, катя впереди чемодан. Вдруг все разом замолчали и повесили руки.
Батюшка наклонился, прошептал на ухо: «Вам повезло, — и приветственно закивал импозантному моложавому господину с улыбкой Мастроянни, который неторопливо двигался к нашему кагалу. — Это полковник финансовой гвардии. Он пришел встречать приятеля, прилетевшего вашим рейсом».
Финансовая гвардия в Италии — это организация, по значимости превышающая Счетную палату, Минфин и Cosa Nostra вместе взятые.
Все оживились. Толю взяли под локотки и торжественно повели по территории Италии. Я, как верная жена, трусила следом. Нас посадили в полицейскую машину, впереди шла патрульная с мигалкой, и вся кавалькада покатила к берегу моря. Прямо на песке стояло несколько зданий, отделенных от шоссе глухим каменным забором. Над самым большим из них, двухэтажным, синими неоновыми буквами горела надпись «Guardia costiera» — береговая охрана.
Бари — портовый город. Собственно, поэтому мы и были здесь — несколько столетий назад в этом самом порту пришвартовался корабль, на котором местные моряки привезли из Мир Ликийских мощи Николая Угодника.
Власти аэропорта сдали нас на руки береговой полиции, единственному органу в городе Бари, располагающему правом ставить печать, тепло пожали руки и уехали. Милая итальянка открыла сейф, на котором глиняный Санта с трудом удерживал мешок с конфетами, и достала круглую печать на длинной деревянной ручке.
— Пусть никто не скажет, что в береговой полиции нет добрых людей, — торжественно произнесла она и опустила волшебную палочку на открытую страницу Толиного паспорта. Мы заплатили в кассу 35 евро. Прощаясь, муж, по московской привычке, спросил:
— Я вам что-нибудь должен?
— Помолитесь обо мне святому Николаю, — застенчиво попросила Патриция и помахала нам рукой.
Личный состав встречал нас в гостинице криками «ура!».
Глава 3
В странноприимном доме святителя Христова Николая, находящемся при церкви, в которой почивают его мощи, сошлись в тот вечер десять путников. «Окрестъ града, — поделился Василий своими впечатлениями с сотрапезниками, — сутъ много садовъ мигдаловихъ, инное овощие имущихъ, виноградовъ такожде и маслинъ велие изобилие». Изобильна была и трапеза, которую по обыкновению давали чужеземным странникам бесплатно в течение трех дней, не пожалел служитель гостиничный и вина. Каждому отвели постель, и Василий, приткнув в углу натруженный посох, уснул сном праведника.
«Заутра же сидехамъ… въ дому и писахомъ книги путничества своего». Василий вынул из поношенной торбы склянку с разведенной сажей, присел у оконца — поближе к нежному раннему свету — и по пергаменту побежали мелкие убористые буковки: «Азъ сие токмо пишу, еже разсмотрех…»
Глава 4
Собор чужой, непривычный: желто-серые колонны, на выщербленных ступенях, поднявши лапы, как живые, — чудные готические двери, окна высокие стрельчатые. Примиряет статуя Николая Угодника, в которой издалека, как только вступишь на брусчатую площадь перед Базиликой, узнается родство с Петром Первым, Колумбом и прочими произведениями плодовитого московского автора. Внутри собор огромен, гулок и гол. С двух сторон нефа крутые ступеньки ведут вниз, в крипту. Низок сводчатый потолок, с фронтонов спускаются резные цветы и птицы, железной решеткой отделен мраморный, окованный серебром саркофаг. Две лампады на нем, тонкое узкое стекло держат на бронзовых спинах лобастые быки.
«…въ понеделокъ идохомъ въ костелъ… Вошедшимъ же намъ тамо и созирающимъ, гдъ мощи Святого опочиваютъ и не обрътахамъ. Видехомъ же множество народа с женами и дътьми, входящихъ внутрь и исходящихъ вон, по обою страну степенми каменними, тогда уразумъхомъ, яко тамо суть мощи, и текохомъ абие въ слъдъ ихъ степеннми мраморными шерокими, лъпотнъ созданными, под спудъ великия церкве, деснимъ входомъ, два бо суть тамо входи…»
Месса должна звучать в каждом католическом соборе по воскресеньям, и это фундаментально, недвижимо, как восход. В этом году праздник Николы Зимнего выпал как раз на выходной.
В архивах Базилики хранятся письма столетней давности, в которых русские священники, приехавшие приложиться к мощам великого святого, жаловались, что их заставляют снимать облачения прежде, чем они войдут в храм. Ныне жители города Бари, которых мы называем красивым словом «барийцы», к паломникам привыкли. Русское подворье, построенное в XIX столетии, с храмом, где служит отец Владимир, небольшой гостиницей и чудесным парком итальянские власти несколько лет назад вернули России. Городок «русеет» на глазах. «Карашо, карашо», — кричат официанты в тратториях, размахивая меню, нарядными, как детская книжка с картинками; «вино», «масло», «оливки» — оповещают покупателей корявые печатные буквы кириллицы; с фотографий, приколотых к стенке в популярной угловой кафешке, смеются Дмитрий Анатольевич со Светланой Владимировной. В сувенирной лавочке у Базилики толпятся паломницы, я выбираю подарки — флакончики со священным миром, платки с изображением Николая Угодника, зеленые, желтые, но мне, конечно, хочется такой же, как взяла соседняя тетенька, красный.
— Что, — интересуюсь я, — расхватали?
— Та не, красный она принэ́сла. Rosso! — кричит тетенька продавщице. — Uno rosso per signora! — И выплескивается из ящичка красный шелк.
«Суть тамо близу церкви комори четире, продающие сосуди штеклянние, имущие на себъ икону Святителя Христова Николая изображенную; сосуди же они великии продаются праздни, ради взятия мира святого Николая, отъ мощей его истекающего…»
На весенние и зимние праздники святого Николая в городок Бари прибывают автобусами, чартерами, пароходами тысячи и тысячи паломников. Одних вот нас ни много ни мало — 130 человек.
Крипта полна…
— Радуйся Николае, великий Чудотворче…
…Сверкают золотые облачения священников, поет Сретенский хор, поют наши девочки, стоя ровным рядком перед саркофагом. Литургия заканчивается. Людские водовороты, обвивающие батюшек с чашами, напоминают очереди к походным кухням в оккупированном Берлине. Причастившиеся ждут у кованой решетки и по одному идут мимо древней раки, опускаясь на колени у небольшого оконца, проникая в него почти до пояса, тянутся рукой, чтобы дотронуться до стеклянного глазка, едва видного в таинственной мгле, коснуться вечности, почувствовать тихое дыхание чуда…
«…и отверзе спереди малы дверцы, яко точию человеку можно вползти, и зазже малъ свътилникъ, да зримо будетъ. Влъзохъ же и азъ по немъ…»
— Радуйся Николае, великий Чудотворче…
Отец Августин, улыбаясь с той стороны решетки, командует: «Поем!». Мы запеваем дружно, по-солдатски, пропускаем вперед детей, перемещаемся к подносам с низенькими стаканчиками… В чужой стране, в чужом храме, покрытая сводом величавой славянской речи, объятая чувством неизъяснимой общности со словом литургии, с дыханием незнакомых мне людей, поющих радостно рядом со мною, здесь, на границе времен, стоя перед золотистым в лампадном свете мрамором, не отделяющим нас от торжества чуда творения, я во всей полноте ощутила, что это значит — быть русской.
Глава 5
С каменных ступеней собора благосклонно улыбается приор в белом облачении и круглой черной шапочке.
— Со смирением и радостью уступили мы вам сегодня наш храм. — И добавляет политично: — Впрочем, наши прихожане без мессы не оставлены, в Бари храмов предостаточно.
«…о. настоятелъ… начатъ насъ воспрошати: откуду и почто прийшли, и камо грядем. Ми же ответствовахомъ вся, и сказа ему, яко сии странние путницы, отъ странъ Московских грядущие на поклонение святыхъ местъ… настоятелъ зва насъ въ домъ, не далече отъ церкви стоящий, и предоставивъ намъ трапезу честну, ею же ми удоволившеся, зъло благодарны бихомъ Господеви и оному человеку ибо гладни приидохомъ въ градъ…»
После литургии вся компания традиционно трапезничает в ресторане на берегу моря, а воспитанницы «Отрады» выступают с концертом. Мы волочим с собой чемоданы, набитые костюмами, переодеваются хористки со сноровкой солдат после побудки в автобусе, репетируют на радость постояльцам каждую свободную минуту в коридорах гостиницы. Технической частью, а именно компьютером с записями музыки, камерами, фотоаппаратами и прочей аппаратурой, заведует Анна. Это ее дебют в качестве ответственного работника — до этого она выступала в роли подмастерья.
Стеклянная стена открывала вид на голубое пространство; круглые столы уставлены бокалами, тарелками с морскими гадами и остро пахнущими морскими ежами — местным деликатесом, который мы не рискнули попробовать: хотели, но так и не догадались, с какого конца укусить.
За соседним столиком расположились батюшки, обстоятельно поднимаясь, пели «многая лета» и добродушно смеялись в густые бороды. Мать Серафима бдительно распорядилась:
— Расчищаем площадку и готовимся.
Девочки сыпанули в выделенную специально комнату развешивать костюмы. Анна, облеченная контролем над музыкальным сопровождением, вместе с добровольцами из официантов потащила провода к розеткам. Мы с Толей расслабленно откинулись в креслах и неторопливо рассуждали, глядя на веселых, богатырского сложения батюшек, о том, как быстро восстанавливается в России коренная порода. Плавный ход наших мыслей прервался внезапно. Вытянувшиеся лица матери Серафимы и Анны были
бледны, как морские раковины.
— Мы забыли в автобусе компьютер, — пролепетала Анна, — что делать?
Мать Серафима опустила голову:
— Будем молиться.
Удар был смертельный. Первый раз благочинная поехала старшей, без матушки, первый раз Анна выступала ответственной за технику… и сейчас они должны были подойти к руководителю группы и признаться, что концерт сорван.
— Бежим, — сказала я. Как ошпаренные вылетели мы с матерью Серафимой из ресторана. Обе понимали смутно, что в Италии парковаться в пределах города запрещено даже самокату, но ужас, охвативший нас, был так велик, что мы все-таки добежали до ближайшей остановки и замерли около единственного во всем Бари рейсового автобуса: не наш! Медленно и печально мы повернулись и, сорвавшись с места, понеслись обратно в ресторан.
— Не волнуйтесь, с вашими вещами ничего не случится. Они заперты, все в порядке, — удивилась переводчица, оторванная от бокала.
— Нет, — топнула я ногой, — нам нужен автобус. Сейчас. Где он?
— Водитель обедает в соседнем зале, а автобус отогнали на базу, в другой город.
Я бежала, волоча за рукав переводчицу, за мной, лавируя между столиками, неслась мать Серафима, следом за ней семенила, причитая, Анна и двое официантов с проводами. Толя на ходу отсчитывал двадцатки. Для полноты картины мне не хватало только ведра с водой.
— Вы куда? — закричала моя подруга Лена и бросилась за нами.
— У нас беда, — гордо ответила я. — Не мешай.
Водитель в белом свитере мирно доедал креветок.
— Я не съел горячего, — простонал он и показал растопыренную пятерню, — пять минут.
— Bambino, — умоляла я, для наглядности хлопая ладонью, как по мячику. Водитель скорбно уронил салфетку в еще полную тарелку и поплелся за нами. Такси стояло у входа.
— Где расположен ваш другой город? Сколько до него ехать?
— Далеко, — посуровел водитель, — минут десять. — И добавил мстительно, видно, вспомнив креветки: — И обратно столько же.
— Как медленно он едет, — горевала мать Серафима, когда такси останавливалось и терпеливо ждало красного огонька на совершенно безлюдном и пустом шоссе.
— Мать Серафима, — говорила я, — они и тарелки так же медленно носят. До другого города было ехать приблизительно как от начала Тверского бульвара до его конца, если без пробок. Водитель выкатил автобус, раскрыв серебристые ворота, мать Серафима вспорхнула вверх по лестнице и через минуту появилась, прижимая обеими руками к груди чемоданчик.
У входа в ресторан скорбным столбиком замерла Анна. Мать Серафима выскочила из машины, Анна вырвала у нее компьютер, и две тоненькие фигурки нырнули в дверь.
Расплатившись, я вышла на набережную. Меня пошатывало. Я чувствовала себя как солдат, вылезший из окопа. Когда добралась до столика и плюхнулась в кресло, еще только подавали ризотто. Я съела три порции.
Отроковицы в красных сарафанах и серебряных кокошниках плыли по сцене. Анна с деловым видом нажимала на клавиши. Благочинная, ровненькая, как свечка, чуть шевелила рукой, подхватывая звуки песни. Шум затихал волнами. Прервали беседу и прислушались соседние батюшки, перестали стучать вилками паломники, подвинулись поближе сретенские певцы. Защелкали фотоаппараты, застрекотали камеры, замигали вспышки. Из кухни выбежал повар в высоком колпаке, на ходу вытирая руки, из дальних концов зала пробрались официанты и легли перед сценой, как для группового снимка, в дверях столпились водители и гардеробщики.
— Радуйся Николае, великий Чудотворче…
Глава 6
«…вестъ путническую нужду и терпение утружден сый до зъла, како во время дождевное,
наипаче аще случится долече отъ града или веси, на поле, или въ дубраве претерпевает лияние и ветры, …весъ сый хладомъ пронзенъ и дождем излиянъ, измоченъ, отягощенъ!»
Трулло — это маленький конусообразный домик, похожий одновременно на чум и крытый мангал. Двухслойные стены, сложенные из некрупных и неровно подогнанных серых камней, как крепостные донжоны, и в жару и в холод держат постоянную температуру девятнадцать градусов. Накрытый остроконечными, как шляпы, крышами труллей, городок Alberobello, как огромная сказочная грибница с извилистыми, словно проетыми гигантскими червяками улочками, сползал с холма. Накрапывал дождик. По итальянским понятиям было холодно, мы застегнули куртки и, прыгая по крутым каменным ступенькам, перебрались в обыкновенную часть города.
Моя подруга Лена и ее невестка сидели за столом напротив нас, благонравно сложив на коленях руки. Мы выуживали кальмаров, заплутавших в гуще макарон.
— Саша купил трулло, — ровным голосом сообщила невестка.
— Настоящий? — Лена нагнулась вперед, чтобы не пропустить ни слова.
— Судя по тому, что он звонил из банка…
Они обе выпрямились на стульях и замолчали.
Боясь не попасть в тон, я осторожно заметила:
— Будете отдыхать у моря.
— Нет, — махнула рукой невестка, — кто бы ему здесь продал. Он купил на вывоз.
Мы замолчали.
— И куда же он его поставит? — спросила Лена.
— Вот в чем вопрос, — ответила невестка и снова затихла. Было слышно, как за соседним столом делят пиццу.
— Догадываюсь, — выражая покорность судьбе всем своим видом, сказала Лена, — ко мне на дачу! — и обвела взглядом наши ряды, словно пытаясь убедиться, что мы оценили ее догадливость.
Я представила каменный чум на берегу Истры и зажмурилась.
— А коляска туда войдет?
— Две коляски, — уточнила Лена.
Мы снова замолчали. Невестка меланхолично чертила черенком вилки по скатерти какие-то линии, видимо, прикидывая соотношение размеров коляски и входа в трулло.
— Стойте! — закричала я, словно они сорвались с места и побежали за линейкой. — А как вы его довезете до Москвы?
— Вот в чем вопрос! — вскрикнула невестка и захохотала, как Комиссаржевская.
— Пусть сам договаривается, сам. — Лена напирала на последнее слово с отчаянной решимостью матери, впервые отправившей ребенка одного переходить улицу.
— Вы обе, — заметила я, — производите впечатление очень толерантных женщин.
Мой муж, который ограничивал свое участие в дискуссии ловлей кальмаров, поднял глаза и задумчиво посмотрел на меня, прикидывая, видимо, что ожидало бы его, приволоки он трулло к нам на дачу.
В ресторан вошел Саша.
Он сел за столик и насыпал себе в тарелку кальмаров.
— А где трулло? — спросила Лена, видимо, еще на что-то надеясь.
— В номере, — ответил Саша, не переставая есть.
Я представила себе, как Саша и три портье натруженными руками впихивают в лифт эту бандуру, и пододвинула к нему поближе пиццу.
Не отрываясь, мы следили за движением его вилки, словно он месяц боролся с перемежающейся лихорадкой и, наконец, согласился съесть ломтик хлеба.
— Как он пролез в дверь? — вежливо поинтересовался Толя.
— Кто?
— Трулло.
Саша положил вилку и с некоторым недоумением оглядел наши лица, полные, как у детей на елке, ожидания хлопушек, разноцветных огоньков и страшного волка. Мы насторожились.
— Я купил детям вертеп, — раздельно произнес он, — в виде трулло.
— И туда нужно будет совать фигурки? — осторожно уточнила я.
— Придется совать, если выпадут, — пожал плечами Саша.
Лена глубоко втянула воздух и рубанула последней прямотой:
— А какого он размера?
Ее сын очертил ладонью параметры киевского торта. Некоторое время мы в молчании наматывали на вилки макароны.
— Где же мы будем отдыхать летом? — вздохнула Лена.
— Вот в чем вопрос, — пискнула невестка, прикрыв рот салфеткой.
— А вы обратили внимание, — сказал Толя, самый добрый из нас, — что в вертепах, которые выставлены здесь во всех витринах, не хватает фигурки младенца? Должно быть, ее подкладывают в ночь Рождества, с последним ударом колокола.
Глава 7
У благочинной на следующий день был день рождения… Стратегический замысел состоял в том, чтобы мать Серафима, проснувшись утром, обнаружила у себя на столике цветы («Скромный букет», — подчеркнула Анна) и подарок. Подарок был готов. Дело было за малым. За цветами. Однако за всеми волнениями мы вспомнили о них только после триумфального концерта.
— Кто у нас выдающийся пиарщик? — сказала я Лениной невестке. — Нужен букет.
— Где она достанет ночью цветы? — кинулась
Лена, которая всегда встает грудью при малейших попытках побудить младших членов ее семьи двигаться.
Галя сдалась не сразу:
— Дайте мне двадцать минут и цветы будут.
— Тридцать, — милостиво согласилась я, — а мы пока выпьем чаю.
Невестка подошла через полчаса, и по ее повешенному носу было видно, что Лена права.
— В Бари нет цветов, — развела Галя руками.
Окрыленная успехом с компьютером и неискоренимой привычкой показывать пример, я демонстративно вздохнула и поднялась:
— Всему вас надо учить. Ладно, так и быть, смотри. Можешь даже записывать.
Трапеза подходила к концу, официанты, ухватив тарелки веером, бегали между кухней и залом, Сретенский хор сидя допевал «Кудеяра», у входа разбирали шубы. Анна сворачивала провода, не теряя из вида чемодан. У темнеющего окна, за стойкой, бармен с лукавыми черными глазами складывал в белые столбики чашки. На краю у термоса с кофе стояли цветы, рождественские звезды, красные листья которых расцветают перед Рождеством.
— А ты говоришь, в Бари нет цветов, — сказала я Галине снисходительно. — Принеси две салфетки и встань справа.
Я взяла в руки глиняный горшочек и принялась рассматривать, словно прежде ничего подобного не видела, листик за листиком. Бармен мельком взглянул на меня и подмигнул:
— Bello?
— Bellissimo! — согласилась я, как платок на ночник, накинула на цветок салфетки и быстро двинулась в сторону гардероба.
— Учись, — сказала я.
— Signora! — завопил бармен и выскочил из-за стойки. — Allora, signora!
— Ну и денек, — подумала я.
Бармен что-то крикнул официанту, и они вдвоем бросились ко мне.
С цветка предательски сползли салфетки.
Запыхавшийся бармен схватил меня за руку:
— Uno momento, signora, uno momento!
Официант вынырнул из-за его спины. На вытянутых руках он держал высокий глазированный торт.
— Per bambini, signora, per bambini!
«…случися пойти вкупъ съ другомъ моимъ до единого Францешканского конвента, си есть монастира, ради прошения снъди, идъже единъ отъ братий тъх, имъяй любовъ Божию и ближняго въ сърдцу своемъ, изнесе намъ хлъба бъла и чиста…»
Красный рождественский цветок спрятали в соседней комнате и ночью по балкону передали в комнату благочинной. Потом мы великодушно рассказали ей правду. Мать Серафима ахала, ругала нас, но было уже поздно — мы ехали в аэропорт.
«Тогда же ми за вся, яже видъхомъ и слышахомъ, Богу благодарение сотворши и Его угоднику Святителю Христову Николаю, изийдихомъ отъ Бара града того жде дне, въ среду, июля 1724 года, предъ захождениемъ солнца».
[1] Здесь и далее цит. по: Григорович-Барский В. Г. Странствия по святым местам востока. Часть I. М., 2004.
Встреча с Еленой Зелинской и презентация книги «Долгая память» в Москве состоится на книжном фестивале «Красная площадь», 4 июня, в 15.00 (Красная площадь, площадка Нон Фикшн).
Елена Зелинская – известный автор радио и телевизионных циклов, колумнист в популярных российских СМИ, президент Общероссийской общественной организации работников СМИ «МедиаСоюз».
В 2013 Елена Зелинская дебютировала с первым романом «На реках Вавилонских». Уже через год вышла вторая книга «Дом с видом на Корфу».
В новый сборник «Долгая память» вошли повести и рассказы Елены Зелинской, написанные в разное время, в разном стиле — здесь и заметки паломника, и художественная проза, и гастрономический туризм. Что их объединяет? Честная позиция автора, который называет все своими именами, точные журналистские подробности и легкая ирония.
Придуманные и непридуманные истории, по сути, говорят об одном — о том, что в основе жизни — христианские ценности.
Участников встречи ждут интересные подробности и впечатления, связанные с описываемыми в книге путешествиями, живой и откровенный разговор о современном мире и его восприятии.