Я сразу понял, что опухоль злокачественная
Зал был закрыт. Всю зиму я с нетерпением ждал, что после Пасхи вернусь к футболу. Обычно играю со спортсменами, потому что играю хорошо. А тут вышел на поле и поймал себя на мысли, что играть стал хуже, концентрация нарушена. Расстроился. «Виной возраст, 50 лет как-никак», – подумал я.
Есть люди, которые по жизни идут через испытания. Я – ни разу. Даже в больнице никогда не лежал. У меня ничего не болело, не было необходимости обращаться к медикам. Но жена давно просила пройтись по врачам. Тут повод подвернулся. Проходя мимо диагностического центра, решил сделать ей подарок, успокоить перед поездкой в Рим.
Результаты прекрасные, кроме МРТ головного мозга.
– У вас изменения.
– Сосуды?
– Нет, что-то там…
Я сразу понял, что у меня опухоль. Буквально за неделю до этого обследования ко мне приходила прихожанка. Ее тридцатилетнему сыну поставили диагноз, сделали операцию. Мы с ней много молились. И она как раз приходила сообщить, что опухоль оказалась доброкачественной. Иными словами, я был в теме. Но когда услышал от врача о странном затемнении на снимке, понял: моя опухоль злокачественная.
Как к священнику ко мне не раз приходили люди, у которых случилось горе. Каждый раз я слышал – «Почему?» Нормальный, человеческий такой вопрос. Ну правда, если не видишь связи, чувствуешь себя песчинкой. Достаточно обнаружить эту связь, как наступает облегчение, появляются силы принять произошедшее.
Да, святые отцы размышляли о смысле болезни: что она, зачем, почему. У нас есть соблазн присвоить себе их философское видение о мире, лежащем во грехе, болезнях, как отпадении от Бога. Я даже знаю тех, кто в ситуации болезни едет к священникам и получает такое утешение. Сам я так не делаю.
Во-первых, найти ответы на вопросы не всегда можно. Во-вторых, универсальных ответов в принципе не существует. В-третьих, болезнь – это зло, а всякое зло может быть и рациональным, и внеконтекстным.
Психотерапевт Виктор Франкл сказал однажды, что не мы задаем вопрос о смысле жизни, сама жизнь спрашивает у нас, в чем смысл. Но смысл нельзя дать или получить, его нужно обрести самому. Смысл – это требование момента.
Узнав о раке, я не испугался, не задался вопросом «Почему?» Больше скажу, я обрадовался настоящей радостью, ведь мы встретились с моей болезнью. А еще я услышал внутри себя вопрос: так в чем смысл?
Одним из моих реальных страхов было – попасть в настоящую беду, сделать что-то безнравственное, дурное, стыдное, такое, что нельзя исправить. Никогда в жизни я не переживал ничего более страшного, чем угрызения совести. Я этого очень боялся. А тут у меня возникло ощущение, что еще вчера я ходил по краю, мог сорваться, но мне не позволили. Поэтому кроме радости я испытал облегчение.
Бывают ситуации зависимости, когда не только не можешь принять решение, а вообще не способен что-то изменить. Я как раз ощущал, что во мне есть нечто, с чем я не могу справиться. Это не в моих силах. Вдруг я ясно понял: произошедшее – этот сгусток не-жизни, который рос в моей голове полгода – это операция «Исцеление». Бог, любовь Которого я всегда чувствовал, Бог, Который искал, как мне помочь, Он взял всю ту гадость, все дурное, злое, что было во мне, собрал, слепил в опухоль, которую можно вырезать. Срочную операцию сделал в Боткинской больнице удивительный, просто гениальный нейрохирург, глубокий, верующий человек Александр Вадимович Горожанин.
Оказалось, что зло можно взять и убрать из моей головы, убрать из моей жизни, выбросить вон. Я ощутил, что с болезнью получил подарок – освобождение, ведь по-другому избавиться от зла я не смог бы. Нет, я не какой-нибудь фантазер, мол, теперь жизнь будет беззаботной. Я прекрасно понимаю, что жизнь стала другой.
В больнице с протоиереем Алексием Умиским. Фото: Facebook / Вячеслав Перевезенцев
«Как понять ситуацию? От Бога ли она?» – не раз спрашивали меня как священника. «А что ты переживаешь в душе?» – спрашивал я в ответ. И добавлял, что ничто от Бога не вызывает в нас смущение и тревогу. Все, что от Бога – будь то радостное или горестное – отзывается не смущением, а ясностью. Я ясно чувствую, что произошедшее со мной от Бога и это Его милость. Меня переполняет ощущение благодарности. Впрочем, никогда никому я не скажу: «Ты заболел, потому что Господь спасает тебя от твоих грехов». Это неправильный ответ. Но для себя я его услышал именно так.
Кто Ты, Иисус?
Я вырос в обычной советской семье, ходил в детский сад, учился в советской школе. С одноклассниками Васей и Робертом мы были влюблены в рок-н-ролл, слушали Led Zeppelin и Pink Floyd, обменивались кассетами. Однажды в руки попала запись рок-оперы Jesus Christ Superstar с либретто на обложке. Английский толком не знал, поэтому стал переводить со словарем. Вопрос Иуды: «Кто Ты, Иисус?» – запал в душу. Помню, спросил у друзей:
– Где про это прочитать-то?
– Да в Библии.
– Прекрасно, несите.
Принести Писание никто не мог, ни у кого не было. Даже в храме не нашел. Школьный товарищ сказал, что у бабушки есть старая толстенная книга, наверное, Библия.
– Неси.
– Так она читает ее каждый день, не даст.
– Возьми, когда заснет, я за ночь прочту.
Друг притащил дореволюционную в синодальном переводе Библию. Всю ночь я читал Евангелие. Меня так зацепил текст апостола Матфея, что я решил переписать Нагорную проповедь. С культурно-исторической точки зрения читать Евангелие было интересно, но «Кто Ты, Иисус?» так и остался открытым и главным для меня вопросом.
Я вышел из электрички другим
В нашем доме совсем не было книг. Появляться они стали, когда мне было лет пятнадцать. Мои родители родом из деревни. Папа – старший из десятерых, мама – вторая из шестерых в семье. Пережив послевоенный голод, они ушли на заработки в Москву, здесь и познакомились. В доме напротив Курчатовского института, в коммуналке, в которой был граммофон с пластинками, а книг не было, родился я.
Читать я любил, читал много. Был даже записан разом в четыре библиотеки. Настоящий восторг испытывал дома у друзей. Ребята были из московских интеллигентских семей, их квартиры были буквально завалены книгами: собрания сочинений Жюля Верна, Майн Рида, Фенимора Купера, Джека Лондона.
А уроки литературы не любил. Все, что было связано со школой, вызывало инстинктивное отвращение. Оно накладывалось на Гоголя, Пушкина, Толстого… Я их не читал.
Помню, летом в деревне взял «Преступление и наказание». Детективы меня увлекали, вот и решил прочесть. Июль, жара, пацаны прикатили на великах, на речку зовут, настроение отличное… Читаю: «В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, молодой человек вышел из своей каморки… проходя мимо, чувствовал какое-то болезненное и трусливое ощущение, которого стыдился…» Я понял, что заболеваю от этого текста. Зачем вообще такое читать? Больные люди пишут о чем-то нездоровом.
В другой раз в гостях увидел корешок книги.
– «Идиот». Что за странное название? Кто написал?
– Достоевский.
– А, понятно. С этим автором я уже знаком.
Когда стал студентом факультета прикладной космонавтики в МИИГАиКе, отправляясь на геодезическую практику в Серпухов, схватил с полки первую попавшуюся книгу. Ею оказался роман «Униженные и оскорбленные». Я ехал чуть меньше двух часов, не успевал дочитать до конца, но знаю точно: я вошел в электричку одним человеком – вышел другим! Ни тогда, ни сейчас не могу объяснить, что именно произошло. Главное, ко мне пришло отчетливое осознание, что жить надо как-то иначе. За эти два часа я повзрослел. Я понял, что у меня есть вопросы, на которые я должен найти ответы.
«Что вам, молодой человек?»
В МИИГАиКе, основанном еще в 1779 году, была прекрасная библиотека. Не все книги можно было найти в каталоге, многие были запрещены к выдаче, но удалось договориться с работавшими там девушками и мне стали выдавать некоторые экземпляры из хранилища. Так я познакомился с русской религиозной мыслью: Бердяевым, Флоренским, Соловьевым. Это был разговор напрямую о Боге и о поиске Бога. Я был настолько не подготовлен к нему, что нуждался в проводнике, правда ни одного верующего рядом не было.
80-е. Фото: Andrey Ignatev / Facebook
– С кем бы поговорить?
– У отца есть знакомый профессор математики в институте Стеклова, – сказал мой друг. – Давай с ним, может?
Сергей Сергеевич Хоружий жил в пятиэтажке на Речном вокзале. Его квартира была завалена книгами. Они лежали везде: на столах, полках, на полу. В кабинете стояло сразу два письменных стола. На одном – тетради и листы, исписанные формулами. На втором – перевод «Улисса» Джойса.
– Что вам, молодой человек?
– Интересуюсь Бердяевым, Флоренским. Есть вопросы…
Вообще, первым верующим в моей жизни была родная бабушка. Поэтому вполне естественно, что представление о верующих было у меня типичным: вера пригодна для людей темных, необразованных, пусть и хороших. В целом я относился снисходительно к верующим, которые не представляют, как устроен мир, не знакомы с законами физики и химии. А тут Хоружий – не просто доктор наук, физик, знаток философии, блестящий переводчик, но человек глубоко церковный, если хотите, практикующий верующий. Постится, молится, цитирует Аверинцева и Бердяева. Это не умещалось в голове.
Он всегда отвечал только на те вопросы, которые я задавал.
В какой-то момент (я уже несколько лет посещал его дом) мне попалась книга Павла Флоренского «Столп и утверждение истины». Я вдруг понял, что уже ничего не понимаю. Книга начиналась со слов о том, что Церковь – это новая жизнь, данная человеку. Ее нельзя исчерпать словами. Чтобы ощутить Жизнь, надо войти внутрь этой жизни.
Я признался Хоружему, что больше не атеист, что убежден в существовании Бога, что правы Достоевский, Толстой, Бердяев, но… У меня самого нет веры, я совершенно растерян, не знаю, что делать с моим знанием: захожу в храм, а там никто не ждет. Но как же тогда жить в Церкви?
Сергей Сергеевич пообещал вернуться к разговору, как только я прочту… и протянул «Сын Человеческий» некоего Андрея Боголюбского.
Я проглотил книгу о Спасителе за два дня. Кто Он – мне стало ясно.
– А дальше? – спросил я.
– Давайте я познакомлю вас с тем, кто написал эту книгу.
Мы встретились с отцом Александром Менем в Новой Деревне, под Пушкиным. Это было 11 июля 1987 года, в день памяти мучеников Кира и Иоанна. «К жизни в Церкви нужно готовиться, – сказал мне отец Александр. – Походите на евангельские группы».
Отец Александр Мень
Следующие полгода раз в неделю с тортиками к чаю я приходил в дом Андрея Черняка. Мы читали и обсуждали Библию. Потом всех, кроме меня, так как я уже был крещен, отец Александр крестил. Так началась моя церковная жизнь.
Будем готовиться
Андрей Черняк учил тому, Кто есть Христос, каковы наши отношения с Ним, убеждал, что Библию можно понять лишь в свете этого вопроса. Христос – это дерево, остальное – прекрасно, но всего лишь антураж. Кто-то говорит, что мы отошли от Церкви, но отойти от той Церкви, в которую я тогда вошел, нельзя. Мы не рождаемся, а становимся людьми, так же не рождаемся, а становимся христианами. Как это происходит – тайна.
Однажды на улице к нашей студенческой компании подсела другая компания.
– Ну и кто ты? – спрашивают.
– Семинарист, – решил пошутить я.
– В какой семинарии учишься?
– Всего их три: в Ленинграде, Одессе и Загорске. Я в Загорске.
– Ну и чему учат?
– Греческому.
Ребята ушли, а однокашники-инженеры стали спрашивать, зачем и почему я соврал. А я не знаю. Впрочем, когда я только пришел в Церковь, в моей голове засела мысль – а могу ли стать священником? Особенно она терзала меня, когда я алтарничал в храме Знамения Божьей Матери на Речном вокзале. Отец Александр Борисов служил там дьяконом, вел со мной катехизаторские группы. Он, кстати, и предложил спросить у отца Александра Меня о священстве. Правда, предупредил, что идти в священники отец Александр не благословляет, но спросить стоит.
На исповеди с отцом Александром я тогда обсудил все, кроме главного вопроса, с которым пришел. Уже уходя, сам того не замечая, замешкался в дверях, а отец Александр неожиданно остановил меня словами: «Я благословляю. Будем готовиться к поступлению в семинарию».
Если спросить, были ли у меня борения, искал ли я, думал ли про волю Божию о моем священстве, отвечу – у меня не было другого выбора. Как только я оказался в Церкви, стало понятно, что это не просто мое место, это мой способ жизни. Никем другим, кроме как священником, я не могу себя даже представить.
Отец Вячеслав Перевезенцев. Фото: Анна Анисимова / Facebook
Что значит быть священником? Это значит быть учителем, пастырем и предстоятелем перед престолом Божиим. Учить – значит следовать евангельской обязанности. Быть пастырем – значит утешать, направлять, быть готовым прийти на помощь. Быть иереем – значит обращаться к Богу за всех тех, кто стоит за твоими плечами, пытаться помочь им прийти к источнику блага, ко Христу.
Я всегда мечтал найти такое дело в жизни, чтобы оно было исполнено смысла и Радости. Ну вот, думал я, есть же футболисты, они играют в футбол, и это считается их работой. Или путешественники. Путешествуют, а потом у них еще и отпуск бывает, а режиссеры снимают кино. Мне повезло, я нашел такое дело, которое исполнено смысла. Однажды ощутил, что три грани, сойдясь вместе, способны наполнить мою жизнь внутренним смыслом. Если лишусь этого образа жизни, перестану быть собой.
Даже если бы мне пришлось где-то разгружать мешки, чтобы иметь возможность отслужить Литургию, я бы с радостью их разгружал.
Вспоминается меткий афоризм Льва Шестова: «Случай – только атеистический псевдоним Бога». Я не только верю, точно знаю: часто Господь прокладывал мне путь, а иногда просто вел меня за Собой или нес на руках. Тем более сейчас я это очень хорошо ощущаю. Я не знаю, почему и для чего Он решил провести меня именно так, хотя о многом догадываюсь.
Лишь одного всегда страшиться надо – вредить другим
Я заболел странной болезнью: я вижу воздух, я не чую жести, я иду вперед, где мой черед… Конечно же, моя жизнь изменилась, и в чем-то важном, и в тысячах мелочей. Вот приходит сестра делать перевязку. Чуть-чуть задела операционный шов, и я болезненно дернулся.
– Страшно? Не бойтесь! – успокаивает она.
Мне в голову почти тут же приходит буддийский афоризм: «Когда тебя укусила змея, нелепо бояться намочить ноги или сломать лодыжку, хотя и это неприятно». И все-таки каждое утро, когда в палату со скрипом открывается дверь, когда входит сестра, чтобы сделать укол, я рефлекторно замираю от ужаса.
…Я больше тридцати лет в Церкви, но ни разу не соборовался. Это не оригинальная позиция, просто нужды не было. И вот дорогой друг отец Игорь Гагарин приехал ко мне в больницу. Как же прекрасны молитвы и отрывки из Писания. За годы священства я пособоровал не одну тысячу болящих. Эти тексты всегда представлялись мне длинными, многословными. Но оказавшись по другую сторону, я понял, как они глубоки, как точны, как к месту.
…В эти дни в палате слушаю «Божественную комедию» Данте. Такого опыта подготовки к Причастию в моей жизни еще не было. А ведь этот глубокий текст и правда может служить подготовкой. По крайней мере мне удалось встретиться в своей душе и с пантерой, и с волчицей, и со львом. Надеюсь, с Божьей помощью эти дикие звери покинули меня. Рефреном проходят через весь текст слова, которые всегда были мне близки, ведь это главная тема любой исповеди:
Лишь одного всегда страшиться надо –
Вредить другим.
Ложь, которую впускаем в себя
Кому-то вера дает смыслы, кому-то – силы, для кого-то становится путем самосовершенствования. Главное, что я обрел в вере – возможность преодолеть смерть, победу над смертью. Я знал об этом теоретически, я знал опытно – через молитву, причастие, Пасху. И теперь ничего не изменилось. Я знаю, что мы все умрем (нет разницы, через два года или через двадцать два), но смерти нет. Сейчас это стало для меня еще отчетливее.
Уезжая в больницу, с книжной полки схватил томик Набокова. Открыл перед операцией, а там «Приглашение на казнь» с потрясающим эпиграфом: «Как сумасшедший мнит себя Богом, так мы считаем себя смертными».
Ну какое же это безумие – думать, что мы смертны. Это самая страшная ложь, которая только может быть.
Все остальные неправды по сравнению с этой неправдой – вообще ерунда. Мы смертны – это ложь, которую мы в себя впускаем, которой себя травмируем.
Приходим в мир, чтобы уйти другими
В своем «Дневнике» Тарковский писал, что мы приходим в мир, чтобы уйти из него другими. Выходит, если мы двигаемся в царство Любви, единственное, чему мы должны научиться здесь и сейчас – любить? Что нас должно и может изменить? Евангелие. Как это происходит? Мы не знаем, именно поэтому от нас требуется доверие.
Вся жизнь состоит из столкновения с чем-то, что делает нас другими, если мы живые, конечно. Способность к переменам – это и есть признак жизни. Но изменение – это всегда больно. Чтобы вместить в себя что-то, надо освободить место, что-то отдать.
Любовь к себе, своему – естественное состояние человека. Так надежнее, спокойнее. Но оказывается, если отвернуться и выйти из себя, можно почувствовать дыхание жизни. Избрав непривычный способ бытия (борьбы живого с неживым), нет, мы не победим рак, мы встанем над ним. Это как ходить по водам.
Ходить по водам – не значит обрести в воде твердую почву. Это просто ходить по водам и не тонуть. Как это возможно, никто не знает, потому что это вообще-то невозможно. Но другого способа жизни у меня просто нет. Еще недавно я мог выбирать, теперь – не могу. Теперь я должен ходить по водам или никак. И меня это вдохновляет. Понимаю, впереди ждет разное: будет пустыня, будет страшно, будут сомнения.
У меня был разговор с одним человеком. Он спросил:
– Ты совсем не сомневаешься?
– Совсем. Я даже могу показаться тебе атеистом. Если ничего нет, тогда тем более ничего не страшно, просто потому, что ничего нет. Но я знаю, что Есть. Мне не страшно по другой причине. Ведь есть не что-то, а Он есть. И Он прекрасен. Да, я это совершенно точно знаю.
В Евангелии Спаситель предупреждает учеников, что Ему дóлжно уйти… Кажется, ну зачем, почему, ведь вместе так хорошо. Оказывается, чтобы дать еще больше. Я оказался на Пути, по которому мне нужно идти без Него, зная, что Он не оставит. Идти туда, где будет пир и радость в Духе Святом.
Я люблю приключения и походы. Происходящее отзывается во мне именно так – это приключение. Я многого не знаю, но хочу знать. Хочу знать, как это будет, как Он меня встретит. Может, поцелует в лоб, может быть, возьмет на руки…
Опухоль уже удалили. Ждем результатов гистологического анализа, который даст ясность, как быть дальше. Хотя окончательной схемы лечения нет, 25 июня еду в Германию. Я не стоял перед выбором – поехать или не поехать. Германия возникла чудесным образом. Люди, которые мне помогают, которые восстановили наш храм, которые помогают приходу и не только, сиротам, например, решили, что могут помочь и здесь. Готовы оплатить лечение в Германии. В такой ситуации вообще не нужно думать, нужно просто лечиться.
День моей жизни
После отца Александра митрополит Антоний Сурожский был в моей жизни самым важным наставником и учителем. Я видел его всего несколько раз. Познакомился в 1989 году на Архиерейском Соборе в Свято-Даниловом монастыре. Собор был закрытым, но на него подрядили десятерых семинаристов, среди которых был я, открывать двери, приносить воду и чай в перерывах между выступлениями. Там-то, набравшись смелости, заговорил с владыкой и общался потом все три дня, что шел Собор.
В один из приездов владыки Антония в Москву мне удалось пригласить его на нашу встречу в квартиру Андрея Черняка. Хотя я беседовал с ним лично немного и не о личном, но его слово настолько резонировало с тем, о чем думал, в чем сомневался, чего искал, о чем догадывался, что со временем (а читать и слушать мне довелось еще в самиздате в конце 80-х) оно создало то, что Мераб Мамардашвили называл мотивом. Этот мотив окрашивает, выстраивает, позволяет избегать фальши, не столько благодаря точности и абсолютности слуха, сколько благодаря способности видеть целое.
Вспоминая притчу из рассказа Лескова, владыка Антоний спрашивает: «Какой самый главный день в нашей жизни?» Тут же предельно просто отвечает: «Самый главный день твоей жизни – тот, который сейчас перед тобой…»
Митрополит Антоний Сурожский. Фото: Сергей Бессмертный
И все же день дню рознь. Есть особые дни нашей жизни, у них свое настроение, значение, значимость. Я с детства любил дни соревнований, экзаменов, испытаний. Может, потому что азартен, но скорее для меня важно чувствовать время не как поток, которым мы захвачены, а как путь с вехами, целями, испытаниями.
Наше литургическое время устроено именно так: подготовка, испытание, исполнение.
В конце Великого поста, многие уже это знают, на пороге Пасхи, у меня в голове звучит одна песня:
Сидя на красивом холме,
Я часто вижу сны, и вот что кажется мне:
Что дело не в деньгах, и не в количестве женщин,
И не в старом фольклоре, и не в Новой Волне –
Но мы идем вслепую в странных местах,
И все, что есть у нас – это радость и страх,
Страх, что мы хуже, чем можем,
И радость того, что все в надежных руках;
И в каждом сне
Я никак не могу отказаться
И куда-то бегу, но когда я проснусь,
Я надеюсь, Ты будешь со мной…
За свои пятьдесят с небольшим лет я не так много про себя узнал. Мне много с чем повезло в жизни: с людьми, обстоятельствами. Было и то, чему бы лучше не быть. Знаю точно – «я хуже, чем мог». Верю, что Господь может стереть из нашей жизни наши ошибки, опечатки, помарки, все то, без чего жизни просто не бывает, как говорил Жан Вальжан: «Умереть – ничто, страшно не жить». Мне повезло, мне удавалось жить! Я немного знаю о жизни, но одно точно – «Все в надежных руках».