Август 1991 года, каким он запомнился? Что дали стране годы после? Перемены произошли во благо ли? О своем видении августовских событий 1991 года читателям рассказывают священники и миряне…
Протоиерей Александр Ильяшенко
Я помню, как в этот день (19 августа 1991 года) с утра объявили по радио, что в связи со сложившейся в стране ситуацией создан Государственный комитет по чрезвычайному положению (ГКЧП). В числе прочих в него вошли все силовые министры – министр обороны, министр внутренних дел, председатель КГБ и т.д.
Поскольку для большинства людей было ясно, что страна катится к развалу, некоторые надежды на то, что эти люди сумеют удержать страну, проявив твердую власть, присутствовали.
Однако вскоре стало очевидным, что все происходящее — просто фарс. Первым признаком этого оказался для меня лично крестный ход, который был запланирован как раз на 19 августа – праздник Преображения. По заранее согласованному маршруту он должен был проходить по территории Кремля.
И что удивительно, несмотря на экстренные события, мы без каких-либо препятствий вошли в Кремль, отслужили молебен и уже на обратном пути увидели на улицах Москвы военную технику. Все это говорило о какой-то несерьезности происходящего, что в скором времени и подтвердилось.
Сложившаяся ситуация поразительно напоминала мне сцену из романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита», когда Коровьев предложил Иванушке вместе крикнуть «Караул», но сам только открыл рот, поставив Ивана Бездомного с его одиноким криком в несуразное положение.
Так же получилось и с ГКЧП. Я могу предложить, что имел место некий заговор, при подготовке которого членам ГКЧП было даны определенные обещания, которые выполнены не были. Просто так столь ответственные государственные лица не стали бы участвовать в заведомо провальной операции, понимая, что они лишатся своих постов, а может быть, и свободы.
Август 1991 года. На Горбатом мосту в МосквеПочему произошел август 1991 года?
Как известно, один из законов современного бизнеса (да и не только современного) – это уничтожение конкурентов. Советский Союз на тот момент был конкурентоспособен. За годы, не вполне справедливо названные застойными, в спокойной обстановке интенсивно развивались и наука, и производство, и промышленность, и социальная сфера. В области авиационной техники, в том числе гражданской, Советский Союз выходил на самые передовые мировые рубежи.
Такого «конкурента» нужно было «зарубить». Фарс, свидетелем которого мы стали в августе 91 года, привел только к еще большему развалу нашего государства.
Здоровых сил, которые могли бы удержать страну, катившуюся к пропасти, не нашлось.
Август 1991 года. Танки на Манежной площадиКонечно, коммунистическая идеология себя полностью исчерпала. Еще за несколько лет до краха КПСС должна была найти в себе силы дать свободу Русской Православной Церкви и другим традиционным конфессиям в сфере духовной, а в сфере экономической — свободу крестьянству и кооперации в сельском хозяйстве, а в промышленности – частному предпринимательству.
Вместо того, чтобы сохранить за государством те отрасли экономики, которые категорически должны быть государственными, например, топливно-энергетический комплекс, добывающая, тяжелая промышленность — экономику просто пустили на самотек, а лучше сказать, на разграбление. Ни в коем случае нельзя было отдавать эти отрасли в частные руки.
Вот мелкое предпринимательство, безусловно, может быть частным. Да и вообще границы между частной и государственной собственностью должны быть очень подвижными, и устанавливать их является делом экономистов высокого класса. Однако эти границы должны быть определены, исходя из общих интересов. В России же государство полностью сняло с себя ответственность за регулирование экономики. Это в корне неправильно. В результате наша авиационная промышленность, например (а до рукоположения прот. Александр Ильяшенко работал как раз в этой области, в Курчатовском институте, — прим. ред.) так и не вышла на международный уровень. Так же обстоит дело и в других отраслях.
То, что является национальным достоянием, попало в частные руки.
Испортили и растащили.
Протодиакон Андрей Кураев
В тот день подъем был ранний: надо готовиться к службе. Но в силу моей работы с прессой — и от новостей нельзя отставать. Поэтому уже при выходе из дома я включил телевизор и узнал о перевороте… Тут же звоню Патриарху в Переделкино и говорю: «Ваше Святейшество, тут у нас революция в стране». Сначала он не поверил. Включил радио, потом перезванивает: «Давайте встретимся по дороге».
По дороге из Переделкино в Кремль (где была назначена чуть ли не первая патриаршая служба за советское время) он подхватил меня, и кое-что мы успели обсудить в машине. Одним из итогов этого обсуждения стало решение Патриарха об изменении формы упоминания властей, чтобы не было впечатления, что мы желаем многая лета временному и не вполне законному правительству.
Позднее пресса писала о том, что первая критическая оценка ГКЧП была дана именно Патриархом – в форме его подчеркнутой не-молитвы.
— А каким было ваше восприятие этих событий?
— Я, безусловно, не был на стороне ГКЧП. Было чисто антропологическое отторжение этих восковых кукол, которые сидят на сером фоне и заявляют, что вернут нас в позавчера. Ощущение было тошнотворным.
— Для меня важнее та моя статья, что была опубликована еще накануне расстрела парламента.
У меня получились очень своеобразные отношения с «Российской газетой». Я был автором и в первом ее номере, и в последнем. Уточню: речь идет о «Российской газете», как газете парламента. Причем я написал её первый номер. Не статью в первый номер, а весь первый номер «Российской газеты».
— Как вас туда занесло?
— Так совпало, что их первый номер выходил как раз в те числа июня 91-го, которые пришлись на первую годовщину избрания Алексия Патриархом.
И я написал статью – большую, журнального объёма о том, что Патриарх Алексий успел сделать за год.
Статья называлась: «Патриарх Алексий Второй: пятый советский или пятнадцатый российский». На весь номер была только эта одна статья на нескольких полосах. Ни новостей, ни других текстов в этом выпуске просто не было (потом этот же текст ре-публиковал парижский «Вестник РХД»: Пригорин А. Патриарх и политики // Вестник Русского Христианского движения ; № 162-163).
Я помню, как принёс рукопись этой статьи для того, чтобы Святейший её почитал до публикации. Статья была построена блоками. Скажем, «Отношения с государством», «Отношения с демократическим движением», «Отношения с республиканской властью», «Церковь и патриотические движения», и так далее. В каждом из блоков показывалось, как из месяца в месяц менялись акценты в интервью и статьях Святейшего, как одна и та же мысль появлялась в одном выступлении, развивалась и уточнялась в в другом, и так далее.
И вот, Патриарх листает заготовку статьи, потом отрывается от чтения и говорит: «Вы что, заранее это предвидели?».
— А что так удивило Святейшего?
— То, что какую-то мысль можно развивать на протяжении нескольких публикаций в разных изданиях. Для него это было новшеством. Что и понятно: у епископа советской поры не могло быть опыта работы с прессой.
— А почему первый номер так подробно повествовал о Патриархе?
— Отчасти это было связано с тем, что это была газета парламента. Парламент был политически пестрым. Газета же не хотела с первого же номера стать голосом какой-то фракции. Кроме того, им не хотелось с самого начала брать интонацию официоза.
Поэтому возможность сказать просто о Патриархе им понравилась.
Протоиерей Димитрий Смирнов
Во время путча я был в Успенском Соборе Московского Кремля, участвовал в богослужении вместе со Святейшим Патриархом.
Когда мы узнали об этом событии, Патриарх Алексий сказал, что мы не будем поминать власть, как делаем обычно за каждой Литургией. Святейший отменил прошение о властях.
Как я видел августовские события тогда и сейчас? Могу сказать, что мое мировоззрение вполне сформировано, а вновь изменяющаяся ситуация в стране на него влияет мало.
Поэтому я не знаю, кто там что переосмысливает, я не философ и до сих пор у меня нет информации, что на самом деле произошло. Горбачеву я никогда, ни на секунду не верил, поэтому мне трудно придерживаться версий про Форос, про какие-то довоенные приёмники, которые оказались на вновь построенной даче… Это похоже на события 11 сентября в Нью-Йорке. В политике много вещей, о которых обыватели не информированы. Поэтому зачем гадать? Гадать я не люблю, шарлатанов и без меня полно.
Нельзя сказать, что случившееся в 1991 году меня не затронуло, это моя страна, мой народ, моя власть — и мне не безразлично, что происходит с ними. Но с точки зрения психологии, нужно напрячься, чтобы пережить такие события как личные — если, конечно, не был их непосредственным участником.
У Белого дома. Начало строительства баррикад. 19 августа 1991 года.По поводу развала СССР. То, что это было сделано волюнтаристским путем, меня удручает. То, что президентом сделали алкоголика Ельцина, абсолютно не понимающего, что происходит, нелепо. Жалко, что в тот роковой год во власти не было человека, который смог бы взять страну в свои руки. Как всегда, много трусов… Так и сейчас: некоторым политикам я верю, некоторым частично, но на сто процентов не верю никому, потому что в политике без обмана нельзя.
Сергей Худиев
В событиях 1991 года мне довелось даже несколько поучаствовать; тогда я только перебрался в Москву — поступать — не поступил, зато подружился с группой анархистов (говорят, что любой зрелый консерватор в юности должен побыть анархистом).
Лидер группы владел небольшой фирмочкой по продаже периодики — он закупал газеты и журналы в издательствах, те, кто продавал их потом на улице или в электричках, закупали у него.
Я тоже торговал газетами в электричках — в то странное время это была хорошая, довольно прибыльная работа. Ночевал я тогда прямо в этой конторе, и время от времени принимал участие в демонстрациях анархистов по тому или иному поводу. Количество участников, собиравшихся под гордо реявшим черным знаменем, редко достигало хотя бы десятка, так что я вносил значительный вклад своим присуствием.
Когда объявили о создании ГКЧП, люди стали собираться на Манежной площади, где уже были танки и БТРы, которые просто стояли и ничего не делали — наверное, должны были внушать гражданам, что все серьезно. Граждане, впрочем, не внушились, и двинулись к Российскому Белому Дому. Там я встретил своих знакомых-анархистов, и мы сели ожидать дальнейшего развития событий.
Ни оружия, ни подготовки у нас не было, и все что мы могли — это просто демонстрировать, показывать, что мы против ГКЧП. Почему мы были против? Программа ГКЧП воспринималась как «сейчас будут загонять обратно в совок». Обратно в СССР мы не хотели.
Манежная площадь. Август 1991 годаТогда, в первую ночь, которую мы там простояли, мы ожидали атаки — и я в первый раз серьезно задумался о том что будет, если я сейчас умру. Есть ли Бог? Предстану ли я перед Ним? Несу ли я перед Ним ответственность за мою жизнь?
Атаки так и не произошло — потом было пьянящее чувство победы, перелома, будущего. Сейчас, через двадцать лет, можно посмотреть на те события спокойно и постараться понять, что произошло.
Я родился и вырос в СССР — державе, которая окончательно распалась в те дни 1991 года; я застал эти события уже взрослым человеком. Опыт каждого человека уникален, но я лично благодарен за то, что застал оба мира — советский и тот, в котором я живу сейчас. Это помогает увидеть события в их перспективе.
СССР был единственным в своем роде. В истории было немало могущественных держав, которые, каждая в свое время, дряхлели и сходили со сцены. Но СССР был не просто державой; он был идеологическим проектом, воплощавшим определенные взгляды на реальность. Когда я был школьником, на соседнем доме висел огромный плакат — «Победа коммунизма неизбежна».
Считалось, что существуют неизменные законы развития природы и человеческого общества, открытые наукой, согласно этим законам человечество трудным и тернистым, но неизбежным путем движется к бесклассовому обществу — и это так же несомненно, как и то, что религия в ходе этого развития обречёна на отмирание. Я помню и другой транспарант — “Учение Маркса всесильно, потому что оно верно!”.
Человеку, который это не застал, трудно объяснить эту атмосферу всепроникающей идеологии — всесильное учение везде, в газетах, на радио, по телевизору, в школьных учебниках, в детсадовских утренниках. Никакая публичная критика Учения невозможна; единственные СМИ, не контролируемые адептами Учения — иностранные коротковолновые радиостанции, “Вражьи Голоса”, которые иногда пробивались через шум глушилок.
Бывает трудно объяснить и другое — что такое “импорт”, “березка” или что значит “выбросили”. Сейчас никто не говорит о вещи, что она “импортная” — могут спорить, откуда или кто производитель.
Магазин «Березка», 1980 годВ СССР это было не очень важно — “импортное” было заведомо лучше советского; обладание “импортным” было знаком достатка и престижа. “Березка” была закрытым магазином (то есть магазином с ограниченным доступом), где можно было купить “импортные” вещи.
“Выбрасывали” обычно не “импорт” а самые обычные продукты питания; “в гастрономе выбросили масло” означало, что масло там появилось — и скоро исчезнет; надо было срочно бежать туда всей семьей — потому что больше определенного количества в одни руки не давали. Масло — по крайней мере там, где я рос, — было “дефицитом” (забытое слово). “Дефицит” — это то, что Вы не можете пойти и купить (разве что Вам повезет, и его “выбросят”), это то, что надо “доставать” через знакомых. “Дефицитом” были самые простые вещи — например, вечным дефицитом была туалетная бумага.
Вместе с тем, поздний СССР не был так тщательно изолирован от мира, как, скажем, Северная Корея. Некоторые советские люди (проверенные и идеологически безупречные) могли ездить в командировки за границу. Оттуда они привозили “импорт” — вещи, служившие признаком избранности, настоящие американские джинсы и настоящие японские магнитофоны.
По телевизору показывали австралийский сериал “Флиппер”, в ходе которого советский зритель мог увидеть витрину мелкой лавчонки в австралийской глубинке. Люди догадывались — да нет, знали — что жизнь трудящихся в буржуазных странах вовсе не так бедна и безотрадна, как их уверяют.
Это приводило к интересному двоемыслию — человек мог (вполне искренне) гордиться общественным строем и верить в дело коммунизма, и в то же время прилагать все усилия к тому, чтобы “достать” “импортную” радиотехнику или одежду. Газеты и фильмы осуждали “вещизм” и “погоню за импортными тряпками”, но в самом этом осуждении было внутреннее противоречие — кому нужны были бы “импортные тряпки”, если бы “легкая промышленность СССР полностью удовлетворяла потребности трудящихся”?
Этот опыт двоемыслия — когда человек не просто повторяет заученные лозунги из страха, но исповедует их вполне искренне, в то же время ясно понимая, что социалистический строй превосходит капиталистический примерно также, как магнитофон “Романтик” превосходит “Рanasonic”, трудно сопоставить с чем-то в наше время.
Сейчас некоторые американские политики могут говорить, что они “выиграли холодную войну”, а некоторые у нас, в тон им, что враги коварно погубили великий, могучий Советский Союз. Это не имеет отношения к действительности. СССР не был убит — он умер от врожденных дефектов своего организма, и к восьмидесятым одряхление стало уже смертельным.
К 1991 году возродить советский проект уже не было никакой возможности — но разочарование в системе вызвало обратный эффект, вернее, ряд обратных эффектов. Когда люди признались себе, что пропаганда лгала в отношении Запада — люди живут там в гораздо большем достатке, свободе и комфорте, чем мы — возникла иллюзия, что, во-первых, Запад есть земной рай, во-вторых, такой же рай водворится и у нас, как только мы скопируем Запад у себя.
Это было время огромных — и по большей части, нереалистичных — ожиданий. (Хотя да, сейчас лавка на углу выглядит не хуже, чем лавка в сериале “Флиппер”, и да, двадцать сортов колбасы). Также, поскольку пропаганда изображала западных политиков коварными злодеями, утвердилось мнение, что на самом деле они — светлые ангелы. Только после ряда колебаний маятника, и довольно нескоро, утвердилось более трезвое мнение, что они не черти и не ангелы, а просто политики, защищающие свои (а не наши) интересы, на что странно было бы и обижаться.
Другой эффект носил весьма печальный характер — пропаганда учила, что человек человеку друг, товарищ и брат, что должно проявлять солидарность с другими и заботиться об общем благе. А капитализм — мир бессовестного и бессердечного стремления к наживе. Когда в сознании людей произошел переворот, плюс поменялся на минус, оказалось, что бессовестная жадность — это хорошо, а о солидарности, долге и ответственности перед обществом могут говорить только недовымершие совки.
Беда была в том, что именно в этой своей части пропаганда не лгала — честный труд действительно почтенен, человек действительно должен заботиться о других и работать на общее благо.
Перед нами еще стоит задача восстановления в обществе ценностей служения и солидарности.
Но самый главный результат этих событий — несомненное и великое благо.
Теперь мы можем открыто верить так, как требует разум и совесть, а не так, как учит Коммунистическая Партия, читать те книги, которые избираем сами, общаться с теми людьми по всему миру, с которыми хотим.
Учение марксизма оказалось неверным — Церковь пережила много разных «измов», пережила и этот. И это очень важный урок. Всякий раз, когда я слышу очередное выступление на тему, что прогресс человечества, который, как известно, идет семимильными шагами, обрекает Церковь на исчезновение, что нам пора отречься от наших “средневековых предрассудков” ради какого-то очередного прогрессивного учения, которому-де принадлежит будущее человечества, я вспоминаю этот плакат из моей юности — “Победа Коммунизма неизбежна!” Мы уже имели дело с всепобеждающими учениями, да.
Евгений Стрельчик
Девяностые – это революции, надежды… Счастье! Дети подросли, работа увлекала, научился зарабатывать…
Помню, как в 80-е мне довелось побывать на съезде журналистов СССР, в Колонном зале. Так вот в докладе председателя мандатной комиссии прозвучала такая фраза «среди делегатов нашего съезда находиться участник штурма Зимнего дворца…» Ну вот, лет так через 30, события августа 91 тоже станут легендой, и может быть, их наконец-то будут назвать революцией, и я стану ее участником.
19 августа 1991 года готовим номер к сдаче в типографию, спорим, ставить в номер танки на улицах столицы или нет – у нас были отличные фотографии! Испугались и не поставили. И, слава Богу, что номер не вышел в свет, сейчас нечем было гордиться – газета в тот день не была напечатана. Московский городской комитет КПСС, закрыл «Вечернюю Москву». Все было очень спокойно, пришел директор издательства, я к нему бросился с просьбой, мол, можно опоздать с графиком? А в ответ услышал «Старая площадь (где располагался горком КПСС) приказала газету за ворота не выпускать…» Сели пить водку.
Пришел наш обозреватель из Белого дома, где слышал Ельцина, и говорит: «Революция!»
Еще выпили. Что будем делать дальше? Из всех журналистов я был единственным, кто уже научился нажимать кнопки на компьютере – всего в редакции тогда их было три штуки, так больше для баловства, на них работала коммерческая организация, которую мы приютили. Говорю: «можем сделать листовки, люди есть». Поставили на листовках, что это «бюллетень», чтобы не нарушать закон. Собрали материал, ребята написали хронику, была фотография от Белого дома, где был Ельцин на танке. На формате А4 с двух сторон, поставили логотип «Вечерки». И напечатали тысяч восемь-десять таких листовок на принтерах. И самое главное – подписали своими фамилиями. А тогда было непонятно, чем это может закончиться…
— И чем могло закончиться?
– Уголовным делом. Все, что было напечатано – это ведь призыв к государственному перевороту – что при коммунистах, что сейчас. Мы же требовали не выполнять постановления ГКЧП. Листовка вышла 20 августа, в редакции из 120 человек осталось 20. Главный редактор ходил с газовым пистолетом, говорил, что будем отстреливаться, я забаррикадировал двери столами. Сейчас-то это смешно читать, а тогда было реально страшно.
Выходили в город, я, как и десяток наших сотрудников, листовки раздавал прохожим, в метро их расклеивал. Помню, как на одной станции за мной бежал человек с чемоданом и кричал: «Я из Пензы! Дай прочитать, умоляю, мы же ничего не знаем. Хочешь, на колени встану?!». Потом сзади два милиционера подходят, спросили, что это я расклеиваю, забрали в обезьянник и… стали читать.
Когда все кончилось, Горбачев вернулся в Москву, и был снят запрет на выпуск газеты, мы сделали специальный выпуск – поставили две полосы одних фотографий тех трех трагических дней. Адреналин был через край, и водка не помогала, надо было оказаться на московских улицах, среди людей. Я с приятелем спустился в типографию, подошел к машинам и, не обращая внимания на печатников, забрал с транспортера охапку газет. Те промолчали, видимо они как-то приняли на себя часть вины за то, что коммунисты нас не печатали. Потом спустился в метро и просто шел по вагонам, пассажиры бросались ко мне со всех сторон, хватали газету, просили еще, засовывали мне деньги в карманы пиджака. Собрали более ста рублей, это при копеечной цене (потом купили на них венок, «От «Вечерки» и читателей» и отнесли на Ваганьковское кладбище). Доехал до Лубянки. Подхожу к тому месту, где еще вчера стоял Дзержинский и вынимаю газеты. Меня буквально втоптали в газон, все газеты отняли… На площади Свердлова толпа страшная, какой-то мужик орет какую-то ахинею, вроде того, что Ельцин с тремя пулевыми ранениями. Я говорю: «Это все не так» – «А ты откуда знаешь?» Я ответил, что журналист. Вмиг я оказался на перевернутой урне, меня три человека держали и как в старом советском фильме «товарищ Калинин скажите речь», попросили сказать речь. Я говорю: «Ребята, мы победили, долой коммунизм!» Даже сейчас мурашки по коже, когда это говорю…
Вот это 1991 год.
Дмитрий Менделеев
В августе 91-го Останкино было на стороне ГКЧП, а «Россия» как раз получила свой выход на сцену.
Я был в командировке во Владивостоке. 12 часов дня, последний день командировки, 19 августа. Мы сели поесть перед отлётом в гостиничном ресторанчике. Вдруг подходит официантка и говорит: «Извините, вы же из Москвы? Вы можете объяснить, что там происходит?». «А что происходит?». «Идите -посмотрите».
Идем, включаем телевизор и Инна Ермилова с абсолютно потерянным лицом, убитым голосом зачитывает обращение ГКЧП к народу. После чего включается «Лебединое озеро».
В самой Москве в этот момент было 4 утра, никто из наших ещё ничего не знал. Мы выходим на улицу, едем в аэропорт — в городе танки, армия. Пытаемся связаться со своими, но ещё раннее утро, никто ничего не понимает и не знает.
Прилетаем – вся дорога от аэропорта до центра Москвы в танках и колоннах. Страха не было, наоборот, ужасно интересно – прямо как в фильме про какую-нибудь Латинскую Америку. Конечно такое чувство было у молодёжи, у людей постарше, наверное, была тревога и опасение последствий таких переворотов. А нам все было интересно, был какой-то общий дух и невероятное единение.
Каждый день мы ездили к Белому дому, снимали там репортажи.
В метро люди переглядывались на эскалаторе, улыбались. 19-го числа еще напряженно смотрели, а 21-го радовались.
Наверное, так было и 9-го мая в 1945, конечно, в намного большей степени, но частичку этих переживаний в те дни застало и наше поколение.
Мои друзья пошли с гитарами к памятнику Дзержинскому, там под песни и сняли Феликса Эдмундовича.
Этого показалось мало и, возвращаясь обратно, в садике напротив школы уронили бюст Ленина. Из подъезда выбежал дядечка, который это увидел и начал страшно ругаться и размахивать руками. Мы подумали, что, наверное, расстроили чувства пожилого человека, а он подбежал и сказал: «Скоты, что же вы наделали, я всю жизнь мечтал сам его свалить!» Такое было единение.
— На что надеялись?
— Надеялись на новую, свободную, радостную, творческую жизнь. Думали: вот сейчас мы начнём жить в свободной стране, и все будет как в Америке. В детстве мы считали, что все самое лучшее находится в Штатах, а значит, что и у нас все будет так же, и мы начнём спокойно творить, будем журналистами. Действительно, какое-то время так и было. Если отбросить все экономические проблемы, то свобода была абсолютной. На российском телевидении не было никакого контроля, нужно было только уложиться в хронометраж. Лично я там нёс такую пургу, что сейчас просто стыдно вспоминать, какой это был кошмар. Я рассказывал про сновидения, про то, как стать счастливым.
И это делал не только я, это делали все люди вокруг, потому что просто не знали, что теперь делать с телевидением. Полная, абсолютная самодеятельность.
Потом Сергей Григорьевич Торчинский сказал мне: «Хватит заниматься глупостями! Есть программа «Крестьянский вопрос» и там нет ведущего. Давай делай хоть что-то конкретное».
Стихийный рынок выделил миллионеров, также и журналистика быстро выделила ярких людей. Они сначала собрались в ТСН, потом они пошли на НТВ, отдельным центром был «Взгляд». Собрались группы людей, которые чувствовали себя близкими по духу и по взглядам. Было ощущение, что открылись шлюзы, и все вылилось, плюс ещё молодость, здоровье.
— Надежды в итоге оправдались?
— Думаю, да. На этой почве выросло много хорошего. Если бы сейчас не завинтили гайки, то думаю, что мы бы продолжали видеть много яркого на экране.
— А 93-й год так же ярко помните?
— Да. 93-й год был трагедией. 91-й год, все-таки, был закономерным. Советская власть уже не воспринималась всерьёз, она всем надоела, и что-то должно было случиться, чтобы она ушла. Советы ушли бескровно. Да, три бедных парня погибли в переходе, но это была, фактически, случайность. А в масштабах того, что могло произойти, можно сказать, что это была бескровная революция.
В 1993 году было совсем другое настроение. Люди были озлоблены. Два года прошли, а никакой Америки не случилось. И люди старшего поколения, у которых отняли прошлое, чувствовали себя оскорблёнными, униженными, оплеванными. Оказывается, что все, что они делали до пенсии, было не так. Я знаю полковника, который был вынужден сидеть консьержем в подъезде, потому что другой зарплаты не было.
Октябрь. Толпа зевак шла по улице Королёва, оттуда стреляли, пули пролетали прямо над головами людей, кого-то убивали. Толпа разбегалась, а кто-то падал раненный. Это была трагедия, как и любая гражданская война.