Ровно 95 лет назад, 9 (22) февраля 1918 года начался Первый Кубанский поход Добровольческой армии. Легендарный поход, совершенный горсткой плохо одетых и слабо вооруженных людей в жестокую стужу и названный впоследствии «Ледяным». От Ростова к Екатеринодару и обратно на Дон — почти три месяца боев с многократно превосходившими силами противника.
В этом походе, одном из первых в истории вооруженного сопротивления большевикам, создавались боевые, культурные и духовные традиции белых добровольцев. О христианском смысле Добровольчества, о том, на что надеялись зачинатели Белого движения и почему они не победили в Гражданской войне, читателям портала «Православие и мир» рассказывает историк и публицист, кандидат культурологии Дарья Болотина.
В детстве, которое у всех нас — чего греха таить — было советским, проблема белых и красных решалась довольно просто: белые были «плохие», а красные были «хорошие», поэтому красные и победили. Как в сказке. У многих из нас юношеский возраст совпал с падением советского режима и началом свободы слова. Открылись спецхраны библиотек, начали переиздаваться белоэмигрантские мемуары. И тут обнаружилось, что в учебниках истории писали неправду.
Во-первых, не красные белых били, а, наоборот, с конца 1917 и до осени 1919 года белые практически одной силой духа побеждали в несколько раз превосходящие их силы красных и совершали чудеса храбрости при полном почти отсутствии патронов и снарядов…
Во-вторых, войска белых были очень малочисленны по сравнению с противником, и признать заслугой красных, что силой в 3,5, а то и 10 раз превосходящей они в конце концов задавили белых, как-то неудобно…
В-третьих, белые боролись не за возвращение своей собственности в виде фабрик, заводов и огромных земельных территорий, которой у них попросту не было, а за сохранение национального государства, Православной религии, за сохранение истории и культурных ценностей России. «Сказка» перевернулась, но не изменился её финал. И это потрясло гораздо больше, чем само откровение правды. Когда оказалось, что белые были более чем достойны победы, не случалось ли поймать себя на странном несоответствии: если достойны, если они были героями, почему же тогда они не победили?
При попытке даже самого поверхностного решения данного вопроса мы столкнёмся с массой проблем. Главная из них: следует ли при этом рассматривать все четыре направления, на которых велась Белая борьба в России (ВСЮР, Северо-Западная армия, Северная армия, армии Восточного фронта), как единое целое? Очевидно, нет. Слишком разными были условия, в которых формировались эти армии, разными были их социальный, да и национальный состав, даже борьбу свою они продолжали неодинаковое количество лет и существование прекратили в разное время.
Так как рамки данной статьи не позволяют охватить весь материал по Белой борьбе в разных частях бывшей Российской империи, обратимся пока к наиболее широко известной информации, касающейся обстановки на Юге России. Тем более что именно здесь, по признанию историков, Белое дело получило наиболее адекватное и последовательное воплощение.
Кроме того, значительный объём и достаточно неплохая степень изученности материалов, связанных с Гражданской войной на Юге России, позволяют на сегодняшний день наиболее полно и уверенно проанализировать многочисленные попытки ответов на вопрос о причинах неудачи Белого движения.
Среди таких ответов — недоверие народа, отсутствие пропаганды, отсутствие резервов, развал тыла, предательство союзников, недостаток специального военного образования у молодых командиров, выдвинувшихся в период именно Гражданской войны и т. д. Однако, характерно, что все эти многочисленные варианты, даже в сумме, не исчерпывают проблемы. Скорее, перечисление «простых и ясных» причин неуспеха Белого Дела вызывает дополнительные вопросы; порождает ощущение «дурной бесконечности», повторяемости, недосказанности — как будто не хватает ключевой фразы.
Разного рода военные, тактико-стратегические, а также снабженческие трудности, с которыми историки часто связывают неудачи Белых армий, нельзя считать вполне вескими причинами поражения в Гражданской войне. Речь, разумеется, не идёт об отрицании или умалении этих факторов в ходе военных действий. Казалось бы, сумма неблагоприятных обстоятельств говорит нам об обратном.
Белые войска на протяжении всего периода борьбы с большевиками действительно испытывали постоянную нехватку продовольствия, обмундирования, оружия и боеприпасов, квалифицированных офицерских и унтер-офицерских кадров, наконец, постоянный недостаток просто в живой силе. Причем в последнем случае речь даже могла не идти о солдатах хоть сколько-то обученных — хронически не хватало просто личного состава в Белых частях.
Все это вкупе с также действительно имевшим место чудовищным разложением в белом тылу — воровством, пьянством, спекуляциями; вкупе с общей разрухой в России, вызванной не прекращавшейся с 1914 года войной; а также с тем, что от ошибок тактики и стратегии, в том числе очень крупных, не было застраховано Белое командование могло бы стать несомненной причиной быстрого и полного разгрома Белых.
Но при этом разутое, раздетое, голодное, плохо вооруженное, быстро тающее и медленно восполняющее потери Белое воинство, где во главе рот, полков и даже дивизий зачастую стояли молодые офицеры, постигавшие военную науку прямо на полях сражений, — в течение трех долгих лет небезуспешно сражалось с большевиками. При этом белым периодически удавалось наголову разбивать значительные по численности и силе части красных. Более того, даже после изгнания с родной земли, говорить о полном поражении Белых армий достаточно трудно. В частности, нельзя забывать, что наиболее значительной их части — Русской армии генерала Врангеля удалось покинуть Родину с оружием в руках, с сохранением четкой военной организации.
Этот парадокс даёт нам право утверждать, что ни сложности снабжения, ни ошибки командования не могли в полной мере обусловить разгром или победу. Таким образом, необходимо сделать вывод о присутствии каких-то дополнительных — и очень мощных — факторов, которые способны влиять, и несомненно повлияли на характер, ход и итоги борьбы белых и красных в России.
Для того чтобы определить и проанализировать эти факторы, необходимо отметить особый характер Гражданской войны: как никакая другая, она в значительной степени разворачивалась не в материальной (политической, экономической, направленной на достижение осязаемого результата и т. д.), а в духовной сфере.
В частности, следует отметить, что для всякой гражданской войны (не только для русской смуты ХХ века) если не первостепенными по сравнению с военными действиями, то столь же значимыми являются идеологическая борьба и пропаганда. Часто можно встретиться с мнением, что одной из основных причин неудачи Белого движения стало именно отсутствие хорошо налаженной пропаганды или даже нежелание понять ее значение в условиях Смуты.
Некоторые рядовые участники Белого движения в своих мемуарах обращают внимание, что «никто из участников гражданской воины с белой стороны не понял, что суть гражданской войны совсем иная, чем в войне с другими государствами. В ней борьба орудием играет второстепенную роль, первую роль играет борьба идеологий… Наша пропаганда могла вестись двояко; фронтовым частям должны были быть приданы чины Освага — центрального пропагандного учреждения. Их задачей было бы созывать в любой деревне или селе, которые мы занимали, сход и разъяснять народу, за что мы боремся и почему население должно нас поддерживать. За полтора года моего пребывания на фронте я таких пропагандистов ни разу не видел» [1].
Несомненно, горечь и досада, вызванные запоздалым пониманием важности пропаганды, порождали следующие строки: «С нашей же стороны даже не было самой простой попытки объяснить народу — за что мы боремся… Мысль о том, что необходимо вести идейную борьбу, не приходила в голову нашему военному начальству» [2].
Однако последнее утверждение не вполне справедливо. Роль идеологической борьбы прекрасно понимали участники Гражданской войны не только с красной, но и с белой стороны. Весьма убедительным в этом отношении представляется, например, свидетельство одного из чинов штаба генерала Корнилова в период 1-го Кубанского «Ледяного» похода (февраль—май 1918 г.), полковника И. Ф. Патронова: «Корнилов не умел и не любил говорить публично… Но он понимал, что в такое уродливое время нельзя обойтись без митинговых речей. Эту-то роль походного оратора выполнял матрос Баткин, путешествовавший в обозе, а на ночлегах пристраивающийся к личному конвою Корнилова» [3].
Баткин — бывший революционный матрос, ставшего ради собственной выгоды Корниловцем из-за того, что не верил в успех большевиков. В другом месте в своих воспоминаниях полковник Патронов дает речам «дежурного оратора генерала Корнилова» следующую характеристику: «Лекция Баткина, собравшая порядочную аудиторию, мне понравилась. Правда, сам он, с его громким голосом и жестикуляцией, не столько лектор, сколько митинговый оратор. Но его защита Доброармии и пропаганда ее идей в связи с именем и деятельностью ген. Корнилова настолько ярки и убедительны, что немногие из нас смогут так хорошо объяснить толпе и обосновать наши идеи и стремления» [4].
В целом, вопреки заявлению таких мемуаристов, как уже упоминавшийся Ю. К. Мейер, белые войска, как и красные, использовали различные агитационные приёмы, устраивали митинги и «лекции», печатали и распространяли листовки и прокламации и т. д. [5] Однако белая пропаганда по итогам Гражданской войны оказалась значительно менее действенной по сравнению с пропагандой красной. На первый взгляд, этот факт не может не вызвать удивления: почему же Белому движению, движению в основе своей глубоко идейному по сути, не удалась эффективная идейная борьба?
Чтобы решить этот вопрос, для начала выясним, что вообще мешает людям сделать что-либо и добиться успеха в том или ином случае. Как правило, это либо неумение; либо физическая невозможность — отсутствие средств материальных и иных, исполнителей, благоприятных условий и т. п.; либо нежелание. Несмотря на то, что белая армия на протяжении всего своего существования страдала от нехватки элементарного материального обеспечения и людей, разумно допустить, что в данном случае причиной отсутствия белой пропаганды была не эта нехватка.
Относительно условий, в которых могла бы вестись идеологическая работа с населением, достаточно убедительно изложено выше в выдержке из воспоминаний Ю. К. Мейера. Неумение вести пропаганду, разумеется, сыграло определённую роль, ведь в отличие от большевиков, многие деятели которых имели значительный опыт ведения агитации, выступлений на разнообразных митингах, собраниях и т. д., основной состав белых армий был представлен офицерами (около половины в 1918 г. и около четверти в последующий период); учащейся молодёжью (до 40% в 1918 г., но почти отсутствовавшей в дальнейшем); крестьянством (практически отсутствовавшим до начала 1919 г., но затем составившим большинство) [6].
Первая категория — офицерство — была воспитана, в значительной мере, с мыслью о том, что армия не может и не должна заниматься политикой. Это утверждение касается и офицеров военного времени, составлявших весьма значительную часть белого офицерства, так как «поскольку традиции воинского воспитания в военно-учебных заведениях не прерывались, нельзя сказать, чтобы офицерство радикально изменилось по моральному духу и отношению к своим обязанностям» [7].
Вторая категория — студенты, гимназисты и т. п. — как правило, техникой пропаганды не владели и опыта такого не имели по причине молодости, а также и воспитания. К тому же, уже к концу 1918 — началу 1919 года почти все эти люди оказались выбиты из строя.
Третья категория — крестьянство — изначально почти отсутствовавшая в белых войсках, но значительно пополнившая их за счёт мобилизаций и комплектования пленными, также не имела опыта ведения пропаганды, да и не могла её вести в силу нехватки образования. Однако если учитывать, что и красная армия, в основном, комплектовалась теми же крестьянами, окажется, что достаточно было иметь лишь определённую группу образованных людей, владевших техникой пропаганды и агитации и умевших доходчиво «объяснить народу — за что мы боремся» — так, как это было у большевиков.
Едва ли можно допустить, что такую группу нельзя было найти — ведь ОСВАГ всё-таки был создан и существовал. Похоже, что причина кроется как раз в своеобразном нежелании белых вести какую бы то ни было пропаганду. Нежелание может быть объяснено, прежде всего тем, что Вооружённые Силы Юга России, сначала носившие название Добровольческой армии, формировались именно на добровольческой основе и, следовательно, прибывавшим на пополнение лицам не нужно было объяснять задачи и цели борьбы — они определили уже её для себя сами, и сделали свой выбор.
Заметим и запомним, кстати, что это был, прежде всего, нравственный выбор. Таким образом, на первом этапе формирования Добровольческой армии отпадала необходимость объяснять очевидное — «за что боремся». Впоследствии же, первые добровольцы, которые выжили (а руководители Белого движения — например, генералы Деникин или Кутепов — были такими же добровольцами) не могли и не умели объяснять то, что для них было априорно: необходимость того нравственного выбора, который они уже сделали.
Для них потребность этого нравственного выбора, в своё время, оказалась вызванной не какими-либо внешними стимулами, она происходила из внутреннего чувства, и убеждать кого-либо в том, что такая необходимость есть, казалось им излишним. Даже более: подобный выбор только и должен проистекать из духовной потребности человека, а не извне и это, вероятно, учитывали белые.
Как ни банально на сегодняшний день это прозвучит, в истории Белого движения элемент нравственный выступает на первое место. Ведь, если при войне международной (а для России, за редким исключением, это всегда означало оборонительную войну) морально-оценочные критерии распределены a priori, то выбор личной позиции в условиях войны гражданской далеко не так очевиден. Бросая взгляд с высоты прошедших лет, так сказать, зная исторический результат Гражданской войны в России, можно прийти к выводу, что Белое движение было, в первую очередь, актом этическим, а не каким-либо другим.
Добровольчество для взваливавших на себя этот крест знаменовало даже не просто занятие определённой нравственной позиции, а как бы принятие ответственности за всё то, что произошло в России в период с начала XX века и привело в конечном счёте к её гибели. Как ни покажется это парадоксальным, но мы берём на себя смелость утверждать, что то незначительное количество людей, которое приняло на себя терновый венец Добровольчества, было единственной частью населения России, испытавшей чувство стыда за совершившуюся революцию и стремление искупить этот грех.
Главной «движущей силой» революции была, безусловно, та прослойка в обществе, которую принято называть русской интеллигенцией и которая так ярко и беспощадно было охарактеризована крупнейшими отечественными мыслителями в 1909 г. в сборнике «Вехи». Наибольшая часть этой интеллигенции, разумеется, не только не признала себя ответственной в происходящем в России, но и не осознала революцию как преступление против национальной культуры, не испытала потребности в покаянии и искуплении совершённого.
Главный военный священник России, протопресвитер Георгий (Шавельский) прямо писал о том, что «в интеллигентных кругах, в особенности, аристократических и состоятельных, наблюдалось легкомысленное отношение к революции с отсутствием желания понять ее и определить свою роль в ней. Пожалуй, большинство среди них смотрело на революцию, как на мужицкий, хамский бунт, лишивший их благополучия, мирного и безмятежного жития. Этот бунт надо усмирить, бунтовщиков примерно наказать, — и всё пойдет по-старому.
Многие с наслаждением мечтали, как они начнут наводить порядок поркой, кнутом и нагайкой. А некоторые, по мере продвижения добровольческих войск на север, устремлялись уже в свои освобожденные имения и там начинали восстанавливать свои права, производя суд и расправу. Серьезного, глубокого взгляда на революцию почти не приходилось встречать…
Наша интеллигенция, в известной своей части, тут не выдержала исторического экзамена. Революцию сознательно и бессознательно, намеренно и ненамеренно, прямо или косвенно одни сумели подготовить, другие не сумели предотвратить, но понять ее в большинстве своем не смогли и, когда она, прежде всего, ударила вообще по образованным классам и по их благосостоянию, потребовав от них огромных жертв, они испугались и принялись останавливать ее силою, не противопоставив ей мощной творческой идеи. Эта мысль едва ли нуждается в доказательствах. Все не проверенные, „новые“ идеи необдуманно заносились в народ, конечно, интеллигентами, или „полуинтеллигентами“. Они же первые показывали примеры неверия, неуважения ко всякой власти, ко всем старым заветам» [8].
К сожалению, в России это явление — отсутствие осознания себя как творцов истории, несущих ответственность за творящееся — практически никогда не знало исключений. Даже поверхностный анализ того, как средний русский обыватель воспринимает исторический процесс и себя в нём, приведёт к неутешительным выводам. При яростной ненависти к настоящему у нас не наблюдается любви к прошлому, к истории — благодаря этому чувству мы так легко превозносим и низвергаем исторические эпизоды и личности, отрекаемся от минувшего, переписываем историю, разрушаем, а потом вновь воздвигаем памятники. Наиболее ярко эта национальная особенность проявилась именно в двадцатом веке.
Процесс восприятия современниками и потомками своей собственной истории, как ни печально, есть непрерывная череда возведений на пьедестал и ниспровержений с оного тех или иных её эпизодов. Объяснить данный парадокс можно следующим образом. В русском национальном менталитете отсутствует осознание человеком себя как деятельного субъекта истории, но, скорее, он ощущает себя объектом её или же сторонним наблюдателем, не активным, а потому не имеющим стыда и потребности в покаянии, искуплении
Кстати, с этим обстоятельством связано и то, что, как правило, знать свою настоящую историю — со всеми её неприглядными сторонами — мы не хотим и даже боимся, предпочитая поклонятся находящимся в данный момент на пьедестале личностям или событиям. И эта особенность сознания «работает» неотменно и тогда, когда у нас есть все возможности к добыванию и осмыслению любой качественной исторической информации, что очень зримо показал опыт последних лет.
Так или иначе, но подавляющее большинство русского общества в период разразившейся революции отмежевалось от какой-либо личной ответственности за происходящее. Исключение составила лишь небольшая горсть людей, образовавших Добровольческую армию. На рубеже 1917—1918 гг. её составляли офицеры (до 50% всего состава Белой армии в начале 1918 г.) [9], среди которых насчитывалось значительное количество лиц со средним и высшим гражданским образованием, учителей и других работников умственного, представителей технических специальностей и т. п., произведенных в офицеры в период Первой Мировой войны (т.н. офицеры военного времени)
Кроме того, до 40% состава Добровольческой армии в первый период её существования представляла также учащаяся молодёжь [10]. Другими словами, большая часть первых добровольцев так или иначе были выходцами из интеллигентской среды. Трудно говорить о том, насколько очевидно или не очевидно в первые месяцы Гражданской войны было безнадёжное положение Добровольчества при резком неравенстве сил. Хотя можно привести слова, сказанные героем писателя-добровольца И. С. Лукаша: «Мы пошли потому, что вера наша была — как обреченье. И, может быть, все мы были обречены смерти за Россию… Вы думаете, в душе мы не знали, что нас трагически мало, что большевикам помогает историческая удача, а мы обречены умереть?» [11].
Это «может быть, все мы были обречены смерти за Россию» говорит простой офицер Добровольческой армии после окончания Гражданской войны, в Галлиполийском лагере. Также спустя много лет по завершении войны в полковой истории одного из наиболее доблестных частей Добровольческой армии появились похожие строки.
«Когда я добровольно ехал в конце ноября [1917 г.] на сборное место сил Генерала Корнилова, не раз и мою голову сверлила мысль о безнадёжности положения при сравнении сил врага с нашей, представлявшей из себя жидкую цепь зайцев, проскакивающую через заставы безжалостных охотников за нашими черепами. На станции Зверево и я был пойман и приговорён к расстрелу… Но здесь Бог был милостив, — молодость и озлобление взяли своё, — и на свалке очутился не я, а мои конвоиры…
Прибыл я на сборное место не только побывавшим в гражданской войне, но и спасённым волею судьбы. Таковыми были почти все собравшиеся там. Всем было ясно, что не мы начали братоубийственную войну, а разрушители России и её Армии с их небывалым террором. Выхода для нас не было — „смерть или победа“ — вот первоначальный девиз добровольцев» [12].
Здесь ясно обнаруживается трудность определения, насколько ясно осознавали безнадёжность положения добровольцы: основной источник, который мог бы осветить эту проблему — это мемуары самих белых воинов, создававшиеся если и не спустя десятилетия после событий, то, во всяком случае, при известном исходе Гражданской войны. Однако на основании некоторых фраз, ставших крылатыми, мы всё же можем сделать вывод о том, как самими первыми добровольцами воспринималась их положение и та роль, которую им, с их точки зрения, предстояло сыграть.
Прежде всего, это относится словам ген. М. В. Алексеева, сказанным перед выступлением в Первый Кубанский («Ледяной») Поход: «Мы уходим в степи. Можем вернуться только, если будет Милость Божия. Но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы…» [13].
В словах этих сквозит какая-то обречённость — но не безнадежность, а именно возвышенная обречённость — чему-то крайне важному. При этом сам факт постоянного цитирования этой фразы в различных мемуарах, посвящённых первому этапу Белой борьбы, заставляет задуматься о том, насколько важными и верными они казались всем, кто так или иначе осмыслял Белое движение и сочувствовал ему (не только сами добровольцы, но и, например, ряд общественных деятелей, сопровождавших Добровольческую армию в Ледяном походе).
Тем более важно, если цитата сопровождалась таким комментарием: «В этих словах заключается весь смысл Кубанского похода и, больше того, — Белого движения. Ибо не в успехе, не в одних победах, а вот в этом зажжённом светоче и заключалось наше предназначение» [14].
Итак, даже возможность простого возвращения из похода расценивалась самими его вождями как Божья милость, как чудо. Нельзя ли говорить о том, что Добровольческая армия, по крайней мере, в начале своего существования, мыслилась составлявшими её лицами как сообщество сознательно жертвующих собою. В самой мысли о самопожертвовании за Родину нет ничего нового или удивительного, однако, если мы присмотримся попристальнее, то увидим, какая возвышенная обречённость гибели за Родину стоит за этими словами. Это звучит и в характеристиках видных белых вождей — генералов Корнилова и Дроздовского (причём одна из тоже стало крылатой).
«Каково же было настроение в самом Корниловском Ударном полку и в офицерском батальоне имени Генерала Корнилова перед выходом в 1-ый Кубанский Генерала Корнилова поход? … Корниловцы-ударники не потеряли веры в своего Вождя и Шефа полка и уверенно шли за ним во имя спасения России. Свой шкурный вопрос давно был решён Корниловцами словами своего девиза: „Лучше смерть, чем рабство“ …
Враждебные нам силы Дона и дивизия латышей Сиверса сильней сплотили нас вокруг нашего Вождя Генерала Корнилова, превратив нашу преданность ему в болезненно обострённую обречённость. Это выражалось прежде всего в ясности понимания каждым из нас своего назначения: находящийся в строю должен поражать своего противника, что неминуемо влекло нас к смерти, а потому — выполняй свой долг без колебаний, с расчётом нанести противнику возможно больший урон. Непосредственное сближение ударников с Генералом Корниловым укрепляло эти чувства…» [15].
«Обрекающий и обречённый. Он [Дроздовским] таким и был. Он как будто бы переступил незримую черту, отделяющую жизнь от смерти. За эту черту повёл он и нас…» [16].
Ряд поэтических и публицистических текстов также подтверждает версию о крайнем, даже болезненном стремлении к самопожертвованию. Уже упоминавшаяся статья, принадлежащая перу офицера-марковца Л. П. Большакова, содержит, между прочим, такие слова: «… „тонные марковцы“. У них есть свой тон, который делает музыку, но этот тон — похоронный перезвон колоколов, и эта музыка — „De profundis“. Ибо они действительно совершают обряд служения неведомой прекрасной Даме — той, чей поцелуй неизбежен, чьи тонкие пальцы рано или поздно коснуться бьющегося сердца, чье имя — смерть. Недаром у многих из них чётки на руке: …проходя крестный путь жертвенного служения Родине, жаждут коснуться устами холодной воды источника, утоляющего всех. Смерть не страшна…» [17].
В одной из наиболее известных добровольческих песен — «Мы смело в бой пойдём» в строках припева мы не встретим ожидания победы — но зато здесь ярко звучит жертвенный лейтмотив: «Мы смело в бой пойдём // За Русь Святую // И, как один прольём // Кровь молодую».
Но, пожалуй, наиболее последовательно и конкретно проведена мысль об обречённости смерти в словах Марины Цветаевой — поэта и жены офицера-добровольца, автора «Лебединого Стана», — в словах, поставленных ею эпиграфом к стихотворению «Посмертный марш» (1922): «Добровольчество — добрая воля к смерти. (Попытка толкования)». Это-то толкование, каким бы ни показалось оно абсурдным на первый взгляд, на самом деле представляется наиболее ясно определяющим сущность Добровольчества и — вытекающей из этой сущности — его не-победы.
Идею смерти в данном случае можно рассматривать в нескольких аспектах: смерти-конца (отрицания того, что умирает); смерти-искупления (очищения); смерти-смерть-попирающей (окончательного и вечного утверждения того, что умирает). Все эти смыслы смерти актуальны для Добровольчества, и с ними-то и связана не-победа белогвардейцев в 1917 — 1920 году на земле…
Мы не случайно выделяем эти слова: «не победа» и «на земле». Ибо мысль, которую мы предлагаем здесь читателю, как ни покажется она на первый взгляд дикой и парадоксальной, заключается в том, что Добровольчество не победило именно потому, что не хотело победить в буквальном, привычном смысле этого слова, уничтожив противника и построив новое (или реставрировав старое) государство на земле. У добровольцев (разумеется, речь идёт только о тех, кто сознательно сделал свой нравственный выбор, вступая в добровольческую армию — их было не так много, как принято думать, но они определяли духовную физиономию Белого дела) была другая цель: погибнуть так, чтобы своею кровью искупить грех революции, смыть с Родины её позор.
При этом Россия, за которую белогвардейцы проливали свою кровь и умирали, не была равна не только Советской России большевиков — она не соответствовала ни существовавшей до 1917 года Императорской России, ни даже призрачной Российской республике, о которой мечтали офицеры-добровольцы демократических взглядов. Скорее, Россия, которую они мыслили, была всеобъемлющим и собирательным образом идеальной и вечной России, к которой можно обратится, как к Богу: «Всех убиенных помяни, Россия // Егда приидеши во царствие Твое…» [18], и к которой нельзя прийти раньше и иначе, чем будучи помянут Ею, Пришедшей во царствие Свое, в сонме убиенных…
Чтобы доказать это, возвратимся сперва к тезису об осознании добровольцами личной ответственности за произошедшую революцию. Возможно ли подтвердить это? Возможно. «Революцию подготовили и сделали мы. Революцию сделали кавалеры ордена Анны третьей степени, мечтавшие о второй, студенты первого курса, завидовавшие третьекурсникам… штабс-капитаны, до глубины души оскорблённые тем, что Пётр Петрович уже капитан, добродетельные жёны, считавшие верность занятием слишком сладким и жёны недобродетельные, полууверенные в том, что изменять своим мужьям — довольно горько… Революцию сделали те, кто хныкал с пелёнок до гроба, кто никогда и ничем не был доволен, кому всего было мало, кто в девяносто девяти случаях из ста жаловался, брюзжал и ругался, так сказать, по инерции…» [19]. Это свидетельство датировано 1927 годом (позже оно и не могло быть написано, т. к. поэт-доброволец Иван Савин в том же году умер).
Второе подтверждение нашей версии относится уже к 60-м годам, оно сделано на исходе жизни белогвардейцев. Трудно не согласится с мнением, что тут мы имеем дело с очень поздним переосмыслением. И всё же позволим себе привести его здесь.
«В батальоне был поручик Смирнов. Когда он явился к нам в роту, мы с недоверием отнеслись к нему. Был он тогда немного навеселе и начал ко всем придираться. „Что, монархию восстанавливать собрались? Ишь, монархисты какие задним умом! Где уж вам! Не могли отстоять её, когда должны были, когда о присяге должны были помнить. А теперь уж — дудки!“ Мы заподозрили в нём большевика. Он был арестован. Было расследование, которое установило совершенную его непричастность к большевикам, как по делам, так и по убеждениям. Укоряя других, он укорял самого себя» [20].
Итак, белые, по крайней мере, отчасти, по крайней мере, некоторые из них (в этом смысле весьма симптоматична фамилия героя эпизода — одна из самых распространённых в России — вне зависимости от того, подлинная она или вымышленная, так как в обоих случаях важно понимание и восприятие того или иного события добровольцами, а не то, что «было на самом деле») принимали на себя гнёт вины за совершившуюся в России катастрофу. Белогвардейцы понимали, что изменить ход истории они не могут — революция произошла, и не без того, что они (хотя бы некоторые из них) сами призывали, ждали, жаждали её.
Восстановление нормального порядка жизни, так сказать, «непорочности», «безгрешного состояния» (до- революционного) возможно было только путём полного отрицания и уничтожения всего, связанного с революцией, и не только большевиков, хотя их в первую очередь. «…Десятки, потом сотни, впоследствии тысячи, с переполнившим душу „не могу“, решили взять в руки меч. Это „не могу“ и было истоком, основой нарождающегося добровольчества. — Не могу выносить зла, не могу видеть предательства, не могу соучаствовать, — лучше смерть. Зло олицетворялось большевиками. Борьба с ними стала первым лозунгом и негативной основой добровольчества» [21].
Признание себя причастными греху и позору революции значило для белогвардейцев самоотрицание, перечёркивание себя путём принесения искупительной жертвы — принесения себя Родине в такую жертву, чтобы омыть в своей крови Россию. С другой стороны, подчёркивалось: «Позор страны, по мнению генерала Маркова, должен смыться кровью лучших её граждан» [22] — хотя бы эти граждане были лучшими только потому, что нашли в себе мужество принять на себя ответственность, лежащую на всех, но далеко не всеми признанную.
Но возвратимся к статье С. Я. Эфрона. Очень важно, что уже в 20-е годы, устами рядового добровольца были произнесены слова о негативной основе, на которой зарождалось Добровольчество. Как ни покажется парадоксальным, но, если явление начинается с отрицания чего-либо, то не всегда за этим явлением стоит ясное утверждение.
«Положительным началом, ради чего и поднималось оружие, была Родина. Родина, как идея бесформенная, безликая… неопределимая ни одной формулой, и необъемлемая ни одной формой. Та, за которую умирали русские на Калке, на Куликовом, под Полтавой, на Сенатской площади 14 декабря, в каторжной Сибири и во все времена на границах и внутри Державы Российской, мужики и баре, монархисты и революционеры, благонадежные и Разины. Итак — „За родину, против большевиков!“ — было начертано на нашем знамени, и за это знамя тысячи и тысячи положили душу свою… С этим знаменем было легко умирать, — и добровольцы это доказали, — но победить было трудно» [23].
Почему же было легко умирать и трудно победить с таким лозунгом? И о каком аспекте смерти говорит здесь Эфрон? Вероятно, чтобы ответить на этот вопрос, нам придётся выйти за рамки чисто исторического исследования и посмотреть на данную проблему с точки зрения типологии русской культуры — обратясь к анализу тех смысловых и поведенческих структур, которые в настоящее время принято называть менталитетом.
В данном случае мы понимаем под этим термином всю совокупность глубинных, в принципе нерефлексируемых индивидуальным и коллективным сознанием, но всегда подразумеваемых ценностно-смысловых структур, мало изменяемых с течением времени и способствующих самоидентификации той или иной социокультурной общности. При этом отметим, что особенно важным для нас является подмеченное современными историками и культурологами обстоятельство: «менталитет русской культуры отличается особой, даже, можно сказать, принципиальной противоречивостью, двойственностью… во всём тяготеющей к взаимоисключающим крайностям» [24].
Многочисленные исследования в области социокультурной истории нашего Отечества позволяют утверждать, что главную роль в возникновении и развитии русских смут и, в частности, смуты ХХ века играет именно бинарность национального менталитета русской культуры, или, говоря более простым языком, его составленность из двух взаимно противоречащих друг другу половин или полюсов. При этом заметим, что полюса взаимодополнительны по отношению друг к другу: каждый из них существует и утверждается в истории русской культуры за счёт постоянной конфронтации со вторым, при прекращении этой борьбы нарушается равновесие всей системы, что приводит к катастрофическим для всей русской истории и культуры последствиям.
Для того, чтобы наглядно увидеть, что такое бинарность русского менталитета и почему это единство противоположностей так важно для понимания русской смуты и, в частности, проблем Добровольчества, обратимся к исследованиям Ю. М. Лотмана, как наиболее авторитетного учёного по проблемам социокультурной истории и типологии отечественной культуры.
Лотман в своей статье «Механизм Смуты» объяснял особенности структуры российского менталитета через сравнение его с европейским. При этом ярко обнажалась разница процессов революции, социального взрыва в двух различных системах. Бинарная, двусоставная структура русского менталитета, в отличие от тернарной (трёхсоставной), более присущей европейскому сознанию, по мнению Лотмана, предопределила характер революционного взрыва и весь облик российской смуты. В условиях трёхсоставной структуры, кроме некой конфликтной пары, задающей, так сказать, драматический тон эпохе, подспудно существует ещё и третья сила, до поры до времени себя активно не проявляющая. Однако «в критические, кризисные моменты, когда борьба между доминирующими силами заводит их в тупик, из которого они не могут найти выхода, и перед обществом начинает вырисовываться облик катастрофы, „третья сила“ вдруг выходит на поверхность, уже достаточно созревшая и готовая занять своё исторически ведущее место» [25].
То есть «третья сила» становится неким созидающим элементом в условиях происходящего катаклизма, таким образом не доводя историю и культуру до полного крушения. В российском менталитете места «третьей силе» не нашлось. Поэтому момент взрыва в русской истории всегда (не только в ХХ веке) имел другой характер. «Здесь борющиеся тенденции вынуждены сталкиваться лицом к лицу, не имея никакой третьей альтернативы. В этих условиях перемена неизбежно приобретает характер катастрофы» [26]. «Бинарная структура не признаёт даже относительного равенства сталкивающихся сторон, которое позволяло бы предположить за противоположной стороной право если не на истину, то хотя бы на существование…
Характерной отличительной чертой бинаризма является максимализм. Конфликт, где бы он ни развёртывался, приобретает (в сознании борющихся — Д.Б.) характер столкновения Добра и Зла… Идея утверждения рая на земле — одна из наиболее характерных для бинарных структур» [27]. Чаще всего о попытке установления «рая на земле» говорят применительно к противникам белых, об этом пишет и сам Лотман, и даже — разумеется, с оттенком горькой иронии и осуждения — белогвардейцы. Описывая основателя Добровольческой армии генерала Алексеева, М. В. Мезерницкий писал: «На большевиков он смотрел как на авантюру утопистов, за немецкие деньги разрушавших всё для создания царства Божьего на земле» [28].
Однако идея конечного рая и обретения Царствия Божия (в образе Небесной России), судя по всему, не была чужда и самим добровольцам. «Весь гений, вся мысль русского народа в одном: Бога Живого утвердить в мире, на земле построить царство небесное… Какое я царство в себе строю, какое ношу, такое и выстрою и вечно носить буду» [29] — писал замечательный литератор-доброволец Иван Созонтьевич Лукаш. Менее конкретно, менее прямо, однако не менее убедительно проскальзывает мысль об идеальной, неземной России в его книге о Галлиполи.
Устами своих героев — рядовых офицеров Белой армии — Лукаш говорит: «В Галлиполи с нас смылся нагар гражданской войны, умерло прошлое. Мы какие-то голые здесь. Мы не старая царская армия и не армия гражданской войны. Мы новое. Мы живём одной обнажённой болью, что нет нашей милой России, но что она будет; какая — не знаем, только не так мертвецкая, что теперь» [30].
«Но мы не мертвецы, пока жива та, за которую мы пошли умирать. Не генералов и царей мы хотели, мы не пушечное мясо генеральских авантюр, а мы живое мясо самой России… Вот нас вырвали с кровью. Мы не могли устоять. И вот мы здесь. Но она жива, и разве вы не понимаете, что живы мы, как она? … Мы здесь все испытуемые за Россию [31].
Здесь испытание, здесь, в Галлиполи, история ставит свою пробу: будет ли Россия или её не будет. Мы очистились от всех гноищ войны, мы обелились, мы стали живой идеей России, и, если она жива, не мертвецы и мы, потому что мы несём в себе Россию, как солнце»….Молчу я, но я понимаю. Поручик Миша — обращённый. Поручик Миша навеки принял причастие Белого ордена России, поручик Миша живёт для того, чтобы умереть за свою Прекрасную Госпожу» [32].
«Россия будет, мы знаем, и если будет Россия, будем и мы, потому что мы — её бессмертная воля к жизни. Мы — бессмертные» [33].
«В Галлиполи несет монашеский подвиг русская молодёжь. Где ещё осталась такая сияющая духом русская молодёжь, обрекшая себя крови и подвигу…? Зелёный сад наш, милая наша надежда российская, послушник наш Алёша, третий из братьев, молодший, который придёт на смену всем нам, и русским холодным безумцам Иванам, что сродни чорту, и дон-кихотам Митям, прокутившим душу, и мерзостным Смердяковым. Третий брат, милый Алёша, за которым, обелённая в великой крови и на гноищах, третья Россия» [34].
Если вдуматься в эти слова, то как-то трудно представить себе, что «третья Россия», рисующаяся в перспективе Лукашу — это реальная, земная Россия. Скорее, эта мечта о России подобна упованию на Царствии Небесном, и именно в этом контексте слова об испытании за Россию, о жизни ради смерти за Прекрасную Госпожу и о бессмертии обретают подлинный смысл. И как перекликаются они со словами другого белоэмигранта: «Русская земля обильно напоена кровью мучеников… И на этой святой крови, как на крови Богочеловека, возродится Святая Русь. Через великие страдания она придёт к Воскресению» [35].
«Что для вечности временность гибели? // Пусть потух ваш последний очаг — // Крестоносного ордена стяг // Реет в сердце, как реял в Галлиполи. // Вспыхнет солнечно — чёрная даль // И вернётесь вы, где бы вы ни были, // Под знамёна… И камни Галлиполи // Отнесёте в Москву, как скрижаль» [36]. Поэт «белой мечты» Иван Савин в 1923 году прямо пишет о вечности. И поэтому Москва, в которую предстоит вернутся белогвардейцам, «где бы они ни были» (на кладбищах по всему миру?) — едва ли земная Москва…
Итак, в основе борьбы за освобождение России, за искупление её своею кровью и за Воскресение-России-на-Крови-ея-мучеников, очевидно, неосознанно, присутствовала идея о России Вечной и Неземной, идея Апокалиптическая. Согласуется ли она с общей типологией русской культуры? Безусловно. Апокалипсис, окончание истории, начало нового мира, смута — «закономерное и периодически повторяющееся явление русской культуры, — писал Ю. М. Лотман. — Фактически за время существования империи имели место „смуты“ конца XVI — начала XVII в., конца XVII — начала XVIII в., конца XVIII — начала XIX в., конца XIX — начала XX в. и настоящего, переживаемого нами сейчас [37], времени. Несмотря на различную окраску этих исторических событий и существенную разницу участвовавших в них сил… все они типологически имели общие признаки: представление о том, что переживаемый кризис есть „окончание истории“ и „начало новой эры“, после чего должно последовать установление идеального порядка…» [38].
Здесь мы вновь подходим к проблеме: какой России жаждали и искали белогвардейцы — реальной или идеальной, земной или неземной, Вечной? Да и не с этим ли связана идея непредрешенчества, столь характерная для добровольчества и отчасти определившая отсутствие пропаганды у белых? Что могли они пропагандировать, если главной ценностью объявлялась «Родина, как идея бесформенная, безликая, не завтрашний день ее, не „федеративная“, или „самодержавная“, или „республиканская“, или еще какая, а как неопределимая ни одной формулой…» [39] — уж не идеальная ли?
Если «о завтрашнем дне мы не думали. Всякое оформление, уточнение казались профанацией. И потом, можно ли было думать о будущем благоустройстве дома, когда все усилия были направлены на преодоление крышки гробовой. Жизнетворчество и формотворчество казались такими далекими во времени, что об этом мы, добровольцы, просто и не говорили» [40].
С этим утверждением добровольца перекликается ещё одно наблюдение Ю. М. Лотмана над культурой, обладающей бинарным менталитетом: «Переход из царства Зла к „тысячелетнему царству Божьему на Земле“ мыслился как мгновенный результат перестраивавшего весь мир спасительного взрыва. Одновременно подчёркивалось, что отсутствие переходного периода вызывает необходимость некоторой остановки перед прыжком. Торжество идеалов переносится в более или менее отдалённое будущее, сейчас же должно наступить резкое ухудшение жизни. Земному царству Христа должно предшествовать царство Антихриста. В этом отношении принцип бинаризма имеет глубокие корни в Апокалипсисе» [41].
Добровольчество знает это. Устами старого белого генерала, вместе со своими подчинёнными, простыми солдатами и офицерами, переживающего «галлиполийское горнило», И. С. Лукаш говорит буквально то же самое: «Есть у нас своя солдатская религия: Сатана и Бог борются в мире. Сегодня победил Сатана. Но победим мы, потому что Бог с нами. Мы так веруем. И потому мы идём на все испытания и на всё человеческое терпение» [42].
Мысль старого генерала (и/или добровольца Лукаша) основана, как мы видим, на вере. Вере в Бога, в конечную победу Добра над Злом, а, если продолжить этот ряд — в Воскресение мертвых («Ты ли, Русь бессмертная, мертва?» — слова И. Савина) и в жизнь Будущего Века: «Русь здесь, Русь с нами… Здесь не четырёхлетний бунт, а тысячелетняя, вечная Россия… Воины, иноки и страстотерпцы строили вечную Россию. Они её и построят. Русь будет…» [43].
Именно в чаянии воскресения мертвых умирали русские добровольцы, уповая не на земную временную победу, а на то, что их смерть будет не напрасной, но явится искупительной жертвой за Россию, и смертию смерть поправ, вместе с нею (с Нею) они воскреснут в вечную жизнь, так как «всем нам суждено было истинное, на деле следование за воскресшим, через самую смерть. И будем мы… вечно возвращаться в мир, как и Он, на те же страдания и на ту же смерть, покуда весь мир, все люди, не утвердятся в Воскресении, в Пасхе Христовой…» [44].
А это значит, что одной победы белых, земной победы белых в 1920 году произойти не могло, раз у них стояла другая цель, и она не совершиться могла до тех пор, пока продолжается история. Но, согласно выводам одного из современных исследователей духовно-исторической и философско-религиозной составляющей в борьбе белых и красных, протоиерея Георгия Митрофанова, «подобно тому, как религиозный характер жизни личности преодолевает фатальность индивидуальной смерти, религиозный характер Белой борьбы обусловливает преодоление того временного военно-политического поражения, которое потерпело Белое движение, и перспектива которого была ясна очень многим его руководителям» [45].
В заключение же разговора о национальном менталитете русской культуры и его противоречивости следует добавить, что «одна из существенных линий различия между бинарной (т. е. российской — Д.Б.) и тернарной системами заключается в том, что первая обладает рядом преимуществ, будучи воспринята как идеал, а не как практическая программа действия. Будучи превращена в политическую практику, она неизбежно деградирует до крайних форм деспотизма» [46]. Это наглядно продемонстрировали всему миру противники белогвардейцев — большевики, которые, как мы помним, «готовы были всё разрушить» тоже ради «построения царства Божьего на земле».
Свои сентенции по поводу силы и слабости бинарного — российского — типа культуры Лотман заключает словами: «Жизнь без Толстого и Достоевского была бы нравственно и духовно бедной, жизнь по Толстому и Достоевскому была бы нереализуема и чудовищна» [47]. Нам представляется, что, если в этом утверждении заменить фамилии Толстого и Достоевского словами «Белое Дело», или, лучше «Белая мечта», оно нисколько не утеряет справедливости, особенно, если учесть, насколько аморфными представлялись для большинства добровольцев вопросы обустройства их будущего «царства». Оставаясь же в области чаяния воскресения, веры, мечты, идеала, Белая Идея до сих пор по-своему жизнеспособна и в состоянии духовно оплодотворять самые лучшие устремления русских людей.
Ведь «русский поручик Четвергов всегда отдаёт жизнь свою за то же, за что и Он, смерть поправый, — за то, чтобы не иссякала слава в вышних Богу и на земли мир и в человецех благоволение, — за неё, Пречистую, Вечную… За человека, как и Он умирал, умирает и будет умирать не ведомый никому русский пехотный поручик Четвергов. Но и я воскресну, как и Он. И придёт ещё на землю наша простая человеческая правда, смиренная правда простых сердец, честных солдат. Тогда придёт наша смиренная правда, когда земля и все люди воскреснут…» [48].
________________________
1. Мейер Ю. К. Гражданская война: Из воспоминаний Ю. К. Мейера// Кирасиры Его Величества: Сб. материалов. [СПб.]; Царское Село, 2002. С. 72.
2. Там же.
3. ГА РФ ф. Р-5881 оп. 2 д. 556 л. 91, 92.
4. ГА РФ ф. Р-5881 оп. 2 д. 556 л. 71.
5. Ряд документов подобного характера отложился в фондах Государственного Архива Российской Федерации (ГА РФ) и Российского Государственного Военного Архива (РГВА). В качестве одного из примеров можно привести листовку, составленную, предположительно, летом-осенью 1919 г. Во время победоносного движения Добровольческой армии к Москве (РГВА, ф. 39720 оп. 1 д. 72 л. 1 — 1об.). «Крестьяне! Окружённые со всех сторон предатели Родины — комиссары ищут у Вас помощи.
Они надеются, что вы пополните ряды Красной Армии, которая раскалывается и бежит под победоносными войсками генерала Деникина и адмирала Колчака, движущихся к Москве на защиту угнетённого и обездоленного народа.
Вспомните, православные, спрашивали ли у Вас злодеи комиссары дозволения и согласия вводить свои порядки, слушали ли вас, забирая последний хлеб.
С помощью латышей, китайцев и всякого наемного сброда комиссары чинят над вами суд и расправу, жгут и грабят ваше добро, насилуют жен, сестер и дочерей, оскверняют веру отцов ваших и глумятся над дорогими вам святынями, которые вы чтете [так в документе. Вероятно, следует читать „чтите“ — Д.Б.] испокон века.
Великими трудами и жертвами честных и горячо преданных Родине людей уготовано возрождение нашей многострадальной Родины к спокойной и счастливой жизни. Скоро, скоро встретит белокаменная Москва родных избавителей!
Вспомните, крестьяне в этот великий час, что большевицкие комиссары ни одного своего обещания не исполнили и, кроме горя-несчастья, ничего вам не дали.
Вспомните, как они лишила вас права на землю, обильно политую вашим кровавым потом!
Вспомните, как вместо обещанной свободы они ввергли вас в неволю.
Вспомните, как вместо мира они восстановили вас против ваших же братьев!
Вспомните, как вместо хлеба они дали вам камень и обрекли вас и ваших близких на голод, болезни и нужду!
Пойдёте ли вы после этого с большевиками? Умножите ли вы ряды обречённых на гибель неведомо за что? Пойдете ли вы с теми, кто продал Родину, распинает веру Христову и угнетает вас?
Нет! Вы того не сделаете! Вы скажете подлым предателям: „Довольно мы слушали, развесив уши, ваши большевицкие бредни. Пора и за ум взяться, пора понять, что и мир, и хлеб, и свободу мы легко добудем себе и нашим исстрадавшимся братьям, если присоединимся к Добровольческой армии и вместе с доблестными защитниками Родины и порядка свергнем позорное иго палачей комиссаров!“
В добрый час, родные! Пора!».
6. Данные приводятся по книге: Марков и марковцы. М., 2001. С. 447.
7. Волков С. В. Трагедия русского офицерства. М., 1999. С. 8.
8. Шавельский Г.И., прот. Воспоминания последнего протопресвитера Русской армии и флота. В 2-х тт. Т. 2. Нью-Йорк, 1954. С. 365 — 366.
9. Данные приводятся по книге: Марков и марковцы. М., 2001. С. 447.
10. Ср. в воспоминаниях одного из офицеров: «С июня по октябрь 1918 года через Корниловский полк прошло более пятнадцати тысяч человек. В большинстве интеллигентная молодёжь». Трушнович А. Воспоминания корниловца. 1914–1934. М.; Франкфурт, 2004. С. 89.
11. Лукаш И. С. Голое Поле: Книга о Галлиполи // Москва. 1997. № 6. С. 82.
12. Левитов М. Н. Корниловский ударный полк. 1917 — 1974: Материалы для истории Корниловского ударного полка. Париж, 1974. С. 106.
13. Деникин А. И. Очерки Русской Смуты. Т. 2. Борьба генерала Корнилова. Минск, 2002. С. 266.
14. Львов Н. Свет во тьме // Зарождение Добровольческой армии. Сб. воспоминаний. М., 2001. С. 361. /Курсив мой. — Д.Б./
15. Левитов М. Н. Корниловский ударный полк…. С. 112.
16. Туркул А. В. Дроздовцы в огне // Я ставлю крест. М., 1995. С. 12.
17. Большаков Л. П. Те, кто красиво умирают // Марков и Марковцы. М.: «Посев», 2001. С. 537.
18. Савин И.И. «Ты кровь их соберёшь по капле, мама…» // Савин И.И. «Мой белый витязь…», сборник: стихи и проза. М., 1998. С. 35.
19. Савин И. И. Моему внуку // Савин И.И. «Мой белый витязь…», сборник: стихи и проза. М., 1998. С. 162.
20. Павлов В. Е. Марковцы в боях и походах за Россию. В 2-х тт. Т.1. Париж, 1964. С. 76.
21. Эфрон С. Я. Записки добровольца. М., 1998. С. 166. /Курсив С. Я. Эфрона. — Д.Б./
22. Марковцы на Дону / Павлов В. Е. Марковцы в боях и походах за Россию. Т.1 // Цит. по: Зарождение Добровольческой армии. М., 2001. С. 382.
23. Эфрон С. Я. Записки добровольца… С. 166. /Курсив мой. — Д.Б./
24. Кондаков И. В. Культура России. М., 1999. С. 30.
25. Лотман Ю. М. Механизм Смуты // Лотман Ю. М. История и типология русской культуры. СПб., 2002. С. 34.
26. Там же.
27. Там же. С. 36.
28. Мезерницкий М. Так пролилась первая кровь // Зарождение Добровольческой армии. М., 2001. С. 442. /Курсив мой. — Д.Б./
29. Лукаш И. С. Дом усопших. Берлин, б.г. С. 85.
30. Лукаш И. С. Голое Поле: Книга о Галлиполи // Москва. 1997. № 6. С. 81.
31. Ср.: «Он испытал их как золото в горниле и принял как жертву всесовершенную» (Премудр. 3, 6); «Ибо золото испытывается в огне, а люди, угодные Богу, в горниле уничижения» (Сир. 2, 5)
32. Лукаш И. С. Голое Поле… С. 82.
33. Там же. С. 83.
34. Там же. С. 86.
35. Позднышев С. Этапы. Белград, 1939. С. 7.
36. Савин И.И. «Огневыми цветами осыпали…» // Савин И.И. «Мой белый витязь…», сборник: стихи и проза. М., 1998. С. 80.
37. Статья датирована 1992 годом.
38. Лотман. Механизм Смуты… С. 40. /Курсив мой. — Д.Б./
39. Эфрон. Записки добровольца… С. 166.
40. Там же.
41. Лотман. Механизм Смуты… С. 36.
42. Лукаш И. С. Голое Поле… С. 88.
43. Лукаш И. С. Голое Поле… С. 96.
44. Там же. С. 98.
45. Митрофанов Георгий, прот. Духовно-нравственное значение Белого Движения // Белая Россия. Опыт исторической ретроспекции: Материалы международной научной конференции в Севастополе. СПб.;М.: «Посев», 2002. С. 11.
46. Лотман Ю. М. Механизм смуты… С. 44 — 45.
47. Там же. С. 45.
48. Лукаш И. С. Голое поле… С. 99.
Читайте также: