«Боевик приказывал сидеть — а женщина с детьми шла на автомат»
— Так случилось, что за два года до теракта 1 сентября умер мой отец. С тех пор для нас это печальный день. И в 2004-м начиналось все не очень радостно. Боречка, мой старший сын, был с температурой. Мы вчетвером: я, Боря и две мои дочери, Верочка и Иришка, — шли в школу без настроения. Боря был девятиклассником, Вера перешла в шестой, Ира — во второй. Боря и Вера должны были танцевать для первоклашек вальс. Мы договорились, что после будем поминать дедушку. А потом случилось то, что случилось.
Вера и Борис Гуриевы
Нас загнали в школу и почти трое суток продержали внутри. Мы сидели на полу. Взрослых не выпускали вообще. Детей по десять человек отпускали в туалет. Так было первые два дня, на третий уже никого никуда не пускали. В зале поставили ведра. И если кому-то было надо — вставали, их закрывали юбками.
Мы сидели в спортивном зале, когда вокруг были мины. Боевики кричали. В любую минуту могли выстрелить. Встать мы не могли. Безумно боялись за своих детей и осознавали, что ни еды, ни питья не будет. Чтобы это представить, предлагаю включить какой-то приятный фильм или еще что-то и посидеть на полу без ковра. И вы поймете, что уже через 10-15 минут даже под хорошую программу вы сидеть не сможете.
Не все дети понимали, что происходит. Но те, кто понимал, вели себя лучше взрослых. Вероятно, потому что на уроках ОБЖ оговаривали это, и ребята знали, как себя вести.
Дети молодцы. Они поддерживали нас, разговаривали с теми, кому было дурно, старались помочь.
Незадолго до начала взрывов боевики уже не могли с нами ничего сделать, люди как будто их не слышали и не воспринимали. Раньше им стоило щелкнуть пальцами или ударить прикладами об пол — и зал затихал. Теперь они стреляли очередями в воздух, но реакции не было никакой. Боевик приказывает женщине сидеть, а она берет своих детей и идет прямо на автомат. Зову ее, сажаю. Она оборачивается — а у нее глаза пустые.
«Я поняла, что Верочки уже нет»
Мысль перед взрывом была одна: пусть это кончится как можно быстрее, как угодно. Сил не было никаких ни у взрослых, ни у детей. Я даже думала, что такая мысль возникла только у меня. А сейчас выросшие ребята говорят, что они, маленькие, чувствовали то же самое. И в таком состоянии были все мы.
Боевик все время стрелял вверх. Скорее всего, он попал во взрывное устройство. Я видела, как он выстрелил, слышала глухой хлопок и видела плотное белое облако над выходом. После этого громыхнула большая мина, которая положила мою семью. Все мы сидели рядом…
Я думала, что после взрыва очнулась быстро. Но исходя из того, что я узнала за эти годы, понимаю: прошло не меньше часа. Может быть, полутора. Я коснулась моей Верочки, она была уже холодная. Видели когда-нибудь красновато-фиолетовый синяк? У нее все тело было такое. И кровавые слезки на щеках — из одного глаза и другого. Руки были сложены на груди, как для Причастия. И я поняла, что Верочки уже нет.
Начал приходить в себя сын. Глаза не открывал, ничего не говорил, но шевелил руками. Весь в крови, но кровь — моя.
У него была рана в животе и под ключицей, откуда вышло то, что в него попало. Что это, я не знаю, но знаю одно: когда начался пожар, он уже был неживой.
Нас с Иришкой через окно столовой вытащили спецназовцы. Я все время боялась, что сын сгорел живым, думала об этом. Потом, когда меня знакомили со следственными материалами, я попросила только фотографию. У него было спокойное лицо. Значит, во время пожара он был уже мертв.
«За них можно молиться, как за крещеных»
Еще летом Верочка моя хотела креститься. Но летом как бывает? Учителя беззарплатные. И мы договорились, что в субботу 5 сентября мы с детьми идем креститься. Тогда не знала, что можно было покрестить дома…
А Верочка в зале нашла чей-то крестик. Обыкновенный крестик, она его постоянно держала в кулачке — там он и остался, наверное.
Руки были сложены на груди, а она обгорела, ее никто не трогал. Их хоронили в закрытых гробах, никого показывать было нельзя.
А потом сороковины, мы пришли на кладбище. У многих тогда было 40 дней, ведь в один день хоронили 160 человек: рано утром начали, а закончили уже в сумерках. И смотрю, по кладбищу с певчими ходит владыка Феофан. Он увидел, что мы стоим, и спросил, хотели бы мы, чтобы они отпели наших детей. Конечно, я очень хотела! Рассказала ему всю нашу историю, и он ответил: «Раз вы собирались креститься, за них можно молиться, как за крещеных». И они отпели. Мне было очень трудно жить с тем, что я Верочкино желание не выполнила, когда она была еще жива.
Владыка Феофан — человек, который для меня значит очень много. И благодаря ему мы все в конце концов крестились, правда, в разное время. Муж и я — уже в феврале 2005-го, а Иришку мою покрестили в октябре, когда были сороковины.
«Это не моя девочка. Мою украли»
У меня было много травм — и рука, и нога, и голова, и со спиной проблемы: были выбиты межпозвоночные диски. До сих пор остались грыжи и в шейном отделе, и в поясничном. Я не восстановлюсь до конца, это на всю жизнь. У меня очень серьезно поврежден слух — одно ухо 40%, другое не менее 60%.
А на работу нас вызвали уже в октябре. И люди вышли с неснятыми швами, с неубранными осколками. Я вышла в конце ноября. Мне вытащили осколок, и я начала заниматься с детьми, как только мне стало немного лучше.
Надежда Цалоева-Гуриева
Я была классным руководителем в 11 «В». Из всех 11-х классов погибла только одна девочка, Карина Догуева. Очень хорошая. Бывают стопроцентные медалисты — вот это она. Что такое «четыре», Карина не знала никогда. Очень жалко… У одной нашей девочки до сих пор очень сильный стресс, и на этой почве бывают проблемы. Детский стресс — он остается навсегда, это вы запомните.
Не дай Бог никому хоронить своих детей. Врагу не пожелаешь. Согласиться с тем, что похоронил своего ребенка, многим было очень сложно. Кто-то придумывал себе сказку: «Это не моя девочка. Мою украли, она в лагере у боевиков».
У нас был мальчик в первом классе, он погиб, и дедушка кричал: «Это не наш! Посмотрите, размер ноги какой у него!»
Да, узнать сгоревшего ребенка трудно. Потом через какое-то время я спросила дядю этого мальчика: «Скажи мне, пожалуйста, это ваш был или не ваш?» — «Да наш… Просто отцу так легче».
Всегда по этому поводу вспоминаю большую семью Тотиевых из нашей школы. Изумительные ребята — воспитанные, музыкальные. С дедушкой жили двое сыновей и их дети. У одного сына в этот день пятеро пошли в школу, вернулась одна дочь. У другого сына пошли трое, вернулся только мальчик.
Фото: Михаил Мордасов / РИА Новости
И самая страшная фотография, которую я только видела в жизни, — вот эти шесть могилок рядом, а перед ними на скамеечке сидит дедушка: кавказский, в кепочке, опирается на палку. Фотографию сделали со спины, мы лица не видим. Если когда-нибудь там будет суд, ее нужно показать Всевышнему.
«Не лезть в душу грязными лапами, а дать жилетку — выплакаться»
Конечно, не надо это все замалчивать. Когда такие вещи происходят, человек, попавший в беду, должен иметь возможность выговориться, выплакаться. Это самое главное, что я поняла. И если он начинает что-то вспоминать и говорить, ни в коем случае нельзя останавливать, потому что так мы проблему загоним внутрь и сделаем человеку только хуже.
Те, кто выговорился, идут дальше более-менее нормально. Те, кто не смог, получают толчок назад.
У них могут быть постоянные нервные срывы. Это очень серьезно, надо быть внимательными к таким людям. Не лезть в душу грязными лапами, но, когда они начинают говорить, нужно дать большую жилетку, в которую можно выплакаться.
Мне, например, очень сильно помогли журналисты в то время. Меня спрашивали, и я рассказывала. Я это делаю и сейчас. Мне нелегко вспоминать, ты не лечишься от этого, а все переживаешь заново и опять думаешь: «А вот, если бы я так сделала, может, было бы лучше…» И, конечно, голова идет кругом.
Говорят, время лечит. Нет, время ничего не лечит. Просто ты учишься с этим жить.
«В музее хранятся простреленные учебники и бальное платье Верочки»
Наша школа очень старая, ей 132 года, она возникла как церковно-приходская. Это был дом мельника, где жил он сам и выделил две комнаты под школу для мальчиков. У нас есть школьный музей, в нем и веселые страницы, и трагические — в том числе памяти теракта.
За всю [Великую Отечественную] войну Беслан потерял чуть больше человек, чем за один день 3 сентября.
Когда сидела в зале, я понимала, что надо запоминать все, что происходит. Это позволяло сохранить нормальное состояние. Потому что, если только сидишь и паникуешь, что сейчас все взорвется или тебя уведут и убьют, можно сойти с ума. А так ты конкретно за чем-то наблюдаешь, думаешь, как помочь детям, и понимаешь, что это надо будет сохранить и передать. Вдруг живая останусь!
И когда все закончилось, мы начали собирать материалы. Здесь хранится доска из моего кабинета, на которой накануне моя Верочка написала: «С последним вас первым звонком, 11 “В” класс». Есть ее школьная форма и туфли — она переодевалась в бальное платье, по остаткам этого платья ее и опознали по большому счету. Много простреленных учебников, есть личные вещи детей, ключи от кабинета, колокольчик, которым должны были звонить, списки, которые писали на улице, когда было неизвестно, сколько заложников. Осколки, которые доставали из ребят после ранения…
«Ребята стараются об этом не говорить»
После теракта, когда мы выбрались и начали пытаться жить дальше, дети стали нашей опорой. Они не кричат на каждом шагу, что были заложниками и что за это им кто-то должен. Ребята стараются вообще об этом не говорить, чтобы не менять отношение к себе. Кто-то ведь считает, что если ты рассказываешь, то непременно хочешь добиться для себя каких-то преференций. А наши дети не такие, они этим не пользуются. Поэтому все легко у них складывается. Ну и потом — мы же все-таки кавказцы. У нас такая особенность характера…
Линейка для школьников в этом году будет 6 сентября, а первого у нас День памяти. Как обычно, утро началось с панихиды в спортивном зале, ее служил владыка Леонид. Потом мы пошли на возложение. Людей все равно было много, несмотря на пандемию. Люди помнят.
Материал был впервые опубликован в 2021 году
Фото: из личного архива Надежды Цалоевой-Гуриевой
