«Меня как будто не существовало для взрослых»
— Вы родились в колонии в Нижнем Тагиле, где мама отбывала наказание. Когда вы впервые осознали, что вы тюремный ребенок?
— В детстве, мне сообщили «заботливые» родственники. Но я не воспринимала это как свою историю. Все было как в кино, где я видела себя со стороны.
Я совсем ничего не знаю о папе. Знаю, что мама проходила как рецидивист, когда во второй раз попала в тюрьму. А случилось это так… На кухне в общежитии мама варила кашу, а через пять минут к ней начал приставать сосед — и она при мне воткнула в него нож. Но, кажется, он остался жив.
— Когда вы сейчас думаете о маме, что вспоминается в первую очередь?
— Не могу сказать, что вспоминается что-то хорошее или очень плохое. Плохое было просто все. Может быть, к счастью, что она родила меня в тюрьме — там же сильно не разгуляешься, поэтому ей приходилось за мной ухаживать. Потом она вышла на свободу, родилась моя младшая сестра Маша, мы все вместе как-то жили. Я помню садик, дом Машиного отца, общежитие, какие-то переезды. В садике мы были почти круглосуточно.
Мама, Ирина и ее сестра Маша
Маму помню отрывками. Как она пила в комнате, как приходили какие-то мужики, как она с ними занималась сексом. Помню, как мы сидели с Машей на автобусной остановке, потому что мама забыла нас, и мы попали в детскую комнату милиции. Помню, как на следующий день она вела нас оттуда за руку и отчитывала меня за то, что мы пошли с чужими людьми. Помню ее красивой — на кухне, в белом пеньюаре. И пьяной помню тоже.
— Когда вам было шесть, маму лишили родительских прав, а вас с Машей разлучили, вы оказались у бабушки, которая пила и была очень жестока. Как вы себе объясняли, за что вас постоянно бьют?
Мама
— Ребенок не понимает, что не заслуживает жестокости, когда живет в таких условиях. Если тебя бьют — значит, виновата. Поэтому вопрос «за что» не стоит. Просто посмотрела не так, расческу не так положила, не убрала волосы с расчески — что угодно.
Била она по-всякому. В основном ремнем, и можно было выбрать тонкий или толстый. Самое страшное наказание — когда в углу стоишь на коленках на крупе. Крупа впивается, это больно. Еще больно, когда унижают — однажды бабка выгнала меня голой в подъезд.
Когда пила, она не била и не унижала. Она сама была как ребенок. Уходили в запой они с дедом раз в месяц дней на десять, когда была зарплата. А потом кое-как доживали до аванса, раздавали долги.
— Вы писали, что об этих запоях знали соседи, продавцы в магазинах, учителя. Как они себя вели с вами, как вели себя вы?
— Вот оттуда моя нелюбовь к обществу. Я не любила учителей, одноклассников, соседей — за некоторым исключением. Были соседи, которые не то чтобы прямо спасали, но не отказывали: могли накормить, пустить домой.
Ирина в школе
С детьми мне было сложно. Я всегда была в напряжении, что они сейчас что-нибудь обидное скажут и мне придется защищаться от собственного стыда. А как можно защищаться от стыда? Его можно предотвратить, то есть напасть первой. Например, у меня была одноклассница, которую я закрывала в туалете, подговаривала мальчиков, чтобы они выкидывали ее портфель, забрасывали ее снежками. Я организовывала травлю. Дома я была серой мышкой, а потом выходила в общество и мстила. Для общества такие дети просто невоспитанные, неправильные, неудобные — и оно их не принимает.
Вот одна из историй. Бабка и дед пьяные, мы идем по кладбищу — а на кладбище они ездили только пьяные. Дед идет вперед, бабка следом орет на все кладбище матом: «Остановись, я тебя сейчас догоню, я тебя сейчас вы***!» И он ей в ответ… А это родительский день, там на каждой могилке по пять человек вздыхают, качают головой: «Ай-ай-ай, как не стыдно?» Но кому они это говорили? Алкоголикам? А рядом маленький ребенок, и даже слова в адрес этого ребенка никто не сказал. Таких историй миллиард.
Дед был эпилептик. Вот они идут за самогоном в соседний дом, у деда случается приступ, а пьяная бабка стоит и говорит: «Давай быстрей!» Рядом останавливается какая-нибудь сердобольная тетушка, начинает говорить мимо меня: «Что ж вы так напились? Может, ему скорую вызвать?» Но чаще всего про скорую не говорили, а просто стыдили, на что бабка всех этих тетенек посылала. «Ой, как некрасиво», — и тетенька уходила. Это меня всегда удивляло. Они алкоголики, а красиво это или некрасиво — им все равно.
А меня ни для кого как будто не существовало. Ребенка нет! Его нет для своей матери. Его нет для взрослых, с которыми он живет. Его не видно в школе и в обществе. Ему никто не может помочь. А заметить этого ребенка можно только в том случае, если ты понимаешь, что происходит.
«Не вызывайте родителей, меня дома будут бить»
— Почему вы не пытались хоть с кем-то поделиться?
— Однажды я сказала учительнице немецкого языка. Я была ребенком, который жил в бесконечном стрессе, и хорошо училась только потому, что списывала. По немецкому группа маленькая, списать было невозможно. Очередной урок я то ли не выучила, то ли просто не смогла запомнить. Учительница поставила мне двойку и торжественно вызвала в школу «родителей».
Она понятия не имела, что там со мной было дома, на какой крупе я стояла (самая больная — гречка), спала я или нет, насколько я была избита, какие унижения я прошла и как вообще голая в подъезде стояла.
По дурости я попросила никого не вызывать: «Меня потом дома будут бить!» — «Ах, тебя бьют дома?» Бабка пришла в школу. Учительница пожаловалась ей, что я ничего не выучила и что я вообще немецкий не знаю, а потом спросила: «А вы знаете, она мне сказала? Что вы ее бьете. Вы что, ее бьете?» Ну и все. Я пришла домой и получила свою порцию… Конечно, после такого больше никому ничего не говоришь.
— Что вы испытали, когда бабушка умерла?
— Я радовалась! Мне казалось, на этом все закончится, потому что умер мой тиран. Сейчас я вижу и ее хорошие качества. Этот человек не дал мне умереть как минимум. Он обеспечил меня домом: у меня была своя кровать, свой письменный стол и лампа на столе — опека приходила проверять, она прямо эти вещи отмечала.
Но после смерти бабки я испытала облегчение. У меня хорошие актерские способности: я рыдала, бросалась на гроб, делая вид, что хочу умереть вместе с ней. Это было очень хорошо сыграно. На похороны ведь приехала моя мать, и это прежде всего был спектакль для нее. Мне хотелось, чтобы она видела, как мне больно, что умер как будто мой самый близкий на свете человек — и что этот человек не она.
— Она к тому времени родила еще одну дочь, Леру, и привезла ее с собой. Какой была эта встреча? Вы воспринимали, что это ваша мама, сестра? Спрашивали что-то про Машу?
Сестры Маша и Ирина
— Нет, мне никто был не нужен. У маленького человека единственная задача — выжить. А понимать свои чувства, скучать по кому-то, расспрашивать кого-то — мне это было недоступно. Моя любимая фраза была всегда, что со смертью бабки этот род закончился и я к ним вообще никакого отношения не имею.
— Прежде чем оказаться в адекватной приемной семье, вы попали в семью тети, которая тоже оказалась пьющей. Каково это было?
— Я видела, что они выпивают. Но когда однажды пьяная тетя начала бегать с топором… Я уже не беру во внимание табуретки, которые она кидала в старенькую прабабушку. Тут она просто схватила топор и кричала: «Я всех зарублю!» Тетя оказалась еще хуже, чем бабка. Бабка хотя бы пьяная не была агрессивная. А эта была. И я поняла, что жить здесь не буду. Я была готова идти куда угодно, хоть в детский дом — только бы не оставаться с алкоголиками.
Меня взяли в приемную семью наши соседи. Мне было почти 14. Поломанный подросток, психика — просто фарш. Конечно, мне нужна была любовь, но больше всего — безопасность. И здесь я впервые почувствовала ее. Я спала и знала, что ночью меня не разбудят показать, как хомяк рожает и ест своих хомячков. Или что не выкинут мою кошку с балкона четвертого этажа… Я спокойно спала, ела, ходила в школу, меня даже обнимали и гладили перед сном, говорили какие-то хорошие вещи.
Но я всю жизнь хотела всем понравиться и быть хорошей — и приемной семье, конечно, тоже. Может, где-то и ревновала — потому что там было еще трое родных детей, а я хотела, чтобы любили только меня одну. Я была травмированным ребенком, который во всех ищет маму, чтобы его донянчили. Нам всем нужна любовь…
«Я просыпалась с мыслью, что иду по стопам матери»
— Вы отчасти поэтому в 18 лет вышли замуж?
— Не отчасти, это так и было. Муж меня «доращивал». Это были отношения «ты моя девочка», «а вот смотри, какой у тебя курносый носик». Но муж — не мама. Он не мог потянуть эту роль.
Через год после свадьбы у нас родился сын. Я сейчас понимаю, как это страшно звучит, но я рожала ребенка для себя. Я говорила, что никому не нужна в этом мире, кроме своего сына, а с ним себя чувствовала любимой и любящей. Я возложила на него какую-то невероятно тяжелую ношу — спасать меня от одиночества. Но ребенок не должен спасать. А потом мы с мужем развелись, и я сына оставила… как и моя мать.
— Почему?
— По-другому бы не получилось. Муж физически не отдавал мне ребенка: «Ты хочешь уехать — поезжай. Устроишься, потом заберешь». Он всегда выставлял условия: мне надо приобрести место в садике, найти хорошо оплачиваемую работу до пяти вечера, чтобы я могла забирать сына и так далее. Я нахожу работу, оплачиваю место в садике, но ребенка не отдают. Приезжаю забирать, начинается скандал, бьются телефоны. Родители ругаются, а ребенок это все наблюдает. Однажды мне сын сказал: «Мама, пожалуйста, пусть останется все как есть. Папа сказал, что, если я сейчас уеду с тобой, я его больше никогда не увижу».
Когда сын закончил первый класс, его отец вдруг решил привезти мне его сам, купил нам квартиру побольше и сделал там ремонт. Вместе с сыном мы прожили два года, а потом он захотел заниматься спидвеем, а его отец сказал, что я не смогу возить ребенка в Европу на соревнования… И у меня его снова забрали, но уже под благовидным предлогом.
— Каково вам было все это время взрослеть в одиночку?
— Каждое утро я просыпалась с мыслью, что иду по стопам матери. Я много пила. Это был очень-очень разрушительный этап моей жизни. До развода пить не давал муж, у него была любимая фраза: «Только не пей». А я вообще не умела пить, и эти 10 лет после развода в какой-то момент всерьез думала, что спиваюсь.
На какой-то период я бросала пить, потому что боялась стать алкоголиком. Ну а потом просто перестала. Сейчас я не могу пить, не понимаю надобности алкоголя. О вкусе вообще речи не идет — мне кажется, что алкоголь просто не может быть вкусным.
Я захотела быть адвокатом по уголовным делам, пошла в юридический институт, потом начала работать юристом. Когда поняла, что ни в каких судах работать не могу, пошла в нотариат, устроилась в контору. Все начало выравниваться. У меня появилась работа, которая мне нравится, появилась цель — получить лицензию нотариуса. Там же работал мой будущий муж.
«Ты просто не выносишь своих детей»
— Вы рассказывали мужу и коллегам свою историю?
— У одного блогера была рубрика «Один на один с планетой», она про выпускников детских домов. Я не из детского дома, но написала ему свою историю, а потом просто дала почитать мужу. Он со слезами читал. Потом я стала вести блог, и не только некоторые коллеги, но и знакомые были несколько шокированы после первых публикаций. Через какое-то время я начала работать с психологом.
— Что вас к нему привело?
— Я не хотела своим детям такой жизни, какая была у меня. Я не хотела их обижать, но не могла ничего с собой поделать. Все равно мой старший ребенок получил все. Как бы страшно это ни звучало, я росла и лечилась «об него», потому что меня по-другому не научили.
Потом родился мой средний сын, а он совсем иначе себя вел, не подчинялся. Например, он прыгает на кровати, я на него кричу: «Слезь, не пыли». — «Нет». — «Я тебе сказала: слезь». — «А что ты мне сделаешь? Ты меня бить будешь?» Конечно, я не могла бить своего ребенка. Вот так постепенно я с ними подрастала. Но с каждым днем мне становилось все хуже и хуже. Я как будто люблю их, но эта любовь очень странная: много напряжения, раздражения… Ты просто не выносишь своих детей, ты боишься оставаться с ними один на один.
Я больше не могла себе позволить так жить. Мне удалось выбраться из ада, не спиться, все забыть и быть счастливой. Но это была маска счастья. У тебя вроде и жизнь прекрасная, и все есть, и бороться за эту жизнь не надо. А внутри все равно больно. И сказать ты никому не можешь. С чего тебе плохо? Зажралась! И ты гонишь от себя всю эту боль. Что-то вспоминается из прошлого — нет, это же все прошло, что ты ноешь?
Первый раз я обратилась к психологу, когда забеременела третьим ребенком, это были круглосуточные слезы — меня разрывало от боли. Через время стало плохо физически, и я пошла к неврологу. Он выписал антидепрессанты и когнитивно-поведенческую психотерапию. Меня научили думать и действовать, исходя из того, что я думаю. Но душа начала снова болеть. Так я пришла в психоанализ, сейчас я работаю с психоаналитиком в районе года.
— Какие были открытия, что получилось изменить?
— Год как я присвоила весь этот ужас себе. Я поняла, что эта история моя. Всю жизнь я ее отвергала, потом приняла головой и только теперь пропустила через душу. Наконец можно было себя пожалеть и почувствовать, что эта боль принадлежала той маленькой девочке, которую бросали, били и унижали. Это не просто «так все жили» — это именно моя боль.
Изменились отношения с детьми. Я больше их не боюсь, они меня не разрушают. И только теперь я действительно могу сказать, что люблю их. А раньше был замкнутый круг: ты наорала, сказала что-то обидное, потом пришло чувство вины, ночи без сна, извинения — а потом все снова. Но иначе было невозможно — у меня не было другого опыта. Мы передаем свою травму детям, хотим мы этого или нет. Чтобы помочь своему ребенку, мы можем только лечить себя.
— У вас были мысли про себя и детей, что «гены возьмут свое»?
— Конечно, я всегда жила с этим. Мне, например, прабабушка говорила: «О, ты любишь перец. Будешь такой же алкашкой, как твоя мать». Просто перец…
Я не боюсь, что мои дети могут вырасти алкоголиками. Во-первых, я в психотерапии, я лечусь — не побоюсь этого слова. Во-вторых, я вижу потребности своих детей. Конечно, они в какой-то степени психологически травмированы, потому что с рождения жили со мной. Мой старший сын тоже в терапии. Даже если что-то пойдет не так, мои дети знают, что психотерапевт — это так же естественно, как педиатр или стоматолог. И они будут знать, что с этим делать.
Всей семьей
«Могила матери — точка в моей истории»
— Вы нашли своих младших сестер. Зачем вам это понадобилось, если вы говорили себе, что ни с кем из семьи больше встречаться не хотите?
— Машу я нашла давно, это просто был порыв после развода. Мне вроде хотелось ее найти, но я действительно говорила: «Зачем мне нужна эта семья? Там все алкоголики, и вдруг она тоже? Что я буду с этим делать?» Какое-то время я откладывала поиск, а потом появились соцсети. В одной из них я просто набрала: «Мария Пак», — и узнала свою сестру.
Ирина
Я поехала к ней на поезде… Встретились два человека, которые перенесли много боли в детстве, но при этом не желали об этом говорить. Родственные чувства сразу не возникли. Мне было страшновато: а вдруг там тоже пьют? Я присматривалась, делала какие-то свои отметки. Потом, наверное, сутки прошли, и я увидела, что у плиты мы одинаково стоим: Маша печет блины, у нее моя поза… Ну и вообще какая-то теплота начала появляться.
Я уехала, общались мы редко. Потом у Маши умер папа, и она мне позвонила. Ну умер и умер, что я могу сделать? Я ко всем своим родственникам относилась так: умерли, и слава Богу. Она обиделась. Когда мы созвонились снова, я объяснила: «Ты пойми, что я ребенком была, я вообще про любовь ничего не знала, и для меня он был просто человек, с которым жила моя мама, а моя мама много с кем жила. Я не могу любить просто дядю, которого чуть-чуть помню. Это для тебя он папа!» Сейчас у меня с Машей совсем другие отношения, это мой родной человек.
— А как с Лерой, второй сестрой?
— Леру я стала искать совсем недавно из позиции, что я больше не боюсь своих родственников. Рассказывать особо нечего, я не могу говорить за Леру. Мы общаемся, не то чтобы каждый день. Понимание, что Лера — моя сестра, пока идет из головы. Есть тепло, есть сочувствие, есть одна история, одна мать.
— Как вы подбирались к мысли, что хотите и маму найти? Почему не пытались раньше?
Могила мамы
— Она мне была не нужна. Никто мне был не нужен. Ну и зачем мне алкоголик? Я смогла понять, что хочу ее найти, только благодаря терапии, когда прекратила отрицать свою историю. Я уже была устойчива, чтобы не броситься ее спасать.
Я хотела увидеть и потрогать человека, который меня родил. Но ничего не хотела ей сказать и не собиралась ей никак помогать, хотя не знаю, как бы сложилось, если бы мать была жива и как бы на меня это повлияло. Узнала, что она умерла, и нашла ее могилу. Это была точка в моей истории.
— Винили себя за то, что не успели встретиться?
— Нет. Мне уже не надо было ей ничего доказывать, я ничего от нее не ждала. Раньше мне казалось, что она должна просить прощения, извиняться, сожалеть о своих поступках. Но в прошлом году, когда я поехала ее искать, мне всего этого не надо было.
Она жила такую жизнь, это был ее выбор. Да, она тоже была травмирована, она разрушалась, я все понимаю. Но это никоим образом не говорит о том, что я должна была успеть ее спасти и показать ей другую жизнь. Это же не моя жизнь, а ее.
— Если бы была возможность вернуться назад в детство, что бы вы сказали себе маленькой?
— «Я тебя люблю». Потому что в детстве меня никто не любил, ни один человек. Ты вырастаешь, получаешь паспорт, а этот внутренний ребенок остается, его так никто и не видит. Конечно, он хочет любви, и это не банальная любовь к себе: «Я пойду себя свожу в кафе, устрою красивую жизнь, поставлю камин». Вообще не об этом.
Бесполезно пытаться все забыть, психика все равно будет возвращаться в травму, чтобы прожить этот опыт. Отрицать прошлое — все равно что лечить зуб у проктолога. Любовь к себе — это познание своего внутреннего мира. А он разный, и там не только прекрасные бабочки. Там еще очень много злости, ярости и другого, что тебе может не нравиться. И еще там есть твой внутренний ребенок. Важно его услышать.