Страшное слово «психиатр»
— 19 лет прошло. Вы можете в деталях вспомнить тот день?
— Начну с самого начала. В 2002 году я был назначен старшим научным сотрудником Государственного научного центра имени Сербского в отдел неотложной психиатрической помощи при ЧС, который возглавлял профессор Зураб Ильич Кекелидзе. В автобазе центра имелся автомобиль скорой, но был нужен руководитель выездной бригады психолого-психиатрической помощи при ЧС, чтобы бригада врачей-психиатров и психологов могла незамедлительно выезжать на место трагедии.
На словах-то все было отлично, но первые месяцы я только и делал, что обивал пороги в депздраве, чтобы мне официально разрешили открыть такое подразделение. Наши бюрократы пуляли меня из кабинета в кабинет и говорили: «А зачем? Нам этого не надо». Ну, у нас так всегда. Пока жареный петух не клюнул…
И вот бегаю я в очередной раз с какими-то бумажками по инстанциям — и вижу коротенькое сообщение по НТВ, что захвачены заложники в театральном центре шарикоподшипникового завода, где шел мюзикл «Норд-Ост». Я бросился домой, схватил свой личный автомобиль и помчался на 3-ю подстанцию скорой помощи на Автозаводской, где тогда подрабатывал на полставки дежурным психиатром.
Дубровка и 3-я подстанция находятся буквально в квартале друг от друга, поэтому первые скоропомощные машины выехали оттуда, с Ленинской Слободы.
Я доехал до подстанции, где меня уже ждала «Газель» Центра Сербского с водителем, надел свою обычную скоропомощную форму — и мы помчали на улицу Мельникова. Там в спортзале ПТУ собрались родственники пострадавших. Разместили мы столы, расставили на них таблички с надписью «Психолог» (не стали писать страшное слово «психиатр») — и начали работать. К нам подходили люди, была живая очередь. У кого-то жена, у кого-то мать, у кого-то сын, у кого-то брат находились в том театральном центре.
Так мы работали все трое суток, с 23-го по 26-е, до самого захвата. Родственники фактически жили в этом спортзале. Там были установлены телевизоры, туда приезжали Лужков, Кобзон. Вся информация, какая была, по каплям стекалась туда.
— Я пытаюсь себя поставить на место людей в той очереди. Не могу себе представить, чтобы у меня возникла потребность поговорить с психологом. Наверное, я находилась бы в состоянии ступора. Что люди вообще говорят в такой ситуации?
— Острая реакция на стресс в результате страшного события: землетрясения, пожара, ДТП — идет в головном мозге человека двумя способами: либо это путь торможения, либо путь возбуждения. Это может быть ступор, а может быть состояние мании, когда человек всеми силами стремится помочь близким, которые находятся под дулами автоматов, но сквозь войсковое оцепление ему не прорваться. И что делать? Остается только говорить, говорить, говорить о своем любимом человеке.
Подходили обычно люди в возрасте, 48-55 лет, у которых там находились дети от 20 до 25 лет, и просто рассказывали нам про их жизнь.
Как ребенок родился, как он пошел в детский сад, в школу, потом окончил ее, поступил в МГУ или в Институт стали и сплавов.
Так родители облегчали себе душу. А другие, да, находились «в анабиозе». Тут все очень индивидуально.
Ну, а мы в свою очередь выполняли еще и дополнительную медицинскую задачу: собирали информацию о состоянии здоровья этих людей, об их хронических болезнях и так далее. Подали потом все эти данные «наверх», но никому они не пригодились.
«Только раздышу одного, рядом другой синеет»
— Если бы пригодились, то в зал не пустили бы газ?
— Я думаю, что пустить фентанил было единственно возможным решением. Эта операция по мировым учебникам противодействия терроризму входит в одну из лучших.
— И вас ничего не смущает в итоге, когда уже прошли годы?
— Меня смущает, что людей совершенно неправильно эвакуировали. При отравлении фентанилом нужно выносить лицом вниз. А их вытаскивали за руки, за ноги и сваливали, как дрова. В результате у многих случилась асфиксия — механическое западение языка. Мне фельдшер с нашей подстанции потом рассказывала: «Только раздышу одного, рядом другой синеет и не дышит. Я к нему. Только он начнет дышать, я смотрю — третий. А я одна в этом автобусе». Эвакуация была организована отвратительно. Нужно было провести хотя бы короткий инструктаж, что заложников надо класть на живот. Возможно, смертей было бы меньше.
Эту ситуацию просто невозможно было осознать. Столица огромной Российской Федерации, и тут — террористический захват целого театрального зала. Конфронтация с Чеченской республикой была на пике. Основные требования захватчиков — вывести войска. Понятно, что задним числом легко рассуждать, но тогда, в 2002 году, мы были вообще к такому не готовы.
— Что вам тогда, в той ситуации, особенно запомнилось?
— Не могу забыть Константина Васильева, подполковника юстиции, который специально надел на себя военную форму, взял служебное удостоверение и через оцепление, один, прошел к террористам для разговора. Предлагал взять себя в заложники, а пятерых отпустить. Бандиты его расстреляли. Это подвиг, о котором мы все должны помнить.
Ну, а из того, что происходило прямо при мне… С нами была известная телеведущая Елена Малышева. Можно по-разному к ней относиться, но, когда мы подъехали, она сказала: «Глеб, дай-ка мне свою скоропомощную куртку». Надела ее и вместе с нами вела прием.
А поскольку она человек медийный, ее узнавали и шли к ней плакать и жаловаться. Людям это было важно.
Второй момент: была там одна женщина — высокая, крупная, в ярком белом пальто. Она очень шумно себя вела, призывала родственников выйти на Красную площадь с плакатами: «Выведите войска из Чечни». Мы как психиатры пытались ее «купировать», как мы это называем. Она говорила, что у нее в зале ее сестра с мужем. Навели справки — не было ни мужа, ни сестры. Это была женщина-провокатор.
— Помимо женщины в белом пальто, кто-то из родственников запомнился?
— Трудно сказать… Когда работаешь в чрезвычайной ситуации, все эти яркие моменты сливаются в один калейдоскоп, в один клубок, как фильм на быстрой перемотке. Хотя каждому ты отдаешь частичку своей души. Потом я работал в Грузии, в Осетии с женщинами-беженками. Ты каждого человека выслушиваешь, а потом память все это вытесняет, иначе жить не сможешь. Я и так довольно сильно порушил себя.
«Мы умеем лечить не только препаратами»
— У вас наверняка есть научные методики работы с другими. А как вы работаете с самим собой? Бывают, наверное, дни, когда просыпаться не хочется.
— Не то слово. Но я уже четыре года как переехал в Уфу, у меня родилась дочь. Очень люблю свою работу детского психиатра в Республиканской клинической психиатрической больнице города Уфы. Веду детский прием и, наверное, закрываю тот гештальт, что мало принимал участие в воспитании старших сыновей. А вообще, дети — это главное спасение. У меня их трое: старшему 26, среднему девять лет, он второклассник, а младшей три.
И еще сил дают позитивные мысли. Мои родители тоже так жили, были врачами и всю жизнь помогали людям. Все доброе, сделанное для людей, возвращается к тебе добром.
— К кому вы обращались за помощью?
— У меня есть духовник отец Рафаил в Покровском храме в Уфе, в Москве был батюшка в Новодевичьем храме, отец Александр. Одно из правил нашей работы — это так называемый дебрифинг. Мы должны после каждой командировки поделиться всеми положительными или отрицательными моментами. Я делюсь со священниками.
— Можете вспомнить главную минуту своего профессионального отчаяния и своего профессионального триумфа? Вот так, навскидку.
— Странно, меня никогда об этом не спрашивали… В Беслане, когда разрешился конфликт, я и моя группа (фотографии этих людей у меня до сих пор в кабинете висят) — мы работали в морге при опознании останков тел детей.
Сентябрь, жара, толпа людей раскачивает ворота морга, чтобы ворваться внутрь. Многие вооружены — Кавказ есть Кавказ.
Я сел в машину ДПС, включил громкую связь, назвал свое имя, должность и объявил: «Опознание тел будет проводиться в таком-то порядке, по пять человек в сопровождении только психолога, прокурора либо работника юстиции и судмедэксперта». Люди, услышав мои слова, стали выстраиваться в нормальную, спокойную очередь, и мы с судмедэкспертами смогли начать работу. Вот это, наверное, был миг триумфа. Я справился с хаосом. Лечение словами, голосом, убеждением — это то, что мне больше всего нравится в моей работе. Мы умеем лечить не только препаратами.
А отчаяние — это когда у меня в 37 лет, в самом расцвете карьеры и научной деятельности, после Грузии и Осетии развилась травматическая болезнь спинного мозга. Мне дали I группу инвалидности, почетную грамоту от Голиковой и отправили на пенсию, как бы говоря: «В ваших услугах мы больше не нуждаемся». Вот и вся песня нашего российского героизма.
— Что с вами случилось в той командировке в Грузию и Осетию? После нее вы оказались в инвалидном кресле.
— Я в лагере беженцев подцепил стафилококковую инфекцию, которая вызвала остеомиелит позвоночника. Сначала я этого не понимал, а когда упал на «пятую точку», у меня случился осложненный оскольчатый перелом со сдавлением спинного мозга и с тотальным парапарезом нижних конечностей. Ноги перестали двигаться. 2009 год.
С I группой инвалидности я по закону не мог работать в государственных учреждениях. Мне предложили работу в маленькой частной психиатрической клинике, на Рублево-Успенском шоссе с соответствующим контингентом пациентов. Теперь-то я уже неплохо реабилитировался, хожу всего с одним костыльчиком-канадкой. Знаете, который под локоть подпирает.
— Как вы восстанавливались?
— Конечно, были операции, нейрохирурги, не одна, два раза в год, реабилитация. Но главное — может быть, я скажу патетично и громко — это чувство любви. Я очень люблю свою жену, ради нее я хочу быть здоровым и сильным.
«Тот школьный рюкзачок все еще стоит у меня перед глазами»
— Что такое «ритуальная психиатрия»? Я знаю, что вы ввели в обиход этот термин.
— Не только я, это совместный термин. В 2003 году в республике Саха-Якутия сгорела средняя школа, погибло 19 детей. Мы туда вылетели: Зураб Ильич Кекелидзе, Светлана Вячеславовна Шпорт и я. Оказывали помощь родственникам, ходили по дворам, разговаривали с семьями, кого-то успокаивали, кому-то выписывали лекарства. Присутствовали при опознании и на похоронах. У якутов особая ментальность, они в большинстве своем язычники. И вот они в гробики с детьми — вернее, в мешки, потому что это были все-таки фрагменты тел, — клали игрушки, ботиночки, какой-нибудь самолетик. Отправляли ребенка в другой мир со всем необходимым, что может понадобиться. Кому-то положили школьный рюкзачок — он до сих пор стоит у меня перед глазами.
И вот тогда Света Шпорт, которая сейчас возглавляет НИИ психиатрии, говорит: «Зураб Ильич, Глеб, это какой-то ритуал». «А мы и занимаемся ритуальной психиатрией», — ответил нам профессор Кекелидзе.
Год спустя, на одном международном конгрессе, этот термин озвучила академик Татьяна Борисовна Дмитриева.
— В чем суть такой психиатрии — привлечение определенного ритуала, который облегчает человеку состояние, придает смысл происходящему? Положил в гроб детские ботиночки — и значит, жизнь продолжается, только иная, загробная?
— И человеку становится легче. Но здесь есть оборотная сторона. Меня поразило, что на похоронах детей женщины почти не плакали. В Беслане, например, все было совсем иначе. Там рыдали, завывали, рвали на себе волосы. Тоже традиция, только другая. В Якутии — ни слезинки. Оказывается, шаман сказал всем матерям: «Ваши слезы превратятся в реки, и эти реки вымоют ваших детей из земли». Была дана такая ритуальная установка: не плакать.
— Почему? Слезы же облегчают.
— Мы с шаманом спорить не стали.
Хотя эмоции и вправду запирать нельзя. Хочется плакать — плачьте. Хочется хохотать — хохочите.
Два года подряд мы ездили в Якутию, оценивали состояние этих семей. И заметили, что у кого-то обострилась язвенная болезнь, у кого-то пиелонефрит, начались артриты, артрозы, гипертония — все это мы отметили и описали. Один из наших молодых сотрудников позже провел большую научную работу на тему «Стресс и психосоматика».
— В Беслане такого не было?
— Нет. Была очень острая реакция на стресс, но все обсуждалось и проговаривалось. Были ток-шоу по телевизору, создалось общество «Матери Беслана», возник аферист Грабовой, который обещал оживить детей, — словом, эмоциональный накал был огромный, но никакой психосоматики мы не увидели.
— Вы часто возвращаетесь на место трагедии, это входит в ваши профессиональные обязанности или это личная потребность?
— Как врачи мы обязаны были катамнестически через год отследить динамику психического состояния пострадавших и их родственников, которым мы оказывали помощь во время трагедии. Нуждаются ли они в дальнейшей психотерапевтической реабилитации. А у меня личная потребность одна: забыть. Главное, чтобы общество помнило.
Фото: из личного архива Глеба Певцова