«Мне просто пересадили сердце»
— Вот уже много лет вы выступаете с докладами и пытаетесь показывать людям, что отдать свои органы после смерти — значит спасти чью-то жизнь. В обществе что-то меняется? Или люди по-прежнему с недоверием относятся к трансплантологам?
— Среди врачей в масштабах города очень сильно поменялось отношение, безусловно. Мы прошли такие же стадии, как предстоит, наверное, пройти и обществу. У врачей возникло понимание, для чего вообще нужна трансплантация, — и это то немалое, чего нам удалось достичь.
На самом деле, трудно себе представить рабочий день врача-реаниматолога, анестезиолога: у него очень высокий уровень нагрузки. И когда речь идет о доноре, то речь идет об умершем человеке. Не видя результатов своего труда, врачи-реаниматологи не были заинтересованы в том, чтобы помогать нашей сфере, и от этого отрицательно относились к пересадкам.
Существовал конфликт интересов между трансплантологами и врачами-анестезиологами и реаниматологами, потому что работа по поддержанию жизни органов в организме умершего человека очень серьезна.
— То есть, когда умер его мозг.
— Да, это гораздо сложнее, чем все время просто лечить тяжелого пациента. Когда человек гибнет, происходит разбалансировка действий различных органов, и нужно обязательно следить за тем, чтобы донор состоялся как донор. Но тогда, понимаете, возникает большой парадокс. Анестезиолог-реаниматолог лечит своего тяжелого пациента, он его переводит в отделение — и чувствует, что выполнил свой долг: он вылечил. Если он занимается с донором, то это билет в одну сторону. Он все сделал, что требовалось, и не видит результатов своего труда.
Мы много работали с врачами на конференциях, нам удавалось собирать анестезиологов, реаниматологов как своих единомышленников, преодолевать их начальное недоверие.
На это ушло несколько лет в двухтысячных годах. Мы даже знакомили докторов с пациентами, естественно, на разных стадиях после выписки: месяц, два, полгода-год, пять лет.
Один из них вышел и сказал: «Мне просто пересадили сердце. Мне и сказать нечего». Помню, какая повисла тишина в конференц-зале, таков был эмоциональный эффект от этих слов у врачей. И вот когда они видели этих реципиентов, которые рассказывали о своей жизни, о том, как те заболели и получили шанс на новую жизнь, вот это было интересно.
— Я слышала истории, что люди иногда стесняются того, что у них пересажено сердце, почки или другие органы. Почему так?
— Я не могу отвечать за чувства всех пациентов, у нас их около 700 под наблюдением. Но среди разных пациентов я сталкивался с тем, что некоторые действительно стесняются. Люди вообще часто стесняются болеть. Некоторых пациентов мы иногда просим показаться на научных и медицинских конференциях, говоря при этом, что их пример поможет таким же людям, как они. Но это очень деликатная проблема, и, наверное, сколько пациентов, столько и позиций.
Трудно представить обычному человеку, какие эмоции переживают наши пациенты от дебюта заболевания до выполнения пересадки и последующей выписки. К примеру, кто-то случайно узнает, что у него есть почечное заболевание, а потом события развиваются стремительно, как снежный ком.
И вот он уже ходит на гемодиализ трижды в неделю по 4 часа. Это сложная процедура, человек находится полностью в зависимости от гемодиализного аппарата, от отделения и своего врача. Это и зависимость, и ограничение свободы… Сейчас не говорят о том, что на диализе люди живут недолго, это раньше почка была спасением жизни. Сегодня качество жизни на гемодиализе очень высокое, но все равно это ограничение свободы. Я уже не говорю о тех, кто нуждается в пересадке печени или сердца, потому что там время не ждет.
Олег Резник
Трансплантология — очень драматичный вид медицины. Но, как правило, обществу демонстрируется его некая «техническая» сторона — хирургия, которая показывает, как здорово, что мы пересадили какой-либо орган. А страдания человека, который «ходит на диализ», практически не показывают. У него начинают накапливаться изменения в организме, он ждет этой пересадки. Потом наступает день, который никому не ведом, появляется орган, и пациента приглашают на трансплантацию. Затем его выхаживают и отпускают, как мы иногда говорим, на свободу. То есть мы отвязываем его от зависимости, от гемодиализа, у него появляется качество жизни, которое было до заболевания. Такой пациент все равно должен ходить где-то раз в месяц к врачу, но это нормально.
— А пожизненно пить лекарства против отторжения органа? Зависимость?
— Зависимость, но будем так говорить… Есть хорошая формула, не я ее придумал: пересадка почки — это не излечение от заболевания, а замена более тяжелого заболевания на более легкое. И если бы мы с вами побывали в ситуации, когда у нас существенно ограничено здоровье, то мы бы с радостью согласились заменить диализ на то, чтобы ежедневно принимать таблетки.
Почему уменьшилось количество пересадок
— Как сейчас ситуация с пересадками обстоит?
— Надо сказать — хотя это слово навязло у всех в зубах, — что пандемия внесла свои коррективы. И в прошлом году, и в нынешнем, когда третья волна ползет вверх, все больницы работают на борьбу с ковидом, поэтому число пересадок резко снизилось. В Санкт-Петербурге сейчас около 600 человек в листе ожидания разных органов.
Вот хорошая метафора пришла в голову: если бы сейчас была война, разве делались бы пересадки в полном объеме?
Эти пациенты периодически задают вопросы, но в целом с пониманием относятся к тому, что коронавирус стал серьезным вызовом медицине. Они согласны подождать, будем так говорить.
Были бы и убитые, и раненые. Вполне может быть, что никто бы не занимался трансплантацией, потому что этот вид помощи — для мирного времени. А во время войны все ресурсы задействуются для борьбы с чем-то главным. Идет война с вирусом — эпидемия выглядит именно так. Но я надеюсь, как и все, что эту пагубу мы переживем.
— Ковид закончится, наступит мирное время, доноров все равно будет мало. Как увеличить число согласий обычных людей на то, чтобы они после смерти становились донорами?
— Один из путей — работа журналистов. Сейчас самое время поговорить об альтруизме, об общечеловеческом зачете. Но это вопрос государственного масштаба, на самом деле. Увеличить число доноров — это значит продвинуть идеи посмертного донорства в человеческих умах и сердцах. Если брать Россию, то скорее в сердцах.
Думаю, общественные выступления развивают какую-то эмоциональную волну, если они хорошо сделаны. Но это недолгосрочный эффект. Вообще я всегда мечтал о том, чтобы подобного рода интервью давали не только умудренные опытом врачи — хотя это тоже нужно, — а пациенты, которые страдают. Такого механизма пока тоже нет.
Санкт-Петербургский институт скорой помощи имени И.И. Джанелидзе
Если завтра люди высадятся на Марс, это будет новость одного часа. Ну высадились и все. Если вы покажете чудо-врача, который выполняет уникальные операции, общество скажет: «Молодец». Аплодисменты. А на себя человек примеряет ситуацию, которая может его испугать. В этом смысле демонстрация пациентов была бы продуктивной, но это требует определенной институализации.
— Кто должен этим заниматься?
— Пациентские сообщества, сообщества врачей. Вот «Российское трансплантологическое общество» очень много делает. Интервью нашего главного трансплантолога, академика Сергея Владимировича Готье, директора Национального центра трансплантации и искусственных органов, убежден, вносят существенный вклад — от лидера очень много зависит. На сайте Национального центра очень интересная лента новостей, как раз и показывающая не только жизнь учреждения, но и жизнь пациентов, включая самых маленьких.
Видится возможным создание благоприятной атмосферы, но на повестке дня сейчас пандемия. Если говорить о каких-то промоушен-акциях, то такое есть на Западе, да. Там существуют специальные горячие линии, рекламные кампании вроде «Стань донором» и прочее. Но, мне кажется, этот подход для России не очень хорош, потому что он копирует западные стандарты поведения. К тому же продвигать маркетинговые идеи в такой деликатной сфере, как жизнь и смерть, — неправильно.
— У нас и здесь особый путь?
— Убежден, что да. Если так делать у нас, то ничего, кроме отторжения идеи посмертного донорства, у нашего народа это не вызовет. Этот путь нужно искать осторожно. Вот есть популярная точка зрения — жизнь как дар. То есть ты можешь отдать свой орган в виде безвозмездного дарения. Мне кажется, это не очень правильно.
В контексте православной традиции и в контексте других традиционных религий на территории России, наверное, можно больше говорить о жертвенности. Но и слово «жертва» здесь не совсем уместно, потому что людям же ясно, что после смерти жизнь тела прекращается: оно тебе, по сути, не нужно, ты его отдаешь просто так. Людям неприятна сама мысль о смерти.
Как только вы задаете вопрос о посмертном донорстве, то человек улавливает в нем другое – отсыл к его собственной смерти. Поэтому люди просто не хотят об этом думать.
Ну и как говорил протоиерей Александр Шмеман, в светском обществе существует определенный «заговор молчания» вокруг проблемы смерти. Мы все живем так, как будто ее нет, и не обсуждаем ее, пока она не приходит к нам или по факту, или в виде заболевания. О смерти осмысленно говорит только Церковь, поэтому и тут есть ресурсы, чтобы изменить отношение людей к посмертному донорству. Так, еще в 2018 году Святейший Патриарх высказался о положительном отношении Церкви к посмертному донорству и трансплантации.
«Закон ограничивает способность близких людей помочь друг другу»
— Новый законопроект о донорстве предполагает, что в России создадут регистр волеизъявлений. То есть человек сможет письменно зафиксировать, хочет ли он быть посмертным донором или нет. А вы говорите, что людям неприятна сама мысль о смерти. Тогда зачем вообще заводить такой регистр?
— Мне кажется чрезвычайно продуктивной мысль, которую собираются закрепить при приведении законопроекта в жизнь: это регистр отказов. Я не уверен, что надо делать регистр положительных решений, то есть для тех, кто хочет быть донором. Но если эта проблема человека сильно тревожит — вот не хочет он отдавать свои органы после смерти и все, — он тогда сможет зарегистрировать свое волеизъявление в соответствующем регистре и будет жить спокойно.
Но доля таких отказов, на мой взгляд, будет не высока. В Белоруссии, по-моему, есть такой регистр, там, кажется, всего около 14% людей, которые категорически не согласны на посмертное донорство. Оставшихся вполне хватило бы обеспечить нуждающихся.
А пока мы живем и действуем по закону «О трансплантации» 1992 года — очень хорошему, кстати. Единственное, там как раз нет смычки между буквой закона и современными цифровыми возможностями.
— Но там же есть положение о том, что прижизненная трансплантация возможна только между генетическими родственниками. И в новом законопроекте его тоже сохранили. Что вы о нем думаете? Хотели бы изменить?
— Слишком небольшую должность занимаю, чтобы что-то менять. Но большинство специалистов считают, что так называемый ресурс посмертного донорства у нас разработан недостаточно. Я думаю, что этим положением мы ограничиваем способность близких людей помочь друг другу.
Допустим, у нас действительно жена не может отдать почку мужу и наоборот. Это было заложено в 92-м году, когда рушилось советское государство и все боялись перегибов — коммерческого донорства, принуждения к донорству и так далее.
На мой взгляд, при вот этих пресловутых современных цифровых следах жизни человека всегда можно установить, являются мужчина и женщина подлинными мужем и женой или имитируют брак ради коммерческой выгоды. А уж если мы говорим про пересадку почки, то здесь можно всегда проверить благонадежность намерений, потому что благодаря диализу есть время. Заниматься такой проверкой должны, конечно, суды, а не врачи.
Я считаю, что прижизненное неродственное донорство — это выход. Но жена, например, хочет отдать почку мужу, а почка ему не подходит. Допустим, находится другая семейная пара, и тогда можно устраивать перекрестную трансплантацию и даже кластерную. На Тайване, в США таких операций бывает по 10–12 в один день.
Это подлинный общечеловеческий зачет и альтруизм, это красиво.
Если бы у нас такая норма была принята, мне кажется, она принесла бы значительное облегчение не только от физических страданий. Но там разные могут быть аспекты… Жена почку отдала, а потом раз — и развелись.
— В одном докладе вы сказали, что наука сегодня порой игнорирует «несводимость человека к природе» и это приводит к медицинским практикам, которые размывают понятие «человек». Что это значит?
— Я имел в виду парадоксальные методы посмертного получения органов. В частности, получение донорских органов после эвтаназии. Да, есть и такая практика, она довольно людоедская. Ее приняли в Нидерландах, в Швейцарии, Бельгии. Счет идет на тысячи людей. Это меня очень настораживает. Поводом к уходу из жизни становятся не только непереносимые заболевания онкологической или неврологической природы, но и простая неудовлетворенность жизнью или преклонный возраст.
Здесь появляется возможность манипуляции сознанием людей, пациентов, ищущих возможности прекращения жизни, возможна игра понятиями «добро», «благо», «смерть» или «жизнь». Возможно размытие роли врача — при его участии в так называемом «медицински-ассистированном прекращении жизни». Слава Богу, такой практики в нашей стране нет.
«Несводимость человека» к природе, скорее всего, говорит о том, что современному врачу необходимо оперировать не только физическими понятиями — константами какими-то, анализами и прочее, — а понимать, что в человеке есть нечто божественное и что он не просто биологическая машина.
— У врача должно быть «православное сердце», тоже ваше выражение. А если врач неверующий?
— Слава Богу, что у нас свобода вероисповедания вряд ли связана с врачебным долгом. Не думаю, что человек, который верит, при определенных равных данных лучше лечит или поступает по отношению к своему пациенту. Наша профессия накладывает определенные самообязательства, потому что медицинская профессия — это служение.
Хорошо, если человек верующий при этом. Но вера — это же наделение смыслом собственной жизни и жизни твоих близких, окружающих. А религиозное измерение медицинской работы… Я пока только одного такого человека знаю — святой Лука (Войно-Ясенецкий).
— Смотрю, у вас даже Псалтирь лежит на рабочем столе.
— Ну это я не успел подготовиться к вашему приходу и убрать, чтобы не было элемента демонстрации, ведь вера — это очень личный момент.
— Расскажите, как вы пришли к вере?
— Слишком прямой вопрос… По сути, трансплантация органов — вся — о жизни и о смерти. Те врачи и медсестры, кто занимается трансплантацией, постоянно участвуют в чуде, осуществляя перенос жизни. Мне нужны были твердые основания для моих медицинских убеждений, основа для суждений, возникающих при переносе жизни из одного организма в другой. Мне нужны были смыслы для осознания тех трудностей, которые возникают в этой довольно драматичной области медицинского знания. Все это, или почти все я нашел в православной вере.
Олег Резник — руководитель отдела трансплантологии и трансплантационной нефрологии клиники «Первого Санкт-Петербургский государственный медицинский университет имени академика И.П. Павлова», руководитель Центра органного и тканевого донорства Санкт-Петербургского НИИ скорой помощи им. И.И. Джанелидзе, председатель Ассоциации координаторов трансплантологов.
Фото: Станислав Марченко